Он был потрясен таким поворотом событий и той ложью, которая легла между ним и женой. Не из-за Жанны. С приемной дочерью у них давно без нежностей и иллюзий. Почти каждое лето девочка проводила на Украине, у родителей Нины. Возвращалась она на Чукотку не только с южным загаром и витаминной сытостью, но и с зарядом равнодушия и безразличия к настойчивым попыткам Евсеева прививать ей свои взгляды на жизнь и взаимоотношения между людьми. Ничего не получилось у Евсеева, не воспитал он в той, которую называл дочерью, ни честности, ни дружелюбия, ни искренности. То ли не сумел подобрать педагогический ключик, то ли уж слишком примитивно и эпизодически учил "быть хорошей", то ли упорства и мужества не проявил. Как бы там ни было, Евсеев потерпел поражение, ибо выросла Жанна человеком черствого сердца, жестокой и ленивой. Любила хорошо поесть и много поспать. Уже старшеклассницей она могла прискакать с улицы прямо на кухню и залезть пальцами в кастрюлю с супом, выискивая мясо. Евсееву, на беду свою, довелось увидеть однажды эту картину, и ему хотелось от стыда сквозь землю провалиться, а Жанна - хоть бы что, вытерла пальцы о подол юбки и басовито сказала: "Ну, что ты так смотришь? Подумаешь! Я есть хочу".
Нина отчаянно поругалась тогда с дочерью, обозвала ее грязнулей, вылила ей суп под ноги, Евсеев глядел на этот балаган с чувством стыда и горечи. Поздно было что-то менять и ломать. Слишком долго Нина прикрывала дочь, жалела сиротку свою.
- Что ты добро разливаешь? - спокойно заметила Жанна. - Отец ведь варил, не ты.
- Как ты разговариваешь с матерью? - Нина была на грани истерики.
- А что я такого сказала, подумаешь! Я тоже терпеть не могу у плиты стоять. По наследству.
- Я тебя всю жизнь обслуживаю, убираю за тобой и стираю…
- Я же ваша единственная дочь, мама. О ком еще беспокоиться?
…Дочь. Он понимал, что, назвав когда-то малютку своей дочерью, взял на себя обязанность не только одевать ее, кормить и поить. Сделать из нее человека - это была главная обязанность, с шторой, выходит, он не справился. Может, если бы в доме были еще дети… Только в чем же его вина? Ведь Нина не пожелала родить ему ребенка, считая, что это может неблагополучно отразиться на Жанне: та почувствует неладное, отношение к ней может измениться. Зачем девочке знать, что она без отца? Вот потом, когда подрастет, когда-нибудь.
Оказалось, Жанна давно узнала и спокойно прореагировала на то, что Евсеев отчим. И Нина согласилась на встречи Жанны с родным отцом. А ему, неродному, слепому болвану, ничего не рассказала и продолжала свою игру, обещая родить ребенка, обманывая надеждой на какое-то туманное будущее.
Не Жаннина встреча с отцом, а ложь жены подействовала на Евсеева угнетающе. Он всегда; верил Нине, когда она утверждала, что первое замужество - кошмар. И вот это письмо, и Гриша - представительный и важный - плачет, одинокий, отогревает сердце возле дочери и сетует на поспешность Нины. Может, с Гришей у нее переписка и встречи - ведь в отпуск она всегда уезжает одна. Выходило так, что рядом не преданный и верный друг, а затаившийся враг, выжидающий удобного момента. Они уже понимали, что зашли в тупик. Нужно было подвести черту и жить врозь или продолжать делать вид, что все хорошо, что им друг с другом - лучше быть не может. Легче всего оказалась эта ложь. Может, Жанна и ожесточилась потому, что разгадала всю лживость их отношений? После восьмого класса она уехала на каникулы и поступила в техникум. А на последнем курсе, не советуясь с родителями, вышла замуж. С первых же дней у нее не заладилось, но она ничего не писала на Чукотку, все замкнулось на бабушке, верном друге и советчике, и уже та информировала Нину. Конечно, на удалении в девять тысяч километров выяснить все сложности молодой семьи было просто немыслимо, но Нина сразу же окрестила зятя извергом, и вот сначала робко, а затем все настойчивей стали звучать дома, в певекской квартире Евсеевых, разговоры о том, что надо забрать дочь.
Вот тогда Евсеев взбунтовался, впервые с той поры, как женился. "Если ты привезешь со сюда, я уволюсь и уеду в тот же день, - сказал он. - Ни дня не стану находиться с нею под одной крышей. Свою семью каждый строит сам, так всегда было и должно быть. Если ты собираешься за ручку вести свою дочь в ее семейной жизни, - делай это без меня. Хватит, не желаю больше. Был бы еще у нас с тобой ребенок, которому бы я был нужен не за мои деньги и квартиру, а потому, что я отец, - другой разговор. А становиться лакеем лентяйки и бездельницы не желаю".
- А ты сам роди! Выноси и роди. Потрясись над ним девять месяцев, отдай по капле свою кровь, свои нервы, свою жизнь. Умри с ним сто раз, когда он вдруг замирает в тебе, воскресни с ним и останься жить.
- Ну что ты мелешь?! - он тоже взбесился. - Можно подумать, что ты одна рожала.
- Ну и ищи себе. С меня хватит. У меня ребенок есть.
- А что же ты думала, все обещаниями кормила?
Нина не стала отвечать, ушла на кухню. Он пошел за ней, договаривая все, не надеясь на другой раз:
- Ты считала, что я смирюсь? А я не желаю смиряться, не желаю врать и слушать враки. Ты изолгалась уже.
Скандал получился тяжелым. Но оба они испугались последних слов и разрыва. Его нежелание сочувствовать в беде с дочерью настроило Нину на откровенную враждебность, на резкость в разговорах, на вспышки грубости. Вместо того чтобы как-то смягчить атмосферу, поговорить с женой дружески и ласково, Евсеев тоже замкнулся, заледенел. Оба считали себя правыми и обиженными, виноватых не оказалось.
Что их удерживало от развода? Жалость, наверное. И привычка, рабская привычка. Хотя оба они благополучно обходились друг без друга по неделям. Спали в разных комнатах: Евсеев с годами стал во сне храпеть, мешал чутко спящей жене, и она просто переселила его, постелив ему на диване. В отпуск ездили по очереди: Нина - ежегодно, во время школьных каникул, Евсеев - раз в три года, чаще не отпускали.
После длительной разлуки несколько дней в семье Евсеевых царил иллюзорный мир, но былые обиды росли, затем снова ссора, и семейная нервотрепка превращалась в привычное состояние. Так и катилась телега их семейного сосуществования; со стороны все нормально и хорошо, не пьют, не дерутся, помогают друг другу. Иногда Евсеев приготавливал обеды, зная неприязнь жены ко всем кухонным делам, хотя чаще оба они питались по столовым да кафе, иногда вместе шли в "Арктику" - центральный певекский ресторан на берегу Ледовитого океана. Белье сдавали в прачечную, уборку в квартире делали в молчаливом согласии по субботам или воскресеньям вдвоем, когда Евсеев был свободен от полетов. Другие и шляются, и получку пропивают, и сбегают из дому, а у них все как у людей. Правда, Евсеев стал замечать, что одно его присутствие вызывает глухое раздражение, и понимал, что их совместная жизнь уродлива и аморальна, что надо в конце концов решиться и уходить. А что дальше?
Очередной отпуск у Нины закончился 25 июля. Она возвратилась в Певек к своей работе, в августе предстояли педагогические конференции и подготовка к новому учебному году. Возвратилась Нина с материка странно тихой, угнетенной. Не стала созывать традиционную вечеринку, молчала больше. Евсеев испугался:
- Ты заболела? Ты плохо чувствуешь себя?
- Не радуйся, не скоро еще сдохну.
- При чем здесь мои радости?
- Ты и твоя мамочка неделю праздновать будете мою смерть.
- Ну хорошо, это будет потом. Сейчас что? Ты же как после тифа.
- А ты и рад. Избавиться от меня решил?
- Не кривляйся, тошно. Ты лучше иди лечись.
- Пройдет.
Но не проходило, и Евсеев настоял, чтобы жена сходила в поликлинику, к знакомому терапевту. Тот послал "больную" на обследования и анализы, сам очень добросовестно все просмотрел, прослушал, поглядел снимки и заявил, что Нина здорова, как спортсменка. Действительно ничто не болело у нее, но что-то в ней сломалось. Она стала другой: боязливой и не такой равнодушной, как в последний год. Пыталась быть с Евсеевым ласковой, но боялась показать свою слабость. В конце июля в Певеке выпал снег, стало холодно в квартирах, Нина мерзла по ночам, приходила к Евсееву; "Согрей меня". Накануне его отъезда в отпуск поздно ночью тихонько пришла к нему, не зажигая света, присела на диван, прошептала:
- Как ты думаешь, я еще смогу… с маленьким?
Он мгновенно проснулся, по лежал неподвижно и молчал. Он не знал, что отвечать ей, не мог просто так перешагнуть через всю ту гору шлака, накопившегося в сердце за последние годы. О каком маленьком она говорила? О внуке? Нина посидела минутку, вздохнула и ушла.
Евсеев улетал в отпуск с тяжелым сердцем. Ему казалось, что он оставляет жену в беде. Конечно, баба здоровая, но что-то случилось у нее с тем, что называют душой. И искала она опору, стержень. Что ей надо?
Из Москвы, с центрального телеграфа, он позвонил на Чукотку. В Москве стоял теплый звездный вечер, а в Певеке звонок застал Нину еще в постели: она только проснулась, там уже утро. И хоть снег в Певеке растаял, но было там пакостно, сыро, холодно и неуютно.
- Как твои дела? - спросил Евсеев.
Нина помолчала, шмыгнула носом, сказала глухо:
- Какие могут быть дела? Одна, как в могиле.
- Может, мне возвратиться? - он нервничал, не зная, что говорить.
- Нет, нет! - она сразу же изменила топ. - Ни в коем случае! Отдыхай, съезди к морю. Не обращай на меня внимание, это пройдет. Был бы ты немного человечней… Ладно. Зайди обязательно к Жанне. Она тебя любит, спрашивала о тебе. Зайди, поговори с ней. Со мной она не пожелала…
- Что? О чем ты?
- Ничего, это я так.
…Встреча с родителями смягчила, отодвинула чукотские неурядицы Евсеева. В отцовском доме все было искренним - радость и удовольствие от общения, от разговоров, от одной лишь возможности видеть друг друга.
Отец похудел, лицо его сморщилось, на шее появились крупные складки. Отдыхать бы ему после всех войн и долгих лет сложной изнурительной работы, а он все продолжал руководить огромным отделом, ворочал гигантскими средствами, директор завода ценил его и ежегодно упрашивал остаться еще на годик. Мать сдала, голова ее побелела, как одуванчик. "Знаешь, уставать начинаю", - пожаловалась она сыну.
Николай украдкой наблюдал за родителями, и колючая горечь наполняла ему сердце. Всю сознательную жизнь он провел вдали от них - в техникуме, в армии, в училище, на работе, - мало чем помогал.
- Приезжала твоя половина, звонила, зайти не пожелала. Видела ее издали. Красивая. Нарядная. Здоровая. Что же ребенка не родит?
- Все как-то руки не доходят, ма. У нее в школе хватает детей, - что еще он мог ответить?
- У нее-то есть. И чужие, и своя. А у тебя вот нет никого. И внука от тебя мы, наверное, не дождемся.
- Жанна у вас бывает? - спросил он, уходя от бесперспективной темы.
- Бывает, что же ей не бывать. Когда поспевают вишни, клубника. Раньше я сама, бывало, ей рвала, а теперь уж не могу, лазит по деревьям сама. А в другое время чего же ей бывать? Мы с дедом старые, с нами не повеселишься. Иной раз, позвонит по телефону, с Новым годом или с Маем поздравит, и за то спасибо.
- Что там у нее с замужеством?
- Ну, ты должен понимать лучше моего. Жанна есть Жанна. Поесть, поспать, нарядиться, накраситься, телевизор посмотреть.
- Большинство так сейчас живут, - это отец сказал, молчавший до сих пор.
- Кто знает, мы ведь большинства не знаем, - мать никогда не соглашалась с "дедом", хотя тот и не настаивал на своих оценках и заключениях.
Какие они разные, думал Евсеев. И никогда не ссорились, никогда в доме не было перепалок, - как они сумели? О нас с братом думали? Или было что-то главное, что соединяло их? Или вечная готовность отца уступить, согласиться, сделать так, как хотелось его всегда бунтующей супруге? Более сорока лет такой жизни - ради чего?
Николаю приходилось видеть отца на работе - строгий, властный, разговаривающий очень понятно и лаконично, требовательный и неуступчивый в главном. А дома - покорный молчун, согласный во всем с женой. Лишь став совсем взрослым, Николай понял, что отец сохранил до старости те чувства, искренность и сила которых покорили когда-то, полвека назад, сердце взбалмошной егозы, категоричной и отчаянной, какой, по воспоминаниям, живущим в семье, была в молодости мать.
Николай с братом и племянником привел в порядок свой "Жигуль", терпеливо дожидавшийся три года в темном гараже. Сначала поехал к теще.
При встречах с родителями жены Евсеев был всегда настороже, как дипломат на ответственных приемах. Тещу и тестя он называл по имени-отчеству, визитами не надоедал и крепко помнил, что где-то в тайниках души эти люди его не признали.
- Здравствуй, Коленька! - оказала теща, делая неопределенное движение навстречу, то ли желая обнять, то ли пылинку смахнуть с белой тенниски. - Как ты хорошо выглядишь! Снимай обувь, проходи. Вот здесь осторожно, шкафчик стал что-то покачиваться, хрусталь никак не переставлю. Ну, как там Ниночка, долетела благополучно, уже работает, бедненькая? Погода этим летом была неважная.
Евсеев передал чукотский гостинец - копченого гольца и баночку кетовой икры, которую ему удалось купить в московском ресторане, поспрашивал о самочувствии, о делах и собрался уходить. Уже с порога спросил:
- Как там Жанна?
- Феденька поехал к Жанночке, помочь там надо, невеселая жизнь у нашей внученьки. Муж да свекровь в один голос: ничего не умеет, не желает. Представление такое, что молодая жена должна метеором по дому носиться и работать, как робот. Заходи как-нибудь, посидишь с Феденькой, а то он меня заругает, что я не удержала тебя. Пить ему, правда, нельзя ничего, совсем плохое сердечко.
- Я вроде тоже алкоголиком не стал.
- Ну что ты, Коленька.
- Я ведь за рулем. - Евсеев виновато улыбнулся и спросил о главном: - Таисия Павловна, что там у Нины с Жанной не сладилось?
Тень пробежала по холеному лицу тещи. Наверное, гадает, что можно сказать, чего нельзя, подумал Евсеев. Но теща, на удивление, сказала все. Да, Жанна тяжко обидела свою маму. Деньги ей давай, старуха, а в семью не суйся, сами договорятся.
- Конечно, этот дурачок муж в чем-то прав, - неожиданно сказала теща на прощание. - Любой на его месте драться полезет, или плакать начнет, или водку пить, когда среди дня постель не убрана, грязное белье под ногами валяется, кастрюли на кухне плесенью заросли и есть нечего. А молодая жена среди этого… цветника спит после полудня, как младенец.
- Ну и что, Федор Степанович ходит к внучке звенеть будильником? - Евсеев представил, во что превратится любая комната, если Жанна "отдохнет" в ней недельку.
- Тебе смешно, а бедную Ниночку "Скорая помощь" отхаживала.
"Скорая" была давним испытанным козырем в семейной игре у тещи, а затем и у Нины.
- Вы мне скажите самое важное, - Жанна довольна? Она не просит ее спасать?
- Она просит денег, - грустно сказала теща. - Деньги ей нужны.
- Вы знаете кого-то, кому деньги не нужны? - Евсеев разозлился.
- Коленька, но мы уже устали свои пенсионные отдавать, этому нет конца, ни края.
- Я виноват в этом?
- Ты просил рассказать, что у Нины с Жанной, я сказала, - ответила теща обиженно.
Да, его, кажется, занесло.
- Извините, Таисия Павловна. Но мне кажется, что вы зря даете им свои деньги постоянно. Пусть едут работать в Арктику, на Шпицберген, на Новую Землю, вкалывают там, и деньги будут.
- Ты говоришь все правильно, но… Жанна и сама умеет правильные слова произносить. Лучше нас с Феденькой. Может, она и тебя переговорит. Попробуй.
Евсеев не стал пробовать. Сгоряча он мог нагрубить, высказать молодым все, что о них думает. Ему не хотелось делать этого по разным причинам, но в основном потому, что там, на другой стороне земли, страдала женщина, которую обидела, оттолкнула дочь и которая уже готова была все простить, лишь бы пришло от дочери письмо или состоялся телефонный разговор, лишь бы написала или сказала эта молодая и цветущая: "Мамочка, ты извини, я - дура и нахалка. Просто мне нужны были деньги, очень нужны, а ты отказала. Ну, согласись, что ты без них могла обойтись, а я вот залезла в долги. Я ведь только начинаю жить, и не все получается. Разве тебе жаль для моего счастья какую-то сотню? Я, когда стану на ноги, возвращу тебе все долги. Ну, не все, может. Все трудно, конечно. Я своим детям их отдам. Как все родители, как ты сама. Я понимаю, что не в деньгах счастье, мама, но я так привыкла к вашей помощи и совсем не умею без денег. Извини".
Такие объяснения придумывал в мыслях своих Евсеев, но знал, что в действительности ничего похожего не будет. Вполне возможно, что не выдержит он спокойного тона и Жанна отправит в Певек матери письмо со словами: "Зачем ты еще и Евсеева прислала ко мне? Чтобы разливался здесь своими нравоучениями? Выслушивай их сама, если тебе это нравится, а я уже давно вышла из детского возраста". Евсеев понимал, что визит Жанне нанести надо: привет от матери передать, познакомиться с зятем, выполнить, в конце концов, обещание, данное Нине. И все же не шел, не ехал.
Рано утром он просыпался и сразу вставал. Солнце еще только-только выползало из-за высотных зданий, недавно выстроенных в восточном микрорайоне, - большое, оранжевое, приплюснутое сверху и снизу. Восход встречала радостной песней воробьиная шантрапа в саду и скворец, вот уже несколько лет подряд прилетающий из южных заморских зимовок в свой домик. Узнавали скворца по мяуканью, которым перемежал он свои песни. Евсеев помогал отцу в саду и у виноградных кустов. Вызывался сбегать или съездить в магазин. Ремонтировал водопровод, радио. На юг не торопился.
Город менял свой облик, перестраивался, тянул в небо этажи, его старые кварталы и районы становились неузнаваемыми после трех лет разлуки. Евсеев часто заезжал на новостройки, пытаясь восстановить в памяти все так, как было раньше. Как-то проехал переулком, который показался ему необычно знакомым. И когда понял, где он, не смог не остановить машину возле покосившегося старого дома. Дом умирал, дряхлый и ободранный, верой и правдой прослужив своим хозяевам многие годы, пережив с ними бомбежки и артобстрелы Отечественной войны, дожди, грозы, грустные зимы. Дом был обречен, все жильцы ушли из него. Глинобитные стены искривились, убогая кровля провалилась в нескольких местах. У черных оконных проемов шелестела листвой высокая старая акация, просторный двор, неухоженный, забросанный рухлядью, мусором, зарос бурьяном. Впрочем, и акация и трава тоже были обречены. Громады блочных и кирпичных домов наступали на старый район города, некогда бывший окраинным, поглощали сады и огороды, съедали старые глинобитные хаты, сараи, летние кухни, зеленые дворики. Земля заливалась после строительства асфальтом, высаживались новые деревья и кусты.
Николай, не выходя из машины, глядел на обреченный дом и видел застекленные переплеты, занавески, побеленные нарядные стены. Когда-то он приходил сюда так часто, что мог с закрытыми глазами пройти по двору, коридорчику, по маленьким комнаткам, в которых жила с матерью и младшей сестрой девушка по имени Тоня. Тонечка, Тошка, Антон…