Многие годы дарили субботние дни Хромову приподнятое настроение. Еще бы, завтрашним утром не идти в "галдежник". Сколько учительствовал Хромов с тех пор, как распределили его в этот совхоз, столько ж почти и оставить школу хотел. Не по нему дело оказалось. Но все тянул, как-то незаметно для себя директором стал, глядь, а уже и тридцать пять стукнуло! Куда теперь пойдешь? Другой специальности нет. Не в общественные же пастухи? То с тобой все на вы были, и вдруг… Доскрестись уж как-нибудь до пенсии, хоть и не близко еще.
Но в субботу Хромов забывал о неприятном. Милое дело! Вот и тогда… Отворяя калитку своей усадьбы, он лукаво, как живым, подмигнул ярко желтевшим доскам, сложенным под навесом рубленой бани (ее-то бревна были уже аспидно-темными). Милое дело! За сегодня-завтра они с Петькой наверняка успеют перестлать в свинарнике пол, благо, свиньи заколоты еще неделю назад. Зинаида приедет, будет довольна…
Из-за дома, со стороны огорода, пахнуло едким дымом. Не дровяным.
"Ботву, что ли, Петро запалил? Так зря. Не высохла еще. Вообще-то нет, Петька в школе еще. Шесть уроков у него нынче…" - наскоро гадал он, обходя дом.
У бесформенной, обильно исходящей неживым, белесым дымком кучи картофельной ботвы стояла Зинаида. Ждали ее лишь через четыре дня. Стояла, опершись подбородком на длинный, гладкий черенок грабель, о чем-то думала и незаметно, чтоб о веселом. Новости, однако. Хромов не стал ее окликать. Достав папиросу, машинально продул ее, поразмял пальцами и положил обратно.
Премировали полтора месяца назад передовиков, Зинаиду в том числе. Вручили ей настенные сувенирные часы с кукушкой и бесплатную путевку в Кисловодск. Хромов против ее поездки не возражал: Кавказ как-никак, места лермонтовские.
- Зина, здравствуй! - непроизвольно и с несвойственной ему гортанностью вырвалось вдруг запоздалое приветствие.
Зинаида вздрогнула, засуетилась…
"Соскучилась… Соскучилась просто. Конечно, соскучилась, чудак…" - успокаивал себя Хромов, несколько настороженно обнимая прижавшуюся к нему, плачущую Зинаиду. Плакала она немо и как-то жалко, потерянно. Хромов бодрился. И настолько натужно, что сам эту натужность чувствовал. Очень уж хотелось ему разделаться со своей неожиданной, смутной пока, тревогой. Очень…
- Опротивело мне там, Борь… И горы дурацкие, и шушера вся курортная… - выговорила она наконец.
"И всего дел-то? - почти успокоился он разом и, не без обычной своей снисходительности похлопав ее по спине, отметил про себя: - А отощала-то… Действительно, не впрок ей отдых, курорты все эти. Худеет без работы… Каждому - свое!"
И все бы потом ничего, да уж больно суетливой и, чего сроду за ней не водилось, заискивающей была Зинаида и на другой день, и на следующий, и на третий. Во сне она порой вздрагивала и потом тяжело, учащенно дышала: никак начала на тридцать пятом году жизни поглядывать сны, и не из приятных.
О скверном, очень скверном думал Хромов, на все это глядя. Расспрашивать ее о причинах этаких поворотиков просто боялся, решив, что, значит, есть Зинаиде что скрывать, раз отмалчивается, а сам на желчь исходил и, нарочито не замечая Зинаиды, все более в своем предположении укрепляясь, щедро одаривал Петьку с Танькой затрещинами, усердней обычного сыпал в классах двойками, выговаривал за какие-нибудь мелочи подчиненным. И не выдержал на четвертый день.
- Здравствуй, соседушка… Можно к тебе? - уныловато спросил он, входя в терапевтический кабинет.
- День добрый, Борис Петрович, день добрый. Редкий гость. Что мнешься-то? Никак стесняешься… Проходи, проходи, - насмешливо бросила не старая еще Кира Федоровна. - С чем пожаловал?
- Кирюша, милая, сроду ни о чем не просил… Выручи. Устал… Дай больничный денька на три. За мной не пропадет… - отрывисто попросил Хромов.
- Что уж с тобой, фантазером, поделаешь? Знаю тебя, слава богу, никогда хорошими отношениями не злоупотреблял… Дам, Боря, дам. Ты и в самом деле смотришься не очень, - уже серьезно и сочувственно сказала она.
Зинаида, стоя у кухонного стола, шустро раскатывала порезанное на многочисленные дольки тесто. Наготове были всегдашние кастрюлька с фаршем и широкий, посыпанный мукой фанерный лист под готовые пельмени.
- Пришел, Боренька? - живо, ласково и лишне спросила она.
- Пришел, Зиночка, - в тон ей ответил Хромов.
- Будешь пельмешки стряпать? - обрадованная такой его переменой, предложила-спросила она, не заметив, по-видимому, в его глазах ничего особенного.
Он, впрочем, пусть и неожиданно для себя, был тогда спокоен. Сосредоточенно спокоен…
- Буду, Зина, буду, - все так же мягко (без особой, кстати, натяжки) ответил он.
Хромову подвернулась вдруг мысль, не сказать, что очень уж жестокая, однако не без злорадства: "Прокатилась ты, голубушка, на саночках или не прокатилась, а все равно повози их. В кошки-мышки сейчас с тобой поиграю…"
Вымыв руки, он вернулся к столу, принял у нее скалку и занялся раскаткой. Зинаида сворачивала. Мастерица была, как и во всем: получались пельмени у нее на зависть аккуратными, плотными.
Хромов не спешил начинать разговор. Тихонько засвистел "Хазбулата" (не без расчета), и Зинаида, в былые времена непременно тут же его обрывавшая: "Ну, пошел смерть зазывать! Свист в доме - к покойнику!", начала вполголоса и слегка фальшивя ему подпевать.
"Да, Зинуль, вся-то ты как на ладони… Нет в тебе хитрости, скрыть ничего не можешь…" - недвусмысленно все это толкуя, невесело думал он под свой свист и ее фальцет.
- Сколько, женушка, делать будем? - спросил он, когда Зинаида пропела все о "Хазбулате" положенное, вплоть до того, что "голова старика покатилась вокруг".
- Фаршу на пару сотен примерно. Сегодня и завтра пельмешки будут. Может, тебе некогда, так я одна управлюсь. Долго, что ли? - спешно ответила она.
- Да нет… Наоборот, пока делаем, и поболтать успеем. Кое о чем… - сказал он с довольно натуральным добродушием.
- Под капусту, Борь, надо пару кадушек достать. Под опята не мешало бы, - решив, что разговор будет хозяйственным, высказалась она.
- Достанем, Зинуль, достанем. - Он не знал, как начать. - Тут вот какое дело…
- У Нюрки Филимоновой сын в армию уходит. На проводы звала. - Зинаида не прикидывалась. Кажется, она и в самом деле обманулась его добродушным тоном.
- С кем же ты, Зинуль, там согрешила? Исповедуйся… - не внеся ясности относительно проводов Нюркиного сына, спросил он наконец. Полушутливо.
Зинаида вздрогнула, белые от муки пальцы не послушались и смяли пельмешек. Она начинила фаршем новый кругляк и опять помяла.
- Что с тобой? - "сердобольно" поинтересовался Хромов. - Пошутить нельзя.
- Ничего… - пробормотала она в ответ. Робко, невозмущенно.
Для Хромова это "ничего", соответственно им понятое, и все сопутствующее - обухом обернулось.
"Значит, с рогами я теперь… За что? - чуть не вырвалось у него в секундной слабости. Но тут же внутренне встрепенулся: - Ах ты, дрянь покладистая! А ведь носить этот головной убор я не собираюсь… Детей не пожалею, но и ты всю жизнь будешь каяться! Попомнишь…"
- Вот и хорошо… Я так и думал… - прямо-таки проворковал он (нашел в себе силы). - Сходим-ка в одно место… Уж больно звали.
- А пельмени? Фарш засохнет… - чувствуя недоброе, неуклюже защищалась она. Голос звучал неестественно.
- Идем, идем… Знаю, что говорю, - веско сказал Хромов.
- Ну, пошли… - пробормотала она, вконец от такой таинственности растерявшись. - Переоденусь только.
Хромов подождал ее за калиткой. Зашагали в гору. Зинаида неуверенно взяла его под руку. Позволил. Сдержанно кивал встречным, а в душе его, хотя случай был куда как не радостный, что-то ликовало, рвалось наружу криком: "Смотрите, смотрите все! Веду ее под руку! Ни единого синяка, ни царапинки! Другой бы на моем месте… Я - человек корректный! Думаете, чокнулся с горя? Нет, братцы, шалите! Я свое дело туго знаю… Педагог все-таки! Пусть плохонький, но педагог, знаю, как на психику давить! Мне бы не детей, мне бы взрослых воспитывать… Вот он, загс районный. Никак допенькала? Давно пора… С чем пожаловали? Да вот заявление о разводе подать хотим… Какие мотивы? Мотивы простые. Встретил другую! Да, намеренья самые серьезные… Нет, она не здешняя, из города. Давно ли ее знаю? Вполне достаточно. Я - человек серьезный!"
Бодрился Хромов, как мог, однако, несмотря на весь этот ералаш в голове, жутко ему было. Ему уже казалось, что сегодняшнему сумасшествию не полчаса от роду, а длилось оно всю его жизнь, сколько помнит себя. И ничего другого в его жизни не было! И Петьку, плохо до двух лет спавшего, на руках не баюкал. И новоселья в "во какой" комнате не было! Не было ничего этого! Не было! С одним желанием он на свет появился, с одной целью: наказать Зинаиду!
Шедший в загсе разговор был довольно точной копией того, что складывалось по дороге в его возбужденном мозгу. Да и Зинаида там… Она то ерзала на немилосердно скрипевшем стуле, то, будто бескостная, вяло оседала, никла грудью чуть ли не к коленям, а то садилась очень прямо, закрепощенно и опять сникала. Слез не было, но в глазах застыл удручающе-тупой ужас. Раз-другой она порывалась что-то вставить или возразить, но в план Хромова это не входило, и он столь решительно наступал под столом на ногу Зинаиде, что она осекалась.
Им всецело владел тогда бес сомнительного, глумливого мщения. Впервые в жизни он казался себе мудрым и сильным, значительным и праведным, но снисходительным, по доброте своей, к людским слабостям мучеником, который мстит обидчикам лишь своей кротостью.
Поинтересовалась работница загса: не желает ли Зинаида повлиять на Хромова со стороны общественности, которая, как известно, всегда за сохранение семьи? Та ответила полувменяемым взглядом и долго отмалчивалась. Вопрос был повторен. Скрыто понужаемая настойчивыми тычками мужниного ботинка, Зинаида отрицательно помотала головой. Заявление о разводе было подано…
Обратно он шагал очень быстро, широко. Под гору. Зинаида запыхалась, но изо всех сил старалась не отставать и время от времени жалко заглядывала ему в лицо.
В кухне Хромову попался на глаза пятнисто посыпанный мукой фанерный лист, отороченный с краю неполным рядком пельменей. С подоконника, из-за горшка с пыльной геранью, умильно жмурился на фарш Пушок.
"Пельмени те же, что обычно, кот облизывается, как вчера и позавчера, а жизнь за какой-то час с небольшим в тартарары подалась. Фарш засыхает… Забавно вообще-то, что настроение хоть вешайся, а есть хочется. Хороши страдания! Ну, а что теперь? В самом деле, вешаться, что ли? Нет уж, дудки! Пострадавший-то я!" - сумбурно думал он, моя руки.
Зинаида нерешительно топталась позади. Хромов молча сел к столу и снова занялся раскаткой. Торопливо повязав передник, она торопливо села на краешек табуретки и торопливо, словно боясь окрика, черпнула ложкой фаршу. Хромов не окрикнул, а сказал негромко, почти безучастно:
- Руки забыла помыть.
Обычно она напоминала ему о руках: водился за ним такой грешок, забывал мыть. Впрочем, двусмысленности в свои слова он уже не вкладывал, просто напомнил. Она ж приняла это как плевок. Покорно пошла к рукомойнику. Не дошла. Где стояла, там и на колени бухнулась, угодив левым в пустую Пушкову миску для питья (та загремела, Пушок испуганно в сени рванул) и зашаркала к Хромову, обдирая колени о щербины пола, сквозь всхлипы приговаривая:
- Прости, Борь, прости… Сама не знаю, как вышло… Как опомнилась, повеситься хотела! Детей только жалко стало… Прости, Боренька… Никогда больше…
"Прощу, как же!" - холодно думал он, не прерывая раскатки.
Фаршу тогда хватило на пару с небольшим сотен. Глаз у Зинаиды был наметан…
О том, что директор школы разводится, через неделю знали уже все. Хромов чувствовал, что подчиненные усмехаются ему вслед, хотя смешного в происходящем было, конечно, маловато. Не любили его: не в настроении, а случалось такое часто, он бывал с ними мелочно придирчив, груб.
Соседки зачастили к Зинаиде за солью, спичками, лаврушкой и, делая вид, что совсем не в курсе, с глумливой дотошностью расспрашивали ее про "отдых, достопримечательности". И Зинаида, которая прекрасно понимала, что кумушки эти обо всем знают, ломала тем не менее комедию, рассказывая про нумерованную минералку, Эльбрус и про то, как хорошо тут Хромов с Петькой управлялись без нее с хозяйством.
Петька все видел, чувствовал. Первое время в его глазах замечалось лишь недоумение по поводу происходящих в доме странностей, но как-то пришел с улицы побитый, зареванный, глядел ни Хромова волчонком, не отвечал на расспросы. Пояснила ситуацию Танька, которой было четыре года и которую еще мало что расстраивало: Петька подрался с соседскими пацанами, дразнившими его.
- Как дразнили-то? - спросил у нее Хромов.
- Говорили, что ты маму бросаешь… Вот, - прямехонько ответила глупенькая Танюша.
Зинаида ходила по струнке, все надеясь, что настоящее как-нибудь да образуется. Нет, через две недели он подал заявление об увольнении. В роно пытались его отговорить (был Хромов там, как ни странно, на хорошем счету), но безрезультатно. Еще через полтора месяца, взяв лишь самое необходимое из одежды, уехал. Почему именно сюда? Хромову тогда было все равно куда… Устроился для начала пекарем (собственно, все у него было сначала), благо для этой работы не требовалось ничего, кроме сильных рук. Инспектор отдела кадров пекарни, узрев в трудовой книжке пятнадцатилетний педагогический стаж, директорство, несколько секунд недоуменно смотрел на Хромова, а затем назвал романтиком. Не без иронии.
Жалел ли Хромов о своем поступке, о том, что он за собой повлек? Да, жалел и очень, но у Хромова было одно качество (при уместности в общем-то неплохое): своих решений он никогда не менял. Даже тех, которые, случалось, и сам относил потом к необдуманным, сомнительным. Таким в последнее время стала ему казаться и женитьба на Веньке. Не слишком ли поспешно, не слишком ли судорожно он за эту "соломинку" ухватился? Тонул ли он тогда?
Хромов оторопел, увидев в учетной книге роддома напротив своей фамилии целые столбики надписей: мальчик, девочка, мальчик, вес, рост. В пот бросило.
- Хромовой. Во вторую… - машинально пробормотал он, сунув кулек с передачей в окошко на двери.
- Хромовой? У которой тройня? - отозвался за дверью высокий голос. К окошку прильнули, теснясь, сразу три женских лица.
- Старый какой, - услышал он сдавленный, отмечающий шепот. Полностью было видно лишь одно из лиц, молодое и кареглазое, слегка прыщавое, но до чего схожими померещились тогда Хромову все три.
"Тоже тройняшки… С ума можно сойти! Не одного меня, значит, жизнь балует…" - чуть отлегло у него от сердца.
Тройняшками те практикантки акушерского училища, разумеется, не были. Сходства, кроме прыщей, ни малейшего. Это он точно через несколько минут установил, когда в кабинете заведующей роддомом женщины в белых халатах жали ему руку, угощали спиртом и о первой в городе тройне стрекотали. А он все еще в лица этих девушек вглядывался, упорно сходство искал, все меньше и меньше его находя, все больше и больше из-за того расстраиваясь, и безотчетно твердил про себя рост и вес детей. Твердил и по отдельности и, совершенно бессмысленно мешая граммы с сантиметрами, складывал… Ему про то, что и в газету уже сообщили, и горисполком уведомили, чтоб квартиру срочно выделяли, да про счастье, про счастье его отцовское все талдычили. И Хромов по обязанности им улыбался, забыв, что за рулем, послушно хватанул небольшую мензурку спирта, зажевал апельсиновой долькой и на вопрос о именах ляпнул, не задумываясь, первые вспомнившиеся: Вася, Саша и Наташа, а у самого все граммы и сантиметры, детей его представлявшие, маячили перед глазами, повторял он их и, в килограммометры обращая, складывал, повторял и складывал. И неожиданно сложил вес правильно.
"А ведь за семь кило получается! - ужаснуло его открытие. - Как только Венька тяжесть такую носила?"
- Перстень… Перстень с рубином подарю! Как обещал… - с ходу, хотя ничего он Веньке не обещал, бросил Хромов на вопрос о том, что жене по такому случаю подарит. Сказал, и тут же из головы вылетело. Не до подарков было.
А искренне Хромова за весь тот день порадовало лишь одно: с рук ему выпитый спирт сошел. Нигде, слава богу, гаишники не прихватили, и в гараже никто, кроме сменщика, не унюхал. А Мишка - парень свой.
Наступил день выписки.
- Давай, Борь, принимай эстафету, - легонько подтолкнув Хромова, пробасил Мишка.
А Хромов, вконец при виде исхудалости Венькиной ошалевший, вместо того, чтоб первым делом букет ей подать, машинально положил те гладиолусы на стул и к детям подошел. На сквозной и плоской двухъярусной тележке лежали три пухлых белых свертка, каждый из которых (подарочно этак) был перехвачен поперек тесемками. Красной и синими. Хромов хотел на руки всех троих взять и не смог, хоть и длиннорук был. Нет, шалишь! Попытался еще раз - и чуть одного не уронил.
- Игрушка тебе, безрукому, что ли? - взвизгнула, побледнев, Венька.
Передернуло Хромова: и от ужаса, при мысли, что вдруг бы и в самом деле уронил, и от голоса Веньки. Нечеловечье нечто в нем уловил. Любая мать так же бы на ее месте ощерилась: собака, тигрица…
Между тем затянули малые нехитрую, односложную песню в три голоса.
"Может, и мне завыть за компанию? Как раз квартет получится…" - не без тоскливости подумалось Хромову.
Стоял он, держал на каждой руке по чаду, неловко и безмолвно их покачивая, неуклюже в такт притопывая и болванчиком заводным на извиняющийся Венькин взгляд кивая.
"Похудела-то как… В чем душа держится?" - с жалостью отметил он через минуту-другую, глядя на беспокойное и одновременно счастливое лицо жены, сидевшей рядом с выделенной в помощь медсестрой на заднем сиденье его с Мишкой "мотора" (Мишка уже за рулем был) и прощально всем провожавшим ее врачам улыбавшейся…
А Венера вспомнила еще и про ату. Без страха. Ей, собственно, было уже все равно, что он о случившемся подумает. Просто у аты сегодня день рожденья…
ИНВЕРСИЯ
Повесть
ОТЦОВСКИЙ ВАРИАНТ
(ноябрь)
В детскую Савин перебрался после того, как Лека женился и съехал. С тех пор здесь мало что изменилось, разве появился зеленый палас во весь пол. Не стали даже соскабливать с оконного стекла Лекину мазню: обе створки крест-накрест перечеркивались белиловыми полосками - на манер бумажных в городах, подвергавшихся в войну бомбежкам. Некогда очень белые и плотные, они заметно, теперь посерели, потрескались, и тонкие прожилки, испещрившие их, в солнечные дни поблескивали золотом.
Вплотную к подоконнику стоял письменный стол. Савин заметил: если сидеть за ним, откинувшись на спинку кресла, и глядеть прямо перед собой, то левое белиловое перекрестье приходится на центр шахтного террикона, торчавшего, примерно, в километре от дома. Савину этот вид напоминал знаменитый антивоенный плакат, висевший в коридоре архива, на котором подобным образом зачеркивалось грибовидное облако. Савину вспоминалось это, кое-кому - другое…