- Радио, говоришь? Где уж там… Мотаешься туда-сюда, как проклятый. Везде завал с кормами. Да тебя еще уму-разуму учи. - Равиль говорил уже зло. - Хаська, небось, на путь истинный наставила? Перекати-поле твоя Хаська и все ей до… - Он чуть не выразился. - Не ожидал, не ожидал от тебя! И этот друг сидит да молчит в тряпочку! Вчера разговорчивей был… Твоя дочь или нет? - резко бросил он ате.
Тот вздрогнул и суетливо защелкал на счетах. Тонкие пальцы похмельно заплетались, и косточки то неслись пулями, то почти не двигались с места.
- Райком тоже хорош! Сук, на котором сидят, сами и рубят… А план им подавай, хоть сам с подойником бегай! Патриотические инициативы всяких дур поддерживают… - раздраженный Равиль не стеснялся уже в выражениях. - Знаешь, милая, катись, конечно, на свои передовые рубежи, но назад не возвращайся!
Ата бессмысленно, как четки, медленно передвигал по одной косточке на верхней рейке. Ничего не сказал тогда Венере ата. Он, видать, принял все на свой счет. На счет последнего в округе истинно мужского поведения. Венера не стала его разубеждать…
Пережила Венера первую свою смену, через неделю втянулась, а через две другой работы уже и не желала. В свободное время и вовсе скучать было некогда. Все было Венере в радость: ШРМ, танцы, салон педикюра, кукольный театр со сказками для взрослых, ресторан, куда ходили с девчонками обмывать первую получку (даже водка не показалась ей там очень уж отвратительной), "толкучка", где они с Хаськой искали Венере джинсы. Купили поношенные, зато недорого. Сравнительно. Вольно жилось ей первые четыре месяца…
А потом появился в ее жизни Боря. У него были густые русые волосы и резкие, нервные движения, был он угрюмым и одновременно вежливым. Говорили про него, что учительствовал прежде, что с женой развелся. Тогда он пекарем временно работал и вечерние водительские курсы одновременно посещал.
Частенько Венера взгляды его перехватывала: тяжелые, настороженно-изучающие. Донимал ими, не заговаривая, донимал, а однажды взял и в оперный пригласил. Приятно было Венере внимание Бори, но пугала странность его. С Хаськой посоветовалась: идти ли в театр, не слишком ли стар для нее и как быть, если вдруг, хоть это на него и непохоже, приставать после театра начнет?
- Не будь дурой, - покрутив пальцем у виска,, ответила Хаська. - Тебе счастье само в руки прет, а ты еще думаешь, о чем не надо! Борю любая, хоть молодая, хоть старая, с руками оторвет, а он в тебя втюрился… Упустишь! Вон сколько в пекарне девок в возрасте уже, а незамужних! Где нынче самостоятельного и непьющего найдешь? Алименты у него, правда… Ну так сейчас многие расходятся, мало ли что в жизни бывает… Упустишь - дурой будешь! - веско заключила Хаська.
"Упустишь - дурой будешь!" - слышались Венере Хаськины слова, когда объяснял ей Боря, на балерин, изгибавшихся причудливо, кивая, кто такая Жизель и кто - вилисы, что такое па-де-де и что - адажио. Помнила, что объяснял и что не поняла ничего ни из объяснений тех, ни в самом балете, хотя красивым все казалось: костюмы на артистках и зрителях, музыка, купол голубой с фигурами танцовщиц, позолотой на нем нарисованных, и единственная, огромная, с десятками хрустальных подвесков люстра. И Боря в строгом синем костюме. Представительный.
"Упустишь - дурой будешь!" - слышалось Венере, когда спросил он, любит ли она шампанское, и добавил несколько изменившимся, чуть дрогнувшим голосом, что дома у него (комнату он в старом городе снимал) есть бутылка полусладкого.
"Упустишь - дурой будешь!" - подталкивали, тянули Венеру за язык эти слова, когда она, понимая, что не в шампанском тут дело, сказала еле слышно, но не колеблясь почти: люблю…
Помнилось Венере о той ночи лишь, что не был с ней Боря очень уж ласков… Расписались они вскоре. Приятно было Венере, что завидовали ей все женщины пекарни. И красивая Хаська тоже.
- Ну, а как мужик-то он как? Ниче? - по сторонам воровато оглядываясь и улыбаясь странно, спросила она Венеру однажды.
- Будто не знаешь? Конечно, хороший… Не пьет, всю зарплату домой носит, - поняв ее по-своему, ответила та довольно.
- Да… Хороший… - опять оглянувшись по сторонам, протянула Хаська не совсем удовлетворенно.
Только тут до Венеры и дошел ее вопрос. Не было у Хаськи стыда и не будет!
Кое-что, правда, Венеру и угнетало. Не знала она, к примеру, о чем с умным Борей разговаривать. Дерганый он какой-то, раздражительный, поучает ее, как маленькую, Зиной иногда по ошибке называет, а еще, что родители рано или поздно о замужестве ее узнают. Ата. Вздрогнула она, услышав как-то в выходной:
- Схожу-ка я (Боря тогда уже таксистом работал) в парк. Может, калым какой подвернется? Лишним не будет…
Калым… Знала она, что Боря про другое говорит, а все равно не по себе стало. Так и привиделось в тот миг: сидит ата напротив Бори и о том, что он - Ильяс Закиров - последний, кто калым тестю в Сулеймановке отвалил, толкует… Причем знала Венера: не было бы это с его стороны намеком, не нужен ате калым и, предложи его Боря в ответ на те слова, отказался б ата. Еще бы, ведь окалымь его зять, так и в собственной семье не быть тогда ате "единственным настоящим мужчиной", а ему страшно было лишиться этой своей в собственных же глазах репутации. То же самое и сулеймановцев касалось: как бы ни поносил их по пьянке, вовсе не улыбалось ему, чтоб до цели упреки дошли. Начни все платить калым, нечем ему стало бы и хвастать в редкие свои хмельные дни. Чувствовала Венера, догадывалась: в том-то и беда аты, что не знал, во что путное характер свой, самолюбивый не в меру, вложить. В блажь самолюбие ушло. А Боря ведь ату не знает, нервный он к тому ж, вспыльчивый, и, если тот галиматью про калым понесет, неизвестно, чем все кончиться может… А разве плохо жизнь ее пока идет? И муж у нее непьющий, и ребенок скоро будет.
Тяжело привыкала она ходить не спеша. Лишь под самые роды и привыкла, хотя никак не могла признать толковой русскую пословицу, слегка, впрочем, ею переиначенную: тише ходишь - дальше будешь! Вот уж неправда…
Из своего переулка Венера с предписанной степенностью вышла к остановке. Створки автобусных дверей, заросшие плотным ворсом матового полуинея-полульда, с заминками ползли навстречу друг дружке… Бежать или нет? Решилась-таки - и напрямик: через сугробы. С трудом выпрастывала из хрупкого лежалого снега свои на заказ шитые сапожки, чуть не падала, но цепко держала взглядом медленно-медленно сползавшиеся створки. Старалась не зря…
Автобус уже миновал пару остановок, когда ей стало нехорошо. Сами собой смежились веки… Откуда-то выпятилась широкая, рыхловатая немного грудь Бори с нелепо черневшими на месте сосков большими пуговицами. Пришиты они были тонкой серебристой проволочкой, очень надежно - квадратом да крест-накрест еще… И жестки, жестки! В испуге за Борю Венера с усилием разводит веки и сквозь плывущие перед глазами серые круги видит незнакомые лица, хоть и расплывчатые, но не страшные, сочувствующие. Пуговицы же, вернее, пуговица, не исчезают. Венера не видит ее, но чувствует щекой. Пуговица на полушубке стоящего рядом с ее сидением старика. От полушубка разит бензином… Венера, с трудом подавляя раздражение, неожиданно вызванное запахом бензина, снова закрывает глаза. И… Рыжие строчки (будто на экране в начале фильма), кажется, ниоткуда, из тьмы, одна за другой подымаются, подымаются и опять во тьме пропадают. Их смысл одновременно и связен, и нет, сумбурен: "Метафизика этого… Алеши… Как его? Карамазова…" Да черт с ним, только он не физик. Врет мужик в предисловии, а еще доктор наук каких-то там! Никакой физикой этот Алеша не занимается. Другое дело, что "с приветом" он! При чем тут физика? Ну, "мета" эта самая… У Бори надо про нее спросить. Его ж книга… "Папа, ты фашист! Когда я вырасту, я тебя убью! Петя (жирно зачеркнуто) Петр!" А сам Боря мне это письмо не показал. Не возьмись я за книжку, или, скажем, терпенья дочитать такую тягомотину не хватило б, и не узнала бы! Письмо-то на сто восемьдесят третьей странице лежало. За что ж это Петя убить Борю хочет? Боря говорил, что Пете еще и одиннадцати нет… Но не с бухты, конечно, барахты… Та жена, небось, настраивает? Из-за меня, скажем? А может, и нет… Ладно, их дело! Меня Боря жалеет, балует. Перемелется все.
Уплыла в никуда последняя рыжая строчка, и Венере чудится, что Боря знакомо обнимает ее, со знакомой нежностью гладит по отвердевшему, до пугающего большому животу и шепчет знакомое:
- Прыгает… Как и тогда, как Пе… - Боря вдруг осекается и начинает плести какую-то обратную тому, что на самом деле некогда говорил, галиматью: - То есть давно очень… Я тогда еще зайчонком был. Играли мы с другими зайчатами на лугу и Борю, маленького совсем, поймали! Взял, помню, Борю на руки, а у него сердчишко точь-точь вот так же…
- Послушайте, вам до какой остановки? - слышит вдруг Венера. Она нехотя открывает глаза и видит тонконосое, густо румяное с мороза женское лицо, знакомо красивое. Эта знакомость настораживает Венеру: не слишком ли много знакомого за раз, не мерещится ли опять?
- Может, нам по пути? - Голос женщины понижается до шепота. - Мы в гинекологию…
Венера тщательно всматривается в ее лицо: небольшой, округлый подбородок, ровный, чистый лоб, тонкие, но не редкие брови (заметно, что тонкость их природна, щипцы ни при чем). Все в этом лицо знакомо, кроме глаз зеленоватых. Где ж ее видела? В ШРМ? Кажется, нет… И не в общежитии, где жила раньше. В пекарне она тоже всех знает… Спящая Венера. Спящая, потому и незнакомы эти глаза. Впервые она увидела ту картинку в "Огоньке", когда только-только в школу пошла. Помнила, что стыдно ей было за эту женщину. Лицо у нее на картинке было скромное, даже строгое, а спала, бесстыжая, в чем мать родила! Селенье какое-то неподалеку, она же спит себе, чуть прикрывшись рукой… Венера тогда решила, что пьяная, вот и продергивали ее в "Огоньке" за непотребство такое, как ату за дебоши в "Комсомольском прожекторе" продергивают. Но красивая, и лицо все же не совсем бесстыжее… Видно было, что может еще исправиться! Тезка к тому ж! Была она первой тезкой, встреченной Венерою. Давно это было. Сейчас Венеру позабавили те ее мысли, но глазела она на "тезку" с любопытством, уж больно похожа. Та снова наклоняется к ней и, обдавая теплом дыхания, снова вопросительно шепчет про гинекологию.
- Да мне в больницу. В инфекционку… - отвечает, наконец, Венера.
- Вот как? - "тезка" в заметном испуге отстраняется от нее. - Жаль, что не по пути… Всего хорошего! Мне на следующей… - с явно неискренним сожалением и похолодевшей улыбкой говорит она и пробирается к выходу.
- Я здорова… Я к мужу еду! К Боре… У него желтуха… - извиняющимся, просительным голосом частит ей вдогонку Венера. Та не оборачивается, зато сзади раздается нудный, бесполый голос:
- И что к нему по такому морозу тащиться? Не при смерти поди? О ребенке лучше б думала, о себе. Враз застудишься или еще чище - родишь прямо в автобусе!
Дальше бесполый голос скрипит уже о вещах, к Венере не относящихся. Она не слушает, а, наскоро перерезав дыханьем чеканный ледяной хвощ на оконном стекле, через эту маленькую проталину провожает взглядом свою прекрасную "тезку", торопливо семенящую к знакомому Венере двухэтажному зданию из белого кирпича. Автобус катит дальше…
2
Удар по карнизу. Звонкий. Хромов понял, что это не снежок, что сорвалась с крыши сосулька, но на всякий случай прошлепал к окну бокса. Веньки внизу, разумеется, не было… Не было Веньки (полное имя жены Хромову не нравилось, казалось до смешного претенциозным) и на выскобленной, догола асфальтовой дорожке, связывавшей больничный городок с микрорайоном и переходящей возле длинной, дугообразной девятиэтажки в широкий тротуар. За этим домом была автобусная остановка.
Хромов не сомневался, что у нее хватит ума притащиться и в нынешний мороз, не сомневался и заранее корил безалаберную Веньку за отсутствие у нее материнского инстинкта, которому пора бы прорезаться, - на девятом месяце как-никак! Долго ли в такой мороз живот застудить?
- Ваша аскорбина, - промурлыкала, войдя в бокс, медсестра Галя. - Ненаглядную ждете? - подошла, заглянула в овальную полынью на стекле.
- Да нет… Сегодня не очень… - ответил он.
- Что так?
- Да так… А вы все стройнеете, - высказался Хромов еще топорней, тут же сказанному огорчившись: "Крестьянин ты, брат, крестьянин!"
- Еще бы! Месяц уж как запрет на хлеб наложила, - ответила с кокетливым вздохом явно польщенная Галя и вышла.
"Дело хозяйское, чуди на здоровье…" - равнодушно подумал о ее заботе Хромов и неожиданно вспомнил, что Зинаида - первая жена - не пила молока. Хромов разом почувствовал раздраженье: воспоминания о Зинаиде впрок не шли. Велел себе думать о Веньке… Однако, как назло, пришла на ум и другая Зинаидина странность: снов ни разу в жизни не видывала. Чуть ли не каждое утро, бывало, просила Петьку про его новые сны рассказать.
В последние месяцы Хромов уже не часто вспоминал о ней и сейчас изрядно злился на Галю, невольно своим хлебным воздержанием о Зинаиде напомнившую. Он снова видел себя кучерявым и самоуверенным практикантом пединститута, видел стройную и наивную "альбиносочку", как он тогда снисходительно Зину величал, небольшую уральскую деревушку, клуб с громадными щелями в полу, снова слышал пластинку, певшую задорным голосом Гелены Великановой про ландыши, которые светлого мая привет. Тогда эта песня Хромову нравилась, а сейчас казалось, что глупей и придумать трудно. Пятнадцать лет прошло…
Практика кончилась. Хромов вернулся в город и однажды увидел Зину у дверей института. Она поведала, что приехала неделю назад, устроилась дворником в ЖЭК и у нее "во какая" комната. Позвала Хромова на новоселье. Праздновали вдвоем, ни в ком другом не нуждаясь… Длилось это "новоселье" чуть ли не год. А незадолго до выпуска справили будним апрельским вечером свадьбу. За ресторанным столиком на десять персон…
Снова удар по карнизу. И это не снежок. Хромов повернулся на другой бок, к стене… "А снег-то сегодня, небось, сухой-пресухой, снежка не слепить…" - дошло вдруг до него. Подбежал к окну. Венька, держась правой рукой за живот, успела с неловкого, вялого замаха (она - левша) бросить еще одну ледышку. Дзинь - легонько ударилась та перед глазами Хромова. Зажмурился… Притопала. Подлавливая себя на смешном чувстве досады и радости, он с усилием выбил пристывшие затворы шпингалетов; дернул ручку створки и, задыхаясь, кашляя от жесткого, шершаво дерущего ноздри и горло морозного воздуха, крикнул:
- Замерзла?
Венька молча помотала головой. Замерзла глупая, нос малинового оттенка…
- Вень, зря приехала. Не надо бы…
Молча пожала плечами и похоже, что обиженно.
- Как себя чувствуешь? - крикнул Хромов в надежде, что уж на этот-то вопрос трудно ответить мимикой и удастся вытянуть из нее хоть пару слов. Вытянешь из нее! На бледном обычно, а сейчас обожженном морозом, остроносом лице Веньки появилась улыбка. Невеселая опять же. Молча выставила вперед руку в вязаной варежке. Большим пальцем вверх. Вот и поговори с ней!
- С хозяйкой там не ссоришься? - спросил, как всегда, Хромов, хотя это было ему нисколько не интересно и просто лишне, потому что обе они спокойны и покладисты. Венька так даже чересчур…
Опять помотала головой и поправила слегка съехавшую на бок песцовую шапку - его подарок.
- Не вздумай сегодня в пекарню потащиться. В другой раз сходишь, как потеплеет, а еще лучше, как родишь… - привычно наставлял он Веньку. Хромов никогда не улавливал момента, с которого начинал впадать в разговорах с ней в мораль, а когда замечал, то сменить тон уже не мог. Потом ругал себя, сильно побаиваясь, что это полученное в школе профессиональное "заболевание" у него неизлечимо…
Венька нерешительно пожала плечами.
- Не вздумай! - прикрикнул он.
Покорно кивнула.
- Вам записка, - весело сказала, войдя в бокс, пожилая тучная нянечка, державшая в руке полную съедобной и несъедобной всячины корзину из алюминиевых прутков. Подала Хромову маленький, вырванный из записной книжки листочек (носить съестное он Веньке запретил, аппетита ни малейшего).
- Странные нынче бабы пошли. Нет чтоб здоровьем мужниным поинтересоваться… А то дуростью всякой… - сочувственно пропыхтела старушка уже в дверях.
"Что такое метафизика? В книжке про Алешу Карамазова? И в автобусе мне мерещилось, что ты опять говоришь, как зайца в детстве поймал. Только наоборот все было, и у тебя голова была заячья".
Хромов обратил внимание, что Венька видит в его руках записку и ждет… Ждет, на лице заметное любопытство, редкое для угрюмоватого, вечно напряженного Венькиного лица. Все неприятное, что может из содержания записки вытекать, до Хромова поначалу не дошло, он даже обрадовался этому странному, от неожиданности почти нелепому вопросу.
- Вень, слышишь? - крикнул он. - Метафизика… Метафизика - это начало в человеке подспудное… Вот! А у Достоевского… Ну, вроде проникновения его в суть поступков героев… Необъяснимых как будто. Так по-моему… Поняла?
Венька кивнула. Хромов чувствовал, что ни черта она не поняла, "и злился, что не может объяснить потолковей.
"Постой-ка… Метафизика - метафизикой, Карамазов - Карамазовым… Неужто она читала? Там же письмо лежало Петькино… Обещает он в письмеце по возмужании на тот свет меня спровадить. Ни больше ни меньше…" - обернулся ее вопрос другой для Хромова стороной.
- Книгу-то до конца прочла? - через силу придавая голосу равнодушие, спросил он в слабенькой надежде, что Венька не подалась дальше десятка страниц (Петькина цидулька лежала в середине).
Она кивнула. Несколько настороженно. Хромов понял, что вопрос до нее дошел… Он боялся ответного, не про метафизику уже. Венька молчала, робела, но взгляд был слегка испытывающим.
- Вень, я замерз… Ты, наверное, тоже? Беги скоренько домой… Меня через пару дней выпишут, так что больше не приходи, - выпалив это, он растянул в подобии улыбки губы и махнул рукой. Пальцы нервно крючились, не махнул, а цапнул воздух пятерней. Венька этой его нервозности, похоже, не заметила или приписала морозу и второй раз за все время улыбнулась. Словно бы с облегчением. Тоже махнула рукой и пошла к остановке.
Хромов машинально пробежал глазами ее записку и на словах "…говоришь мне, как зайца в детстве поймал…" почему-то задержался, прочитал их еще, еще и стал тупо выяснять у себя - почему? Выяснял, впрочем, недолго. Он и сам не знал, зачем тогда Веньке про зайца соврал. Никогда Хромов живого зайца в руках не держал. Кроликов - другое дело! Когда резал, бывало… Сердчишко заячье… Спокойно они у кроликов бились. Откуда тем было знать, зачем их на руки взяли. Часто ведь брали просто так, как кошку, поиграть, погладить, так что они обычно и испугаться-то не успевали… В последний раз резал в день возвращения Зинаиды из Кисловодска. Суббота тогда была…