5
Ночь легла на реку, на берега, все смяла, стерла, превратив в непроглядную массу. А небо такое низкое, что, кажется, его можно рукой достать… И с низкого неба сыплются в воду мириады звезд. Они колышутся, переливаются, иногда неожиданно пропадают, словно перепуганные мальки, но тут же снова всплывают и, вздрагивая, светятся ярче, чем на небе.
Ветер дует с низовья, из среднеазиатской пустыни. Да он и не дует: он вяло дышит жарой, будто вокруг расставлены таганы с раскаленными углями; в каютах угарно, точно в предбанниках, душно и на открытых палубах. Хочется поскорее и как можно глубже в воду, в студеную, чтобы кости ломило.
Как все резко изменилось…
Несколько дней тому назад было так хорошо, отрадно: слева расстилались голубоватые, обширнейшие степи, справа тянулся гористый, заросший лесами, пламенеющий разноцветными полотнищами берег. По нескольку часов Аким Морев отсиживал на палубе и неотрывно смотрел на все это, словно читал хорошую книгу: до того все было чарующее, необычное, особенно в Жигулях. Здесь, в долине Жигулей, Волга текла сжатая с обеих сторон гористыми берегами, и порою казалось, она, развалясь, красуется на солнце, как бы говоря: "Лучше меня все равно ничего не найти".
И вот после Жигулевских ворот все стало резко меняться: пропали дубы, сосны, ели, липы, березы, их вытеснили длинноногие, вихляющие ветлы; откуда-то пахнуло такой жарой, что нечем стало дышать. На зубах хрустит мельчайшая пыль, на губах - соль…
Аким Морев почти не покидал палубы…
Иван Евдокимович как-то сказал ему:
- Оскудевает природа. То-то вот и оно, - ушел на нижнюю палубу и несколько часов пропадал там, а когда вернулся, то, поблескивая глазами, снова сказал: - Оскудевает. То-то вот и оно. А вы на самолете ширк - и на месте приземления. Нет, батюшка мой, так-то можно не государством управлять, а в карты - в дурачка играть.
- Вы что? Глаза-то у вас блестят… Не в буфете ли государством управляли? - спросил Аким Морев.
- Ни. По-украински отвечаю: "Ни". "Нема".
- Нашелся украинец. А где же?
- Развернули на корме такую "прю".
- Не понимаю, что за "прю"?
- Она, знаете ли, настолько мила… И все смеется над заседаниями, вернее над заседательской суетней: "Так наш заместитель председателя колхоза разведет такую "прю". Ловко? Не прения, а "прю".
- Кто же автор "прю"?
- А та. Красавица. - Академик вспыхнул, как юноша, и, чувствуя, что краснеет, отвернулся было, но еще больше вспыхнул, затем махнул рукой: - Ох, до чего же славная женщина… И вовсе не муж рядом с ней, а посторонний… А парень тот - сын ее. Двадцать лет… студент. Муж-то… да… погиб… на фронте погиб. Погиб вот… Да.
- И вы что ж… решили помочь… во вдовьем деле? - в шутку, не подумав, проговорил Аким Морев.
- Не умею, батюшка мой, не умею блудить. Вот чему не научился, тому не научился. А сын-то у нее в Саратове на агронома учится. Смышленый. Да. Смышленый. Вот такого бы сына! Оказывается, мы с нею старые знакомые: в Москве на совещании встречались. Здорово она выступила в прениях. Особенно запали мне ее слова: "Земля - существо гневное: плохо отнесешься к ней, она с ног тебя свалит". И это ее выражение я даже в одной статье упомянул. Да. - И, почему-то погрустнев, Иван Евдокимович снова отправился на нижнюю палубу, объясняя: - Мы там интересный разговор завели… Почти все пассажиры участвуют. Не хотите послушать, Аким Петрович?
Аким Морев понимал, что если на нижнюю палубу попал известный всей стране агроном Бахарев, то колхозники в него, конечно, вцепились, да и беседы там явно интересны, но от приглашения отказался, сказав:
- Мне надо тыл изучать, как советовали вы.
Сегодня рано утром, когда они распивали чай, в дверь каюты кто-то постучал. Глаза у Ивана Евдокимовича загорелись юношескими огоньками: он, видимо, догадался, кто стучит, и потому вскочил, раскинул руки, приглашая:
- Пожалуйста! Пожалуйста, Анна Петровна! Не ждали, но рады, безусловно. Садитесь… Почаевничайте с нами.
Анна Петровна, блеснув цветастым сарафаном, присела на стул. Аким Морев почему-то был уверен, она застесняется, увидав в каюте его, незнакомого мужчину, но та запросто протянула и ему руку, произнося без всякого жеманства натуральным певучим голосом:
- Рассказывал нам Иван Евдокимович про вас… Так здравствуйте. Я Анна Арбузина из Разлома. Ну, Аната, а за ней Разлом - районный центр. Не знаете?
- Ни разу еще в области не был.
- Так запомните - Разлом. Иван Евдокимович дал согласие побывать у нас. И вы приезжайте.
Аким Морев мельком глянул на академика. У того глаза как бы говорили:
"Видишь, какова она?!"
"Да-а. В такую можно влюбиться", - глазами же ответил он академику и учащенными глотками начал допивать чай, намереваясь оставить их вдвоем, а чтобы не сидеть молча, спросил:
- Сын где ваш?
- В Саратове сошел. В Пермь мы ездили к брату в гости. А оттуда в Горький - тоже к брату. Ох, вот где красота-то! Видели ведь! Леса-то какие! Нам бы в степи хоть капельку лесов таких. А обратно ехали… Местами в берегах - чернозем на метр. Прямо хотелось с парохода на берег перелететь и пригоршнями хватать чернозем.
Иван Евдокимович, погрустнев, тихо произнес:
- Что же… Может быть, переселитесь на черноземы?
- Эх, нет! У меня в Разломе сад. Не мой, положим, колхозный. А и мой: раз что своими руками сделал - значит, и твое. Так ведь? Кроме того - воюем. Со зверюгой-суховеем.
Лицо академика засияло, он даже причмокнул, а Анна продолжала:
- Да и сестрица у меня там живет. Моложе меня на десять лет. Я-то что? Меня сарафан красит, - как бы возражая кому-то, печально говорила она. - А сестрица - прямо в балерины бы, - и засмеялась сочно, густо, заражая смехом даже угрюмого в эту минуту Акима Морева.
- Да вы… хороша, - невольно вырвалось у него, и он, краснея, проговорил: - Ну, Иван Евдокимович, я пошел на палубу - изучать тыл, - и вышел, притворив дверь, но тут же услышал голос академика:
- Не закрывайте, Аким Петрович.
6
Приблизительно год тому назад, когда Аким Морев работал первым секретарем Новокузнецкого горкома в Сибири, рабочие металлургического завода узнали, что неподалеку проездом на Дальний Восток остановился вагон секретаря Центрального Комитета партии Муратова. Конечно, рабочие и особенно комсомольцы, пионеры настойчиво попросили, чтобы Аким Морев немедленно отправился на станцию и пригласил Муратова погостить в новом городе.
Выполняя волю рабочих, испросив разрешение на прием, Аким Морев и направился к вагону. Подходя к нему, с усмешкой подумал: "Что ты, братец, ног под собой не чуешь", - но, войдя, увидев сидящего в кресле Муратова, чуточку успокоился, и совсем успокоился, когда тот поднялся из кресла, шагнул навстречу и произнес:
- Рад вас видеть, товарищ Морев. Садитесь, - и ладонью закинул спадающие на лоб непослушные волосы.
Аким Морев подметил, что Муратов среднего роста, волосы у него густо седеющие, гладко причесанные на пробор, глаза серые с синеватой дымкой, голос юношеский, звучный.
- Садитесь, садитесь. Чем могу служить? - И Муратов склонился к Акиму Мореву.
- Поедемте к нам, - выпалил Аким Морев и какие-то секунды молчал, думая, чем же завлечь на металлургический завод секретаря Центрального Комитета партии: этого так хотят рабочие, жители нового, выросшего на пустыре города. "Начну-ка я вот с чего". И заговорил: - Степи у нас глазом не окинешь. Дичи в них… И главное, уголь. Копни - и греби, - и пустился в доказательства: - Вот, например, недавно мы заехали переночевать к одному колхознику, попросили хозяйку разогреть курицу. Хозяин полез под печку и вытащил оттуда в кошелке самый настоящий каменный уголь. Спрашиваем: "Там бережете?" - "Нет, слышь, копаю". Полезли сами, смотрим: да, копает.
- Такое я видел на Урале, под Челябинском - в Копейске. А люди?
"Люди? Ах, вот что - люди", - мысленно подхватил Аким Морев и, удобнее усевшись в кресле, спросил:
- У вас найдется минутка?
- Да, конечно.
- Это произошло лет двадцать тому назад.
- В минутку не уложиться, - Муратов безобидно улыбнулся.
- Постараюсь, - уверенно проговорил Аким Морев.
Муратову понравилась напористость посетителя. Внимательно глянув ему в глаза, даже про себя сказал: "Этот добьется своего, но посмотрим, как добивается". И секретарь Центрального Комитета партии приготовился слушать, а Аким Морев тем временем уже говорил:
- Представьте себе, что перед вами раскинулись, уходя вдаль свинцовыми верхушками, горы Кузнецкого Ала-Тау. Леса, леса, глубочайшие ущелья, непроходимые места. И вот мы на конях по звериным тропам пробиваемся в глубь гор. Чем дальше, тем все опасней путь: тропы иногда повисают над головокружительными пропастями, отчего кони шарахаются в стороны и бьются о деревья или скалы. На четвертый день к вечеру сопровождающий нас охотник шорец Иван Иванович сказал:
- Дальше на конях ни шагу.
Оставив коней у его друга шорца, такого же охотника, навьючив на себя походные мешки, мы тронулись пешком. Иван Иванович вообще скуп на слова, но на привалах, у костров, мы иногда вызывали его на разговоры, и однажды он прорвался: передал нам несколько легенд про Кузнецкий Ала-Тау - о заблудившемся охотнике, об орлах с крыльями "в три сажени", о хрустальных озерах, переполненных причудливыми птицами и зверем. Все это было занимательно, но для нас малоинтересно… и только в одну ночь, когда мы уже готовились ко сну, он рассказал нам легенду о горе Темир-Тау.
- Ночью она светится, как солнце, потому что сердце Темир-Тау из железа. Если достать это сердце да сделать из него рельсы, то вполне хватит до луны, - уверял Иван Иванович.
В легенде, очевидно, было много правды: пробиваясь сюда, мы то тут, то там в котлованах наталкивались на руду.
- Вы видели тяжелый рыжий камень? - так Иван Иванович называл руду. - Это пустяки по сравнению с сердцем Темир-Тау. Пригоршня. Вы хотите знать, как пробраться к Темир-Тау? Ого! Трудно достать сердце Темир-Тау, - и загадочно смолк.
А мы, группа геологов, во главе со "старым волком", знатоком Сибири, в том числе и я - тогда еще молодой инженер-металлург, - уставились на Ивана Ивановича, как моряки в бурю на далекий маяк: все мы были заинтересованы в том, чтобы открыть залежи руды для нового завода. Вы ведь помните, сначала завод строился из такого расчета: уголь к нему будут подавать сибирский, а руду уральскую. А тут, оказывается, есть какое-то железное сердце Темир-Тау. Но никто не торопил Ивана Ивановича. А он, подкинув в костер дров, молчал, думая, видимо, о чем-то своем.
Аким Морев на какую-то секунду смолк, еще не уверенный, надо ли все это говорить. Но, увидав, что Муратов слушает его с большим вниманием, продолжал:
- Сердце Темир-Тау - сердце народа. В горах живет мой маленький народ - шорцы, - глаза у Ивана Ивановича загорелись радостными искорками. - Они ходят по скалам так же легко, как вы по лестнице в свои квартиры.
- И знают путь к сердцу Темир-Тау? - осторожно спросил начальник разведки.
- Да. Каждый знает. Но каждый закрыл путь к Темир-Тау.
- Почему?
- Сердце Темир-Тау - сердце народа. Не всякому откроешь путь к своему сердцу. - Иван Иванович снова, раскачиваясь перед костром, помолчал. Вдруг лицо его помрачнело, чем-то напоминая неприступность гор Ала-Тау. Подождав, он сказал: - Нас до Советской власти называли дикими собаками. Почему мы собаки? Мы - люди. Настоящие люди! - возмущенно воскликнул он. - А те, кто так оскорбительно окликал нас, шли к нам и требовали открыть сердце Темир-Тау. Иногда они пытались применить силу: ловили в долине шорца, приставляли к его затылку пистолет и говорили: "Веди". Тот вел их в горы, потому что там, на равнине, он был бессилен перед пистолетом. Но когда приходил в горы, становился непреоборимой силой… Что вы поделаете здесь, если я покину вас? Скажу: пойду принесу для костра дров - и скроюсь.
Я подумал: в самом деле, что мы будем делать без Ивана Ивановича? На пути было столько троп, столько раз мы переходили через какие-то речушки, так часто Иван Иванович вел нас через бурелом, уверяя, что так ближе…
- Если я вас брошу, вы затеряетесь в лесах, как иголка в бурном потоке… и шакалы будут терзать ваши тела, - добавил Иван Иванович. - И те, кто хотел силой пробиться к сердцу Темир-Тау, погибали здесь, как погибает бабочка от мороза. Так мой народ охранял Темир-Тау.
- Ну, а почему ваш народ охранял Темир-Тау? Вы ведь охотники, зачем вам руда? - спросил кто-то из нас.
- Вы, видимо, не знаете, что такое угнетение, - сердито ответил Иван Иванович и ударил по костру палкой так, что искры полетели во все стороны. - Мой народ сотни лет находился под пятой угнетателей. И его оставалось все меньше и меньше: он вымирал. Мы знали, если открыть угнетателям путь к Темир-Тау, то они построят завод и из сердца Темир-Тау станут лить всякие металлические изделия, наживаться, а нас загонят в могилу.
- Вы и нам не покажете Темир-Тау? - с упреком спросил начальник разведки и тоже ударил палкой по костру.
Губы Ивана Ивановича расплылись в улыбку:
- Советская власть открыла путь к сердцу моего народа. Эта дорога приведет к сердцу Темир-Тау. Я ведь не сам принес вам рыжий камень: мне приказал народ мой. Народ сказал: "Иван! Ступай в долину и передай детям Ленина кусочек сердца Темир-Тау. Передай и приведи их к рыжим камням".
Аким Морев смолк.
7
Муратов сидел в кресле и смотрел куда-то вдаль, видимо, мысленно находясь где-то в глухих горах Кузнецкого Ала-Тау.
- Открыт путь к сердцам народов - это великое достижение нашей партии, - наконец тихо проговорил он и снова обратился к Акиму Мореву: - А вы никогда не писали?
- Писал. Стишки.
- Попробуйте прозу.
- Когда выйду в тираж - попробую, - ответил Аким Морев, не сдерживая улыбки, ободренный оценкой со стороны Муратова. - Но я вам еще не все сказал про Ивана Ивановича. Он тогда подвел нас к промышленным запасам руды. Вскоре его вызвал к себе главный инженер, академик Бородин. Знаете его? Я лучше передам все словами Ивана Ивановича: "Он усадил меня в такое глубокое кресло, что я подумал: "Пропал", - совсем недавно рассказывал нам Иван Иванович. - Усадил и спросил: "Что тебе надо? Хочешь коня - получай лучшего коня. Хочешь машину - получай машину". Я сижу перед окном и вяжу, как на улице… человек… теперь я знаю, его зовут электромонтер… тогда не знал… Вижу, как человек, прицепив к своим ногам какие-то крючки, ловко взобрался на столб и что-то ввинчивает, вывинчивает там. Теперь знаю: изоляторы. Так я смотрю на крючки и думаю, вот бы их подарил мне начальник. Спрашиваю: "Как называются вон те штуки, что на ногах человека?" Отвечает: "Кошки". - "Прошу подарить мне, товарищ начальник, эти самые кошки". Он удивился, а я перепугался: "Видно, дорого запросил! Видно, эти кошки дороже коня и машины: как вознесли человека на столб!" А начальник обратился ко мне и даже с обидой сказал: "Зачем тебе такая дрянь?" - "О-о-о, - возражаю я. - Убью белку, она застрянет на дереве, так я мигом ее достану при помощи этих "кошки".
Муратов сочно засмеялся:
- Что ж, до сих пор так ему и служат эти кошки?
- Не-ет, - растягивая слово, ответил Аким Морев. - Куда там! Его вскоре послали на рабфак, затем он поступил в институт, и ныне - инженер. Работает у нас же на заводе.
Муратов оборвал смех, глаза его стали сосредоточенными и даже увлажнились.
- Это радостно.
- Да разве только один Иван Иванович? - торопливей заговорил Аким Морев. - Шорцы не имели своей письменности. Ныне они народ грамотный, из их среды вышли хорошие врачи, инженеры, агрономы… у них чудесные колхозы. Поедемте к нам, товарищ Муратов.
Муратов молчал.
- Да разве только шорцы? - продолжал Аким Морев. - А рабочие на заводе, а молодежь? Какая чудесная у нас молодежь! А самодеятельность? Какие у нас тенора, басы, какие балерины!
Наконец Муратов проговорил:
- Очень заманчиво. Но заманчивым нельзя заменять дело: требуется срочно быть на Дальнем Востоке. - Он пододвинул к себе блокнот, что-то там написал, подчеркнул, затем вскинул глаза на Акима Морева: - А что, если на обратном пути мы завернем к вам?
- Будем рады, - кисло произнес Аким Морев, думая: "Ну, уж завернете на обратном пути - жди".
- Так и сделаем, - продолжал Муратов, внимательно всматриваясь в Акима Морева, думая: "Нравится мне этот мужик: за что уцепится… из рук не выпустит".
- Шифровка, - проговорил вошедший помощник Муратова Севастьянов, которого Аким Морев давным-давно знал, Но тут, конечно, они оба в присутствии секретаря Центрального Комитета партии свое знакомство ничем не подчеркнули. Севастьянов лишь кивнул гостю и протянул Муратову лист исписанной бумаги.
Муратов прочитал, посмотрел на Акима Морева и сказал:
- Дела зовут в Москву.
А недели две тому назад Акиму Мореву позвонил из Москвы тот же Севастьянов, сообщив:
- Тебя срочно вызывает Муратов.
- Чего он от меня хочет?
Севастьянов отшутился:
- Я не имел времени вызвать его к себе и расспросить. Пока, - и положил трубку.
Так ничего не узнав, Аким Морев и вошел в комнату Севастьянова.
Тот сидел за портативной машинкой, и по тому, что работал двумя пальцами, было видно - обращаться с машинкой еще не научился. Увидев вошедшего, он приветливо произнес:
- А-а! Сибирячок, - и, несмотря на то, что голова у него острижена наголо, ладошкой вроде убрал со лба непослушные волосы и этим жестом напомнил Акиму Мореву Муратова. - Рановато, - снова заговорил Севастьянов. - Минут десять придется подождать. Там перед тобой два секретаря обкома. Я их предупредил, что Муратов сегодня очень занят… по пяти минут - хватит. Не больше. И ты, пожалуйста, не больше: за пять минут, знаешь, доклад можно сделать.
"Плохое или хорошее меня ждет?" - тревожно подумал Аким Морев и проговорил:
- Сам печатаешь? Машинистки, что ль, нет?
- На некоторые дела машинисток не подберешь, - загадочно ответил Севастьянов и вежливо выпроводил Акима Морева. - Посиди там, в приемной. Как только секретари выйдут от него, иди ты. Только, пожалуйста, пять минут.
"Пять минут? Ну что скажешь за пять минут? Да что это у Севастьянова за мерка - пять минут? И зачем вызвал Муратов? Зачем?" - раздумывал Аким Морев, ожидая своей очереди. Он так разволновался, что не сразу мог разыскать ручку двери, но, переступив порог, увидав веселое, улыбающееся лицо секретаря Центрального Комитета партии, сам невольно улыбнулся.
- Садитесь. Ну, как дела? Иван Иванович как?
- Запомнили? - спросил Аким Морев и, глядя на круглые, висящие на стене часы, подумал: "Уже минута прошла".