БИБЛИОТЕКА-ЧИТАЛЬНЯ
Два шкафа с полками, наполненными книгами, прижались к стене и перед ними за столиком, как расторопный приказчик мелочной лавки, орудовал библиотекарь. За столами, шурша газетами и роясь в журнальчиках с яркими обложками, сидело десятка два читателей. Несколько женщин сдержанно перешептывались, разглядывая журнальные картинки. Седоватый рабочий, близко поднял газетный лист к близоруким глазам, вчитывался в какие-то заметки и растерянно улыбался. Два мальчика жали друг друга и пыхтели, стараясь столкнуть один другого со скамейки.
Библиотекарь поглядывал безучастно и скучающе на читателей, на редких прохожих, внезапно появлявшихся из темно-зеленых глубин сада и бесследно исчезающих, и то придвигал к себе, то отодвигал от себя узенький ящичек с карточками каталога.
Он тосковал и томился. И он ожил, когда заметил шалящих мальчишек.
- Уймитесь, ребятки! - высоким тенорком крикнул он на них. - Что это вам, площадка, что ли?!
Ребятишки громко засмеялись. Седоватый рабочий отложил газету и покачал головой.
- Вот завсегда так… Никакого порядку! - уныло сказал он. - Замолчите вы, шалыганы! Ну!..
Издали, со стороны сцены, вспыхнули звуки: рассыпался голосистой медью оркестр. Библиотекарь вытянул шею и прислушался.
- Новую пьесу разучили ребята! - завистливо отметил он. - Хорошо сыгрались… В темпе и созвучно…
- Созвучно! - поднял голову от книги один из посетителей читальни. - Гремят, шумят, просто мешают чтением заниматься!
- Музыка, ежели она не плохая, совсем не мешает умственности! - возразил близорукий седоватый рабочий. - Музыка не вредит. А вон эти сморкачи, от их житья нет!
Мальчишки переглянулись, и один из них задорно отрезал:
- Мы не сморкачи, дядя… Полегче! Мы, брат, из отряда…
- Плевать мне на ваш отряд! - рассердился рабочий. - Моду, вишь, взяли… Никакого спокою от вас, голоштанных, нигде нету… Пороть вас, этаких-то, нужно! Ей-богу!..
Кругом засмеялись. В читальне возник шум. Тогда библиотекарь вышел из-за столика и поднял руку к потолку:
- Граждане!. Товарищи!.. Да обратите ваше внимание на плакат, на объявление… Вот он, тут… Написано: просят соблюдать тишину! Русским, ясным языком написано.
- Пишете вы ладно, а порядку никакого…
На ступеньках террасы, выталкиваясь из слепых сумерек, вырос человек. Он остановился у входа и громко сказал:
- Какой же может быть порядок, товарищи, если вы его все нарушаете!.. За порядком нужно следить всем и каждому. Ну, тогда он и будет существовать.
- Учитель пришел, начетчик! - недружелюбно отозвался седоватый. - Ух, большой ты любитель, Лавошников, - людей поучать. И, между прочим, зря…
Лавошников шагнул на террасу и прошел к столам.
- Во всяком разе, - уверенно ответил он, - когда я себя правым понимаю, я непременно неправого и непонятливого научу… Это первое правило жизни.
- Командовать любишь.
- Образовывать, а не командовать. Ну, а другой раз, действительно, и покомандовать следует… Не отпираюсь, грешен.
За столом снова засмеялись. Женщины отбросили журналы и повернулись к Лавошникову. Одна, глядя на него смеющимися глазами, спросила:
- А над бабой своей как командуешь, товарищ Лавошников? Способен ты в этим деле?
Смех густо колыхнулся над столами. Библиотекарь вытянул шею и поперхнулся визгливым хохотком.
Лавошников нетерпеливо повел широкими плечами и прищурил глаза:
- Причем, то есть, тут моя жена?.. Я ей не командир!
- Кто тебя знает. Может, она над тобой орудует? Все может быть!..
- И этого нет, - усмехнулся Лавошников. - Мы люди свободные, друг над другом не верховодим…
- Свободные! - рассердился седоватый рабочий. - Как это может полагаться, чтоб в семье муж в одну сторону глядел, а жена в другую?.. Это форменный разврат! Это расстройство жизни правильной!
- Читаешь ты, Волков, газеты, интересуешься науками, - покачал головой Лавошников, - а рассуждаешь, как слепой…
В читальню вошло несколько новых посетителей. Их приход оборвал разговор. Лавошников, видимо, поджидал их и пошел им навстречу. Среди пришедших был и Николай Поликанов.
Николай немного смущался и старался держаться позади других.
Увидя его, Лавошников осветился улыбкой.
- Пришел? - протягивая ему руку, радушно спросил он. - Отбился от гулеванов?
- Я не гулеваню! - переламывая смущение, с деланной угрюмостью возразил Николай. - Какой я гулеван? Напрасно про меня…
- Ну, ну! Не шебаршись. К слову пришлось, а не к обиде. Я ведь знаю, что тебя завсегда Васька мутит…
- Василий сам по себе, а я сам… Не понимаю!..
- Эк, обидчивый ты какой!..
Один из пришедших вместе с Николаем вмешался.
- Пошли, что ли?
- Да, пора.
Лавошников оглянулся, посмотрел на притихших посетителей читальни и спустился с террасы вслед за остальными. Седоватый рабочий взялся за газету и буркнул:
- Жизнеустроители!..
Женщины переглянулись и сдержанно рассмеялись.
В саду Лавошников пошел рядом с Николаем:
- Цапаешься с отцом?
- Бывает!.. - нехотя ответил Николай.
- Бузит он у тебя. Беспокойный. Гляди, как накручивает против всего нового! На стройку ходит, урывает время да критику наводит. А ребята слушают его и в себе затаивают. Будет у нас еще с ним делов!..
Николай ничего не ответил. Поглядев на него искоса, Лавошников прибавил:
- Тебе бы, Николай, откачнуться от него напрочь!..
- Я и так особо от него живу… Чего тут!..
- Особо-то, особо, но все, выходит, одна семья… Теперь ты по обчественности пошел, втягиваешься, а старик у тебя вроде гирь на ногах, оттягивает назад… Старик-то твой, он коновод. Вот возьми Волкова. Мужик толковый, грамотный, газетами интересуется, книги читает, а все норовит вычитать что-нибудь худое про Советскую власть и напроходь сплошь кроет и кроет… Твоего батьки вернейший помощник и подпевало…
- Старик мой, родитель, старых порядков человек. Чего на него вниманье обращать? - неуверенно отозвался Николай. - Его рази переделаешь?
- Его-то не переделаешь, а чтоб не вредил, меры надобно определенно принять…
Спутники Лавошникова и Николая, шедшие впереди, приостановились.
- Вред от этих стариков большущий, - вмешался один из них. - Всю фабрику, брат, надвое раскололи. Хлопотный народ!..
- А мы их скрутим! - живо отозвался другой. - С ими, с песочницами такими, в два счета можно!..
- Не скажи! - остановил его Лавошников. - Тут в два счета ничего не сделаешь. Тут с умом и с понятием действовать следует.
Они проходили по слабо освещенной аллее мимо редких скамеек, на которых безмолвно и притаенно смутно темнели парочки, к площадке, откуда доносился шум, где ярко горело два-три фонаря и мелькали тени гуляющих.
Большая беседка, превращенная в летний буфет, была переполнена людьми. У стойки осаждали буфетчика нетерпеливые покупатели; тесно поставленные столики были облеплены людьми. На столиках тускло сверкали зеленоватым стеклом густые ряды бутылок.
- Сегодня пьют здорово! - отметил Лавошников, подымаясь в беседку.
- Получку-то еще не всю спустили.
Лавошников остановился у входа и внимательно, словно отыскивая кого-то, оглядел стойку, столы, шумящих людей, вздрагивающие и мелькающие в воздухе пивные бутылки. Остальные столпились возле него.
В дальнем углу Лавошников разглядел знакомых. Наклонившись над столом и почти упираясь головами в батарею бутылок, сидели пять молодых ребят и торопливо пили пиво. Они не обращали внимания на окружающее, мало разговаривали, а только подливали друг другу в липкие белые чашки пенистый напиток и чокались, расплескивая его по залитому столу.
- Видали? - кивнул на них головою Лавошников. - В семь назначен был кружок, мы их без толку прождали до девяти, а они дуют тут пиво… Сволочной народ!
Он сердито пробрался к столику, за которым сидели ребята, и тронул одного из них за плечо:
- Пьянствуете?
Сидевшие за столом оглянулись. Увидели Лавошникова, смутились. Скрывая смущение под лихой развязностью, сказали:
- Малость глотку промочить захотелось.
- Жарко!
- Садись, Лавошников! Место найдется…
- Ну, вы! Помолчали бы лучше! - свирепо накинулся на них Лавошников. - Какого черта вы дурака валяете? Бросайте пиво!
- Мы допьем… Нам тут бутылочки три осталось всего…
- Не кирпичись, Лавошников!.. Ведь не водку мы дуем. Пиво - напиток полезный…
- Бросайте, говорю! - бушевал Лавошников, - Мало, что кружок срываете, вы еще пьянку завели, срамите организацию… Пошли!
Ребята торопливо разлили пиво по стаканам и, проливая его, выпили. Выпив, шумно встали из-за стола.
Бутылки зазвенели и покатились по грязной столешнице.
Лавошников пропустил мимо себя провинившихся и брезгливо поглядел на неряшливый стол.
Глава шестая
I
Приземистые кирпичные сараи вытянулись в стороне от старых корпусов. Под навесами веселыми пятнами желтеют аккуратные штабели готового кирпича. Ухабистая дорога вела от кирпичных сараев, от веселых штабелей к расчищенной, выровненной площади с полувыведенными стенами нового корпуса, с тщательно вырытыми котлованами, с начатой кладкой мощных фундаментов, с вырастающими строительными лесами.
С утра до ночи кипела работа. С утра до ночи скрипели подводы, подвозя материалы, стучали топоры, ухали краны, гудела дубинушка.
С утра до ночи бурая пыль вилась над стройкой.
В бурой пыли ходил Широких, вникая в каждую мелочь, следя за каждым рабочим, подсчитывая каждую сотню кирпича, каждую бочку цемента. Десятники и техники суетились при его приближении, покрикивали на рабочих, проявляли внешнюю, ненастоящую энергию и расторопность. Рабочие, завидя его, приналегали на работу и беззлобно посмеивались, когда он скрывался:
- Ишь, старается амбицию свою доказать!.. Гонит на тройке…
- Хозяйственный директор… Остроглазый!..
Высокобугорские крестьяне, которые обозами возили на стройку песок, втихомолку чертыхались, когда замечали у песчаной горы директора. Они знали, что его острый глаз сразу оценит всякую фальшь в таратайках, сразу разглядит, какой материал они привезли.
- Ядри его бабушку! - бессильно бушевали они в те дни, когда Широких налетал на них и обнаруживал жульничество. - Вот язва! Какой ему ешо песок возить? И так чистый, вроде крупы манной!..
Но, бушуя и ругая директора, они сознавали, что он прав, и по мужицкой неизбывной привычке лукавить находили всяческие оправдания своим, махинациям.
Чаще директора на стройке появлялся Карпов. В последнее время он ходил чем-то озабоченный и хмурый. Рабочие глядели ему вслед и соображали:
- Отчего его корежит? Не от великого ли размаху? Заварил кашу, понаплантовал, а теперь, пожалуй, кишку подпирает?
Расстроенный вид Карпова заметил и Широких.
Утром, в своем кабинете, он как-то, покончив с делами, напрямки спросил:
- В чем у вас, Лексей Михайлыч, неустойка какая выходит? Черный вы последнее время ходите, невеселый.
- Да так, собственно говоря… Личные небольшие неприятности… - неохотно сказал Карпов.
- Личные?.. Ну, в этаком случае я мешаться не стану… Но на всякий случай скажу вам, извините меня за откровенность и за прямоту: плюйте вы на личные всякие хурды-мудры… Дело заваривается горячее, большое! В этаком большущем деле всякие там личные, как песчинка в море, потонуть бесследно должны…
- Не тонет, Андрей Фомич!.. Впрочем, не стоит об этом говорить…
Широких поднял глаза на Карпова и мгновенье поглядел на него пристально и настороженно.
- Извиняюсь, Лексей Михайлыч… Не мое, конечно, дело…
Молчание, которое наступило после этого, было тягостно обоим. Широкий стол, заваленный чертежами, разделял директора и Карпова. Над этим столом, этими чертежами они еще десять минут назад склонялись, объединенные и согретые общей работой. Теперь прополз между ними незначительный внезапный холодок. Прополз и посеял странное, небывалое смущение.
- Извиняюсь! - повторил Андрей Фомич и грубовато тронул развернутый свиток исчерченной, покрытой рисунком кальки. - Значит, огнеупорного кирпичу мы прикинем тысяч двенадцать. Так?..
- Да… - мотнул головою Карпов и с другой стороны взялся за чертеж.
И хотя на этот день у них были закончены технические разговоры, связанные с постройкой, они снова стали говорить о кубометрах песку, о тысячах кирпичей, о железных балках, обо всем, что потом должно было сложиться в стройное целое: в новые корпуса, в новые цехи, в новую фабрику. И за этим разговором как будто растаяло напряжение, исчез холодок.
Карпов ушел из кабинета директора, а Широких остался один. Сначала Андрей Фомич перебирал и просматривал какие-то ведомости, потом писал что-то в блокноте. Несколько раз к нему, постучавшись, заходили конторские служащие или кто-нибудь из мастеров. Один раз над его ухом пронзительно задребезжал телефон и он громко кричал в трубку:
- Ну, кто?.. Широких. Да… Ступайте к Карпову, к Лексей Михайлычу… А опосля ко мне… Все!..
Потом он опять перебирал и тщательно проверял ведомости.
И когда телефонный звонок вторично оторвал его от дела, он схватил трубку рывком и свирепо крикнул:
- Ну, еще кто там?..
Но лицо его изменилось, глаза сразу стали внимательными, он насторожился, весь подобрался, застыл.
- Где?.. В пруду?.. - отрывисто бросил он трубку. - Жива? Качают?.. Сейчас буду… Доктора кликнули?… Ладно!..
Бросив трубку, Андрей Фомич быстро вышел из кабинета. На конторском крыльце с ним столкнулся Плескач:
- Происшествие, Андрей Фомич! Девка укупорщица в воду прыгнула.
- Ладно. Знаю… Неужто работы в конторе нету, что тут по происшествиям лазить охота?..
Плескач смутился и сунулся обратно в контору. Скрываясь в дверях, он оглянулся на широкую спину директора.
- У-у, чурбан! - выругался он. - Любит людей работой морить…
Андрей Фомич быстро прошел улицу и вышел к пруду. На берегу уже суетился народ. Толпа обступила кого-то и мешала тем, невидимым, что-то делать. Женщины лезли назойливо вперед и голосисто покрикивали на шустрых и пронырливых ребятишек. Перед директором расступились. Его пропустили на середину.
На берегу, у самой воды, на мокром брезенте лежала Степанида. Мокрое платье, облепившее ее крепкое молодое тело, было расстегнуто на груди. Бледное лицо со стиснутым, сжатым ртом и закрытыми глазами пугало смертью. Над Степанидой, наклонившись, возились врач и фельдшерица.
- Жива? - спросил Широких.
Доктор утвердительно кивнул головой.
- Значит, все в порядке? Отойдет девка?
- Отойдет! - подтвердил доктор.
- Ага…
Андрей Фомич еще раз поглядел на неподвижную девушку, на толпу и молча пошел обратно.
Женщины, расступаясь перед ним, полуиспуганно озирали его. И, проводив его глазами, заохали, забыв про происшествие, про Степаниду, которая еще не пришла в себя.
- Ишь, камень какой!
- Словно не живой человек тут чуть-чуть богу душу не отдал…
- Бесчувственный!.. Нет, подумайте, бабоньки, бесчувственный какой!.. Все, грит, в порядке, и пошел…
Но Степанида вздохнула, приоткрыла глаза - и взоры жадно вернулись к ней.
А Андрей Фомич, широко шагая по пыльной улице, прошел конторское крыльцо и поднялся к другому входу, поднялся в фабком.
Председатель Савельев курил и задумчиво пускал кольца дыма к потолку. Широких грузно опустился на стул. Стул заскрипел.
- Сидишь, прохлаждаешься? Люди у тебя руки на себя накладывают, а ты папиросы куришь?..
- Да что ты? Где? - испугался Савельев. - Кто?
- Работница. Вытащили. Жива. Не вертись юлой!
- Жива?.. Ну, это хорошо! - сразу же успокоился Савельев.
- Хорошо ли, плохо ли, а вот тебе мой совет: вникни в это дело… в обстоятельства, почему да как… Вникни и обследуй, нет ли тут чьей, вроде тебя вот, вины…
- Ты, товарищ Широких, скажешь такое!.. - обиделся председатель. - При чем тут я? Баловалась, надо быть, да и решила стыд водой смывать…
- Баловалась! - рассердился Андрей Фомич. - А где твоя работа? Где воспитание, культработа?.. Вникал ты, как у нас рабочий живет?.. Чем дышит, что нюхает?..
- У меня по плану все… Сколько можем, столь и делаем… Выше головы не прыгаем… Не как иные…
- На меня намекаешь? - усмехнулся Андрей Фомич. - Думаешь, я прыгаю выше головы?.. Намекай, дело твое… А вот о происшествии этом, о потоплении подумай…
Широких поднялся со стула, пошел к дверям. По дороге он взглянул в окно. Лицо его, дотоле сосредоточенное и хмурое, просветлело. Через раскрытое окно увидел он: в мареве жаркого дня, вдали, за корпусами желтели обставленные тонким плетением лесов новые, еще низкие, медленно, но упорно вырастающие ввысь стены.
- Выше головы, гришь, прыгаю? - улыбнулся он и вышел.