III
Евтихиева собрала женщин.
- Товарищи женщины! - взволнованно и горячо сказала она им. - Надо прекращать эти безобразия! Что на самом деле, в какое мы время живем? Ведь не в старорежимное. Тут с двух сторон подойти нужно! Одно - довольно бессознательным парням понапрасну галиться над женщинами и девушками. Не игрушки мы им! Нет! И, окромя того, разве это слыхано, чтобы на самоубийство девушка шла из-за любви да из-за предбудущего ребенка?.. Вполне странно, товарищи женщины, когда мужчина может себе позволить всякое и ему как с гуся вода, а несчастная женщина обязана все последствия расхлебывать и страдать. Надо против этого протесты нам, женщинам, делать!.. Организоваться надо и стараться сделать себя сознательной… Степанида из укупорочного, она почему головой в омут сунулась?
- Понятно, почему: срамно ей!.. Проходу не будет.
- Куда она со сбитеньком, с детенышем приблудным денется?..
- Постойте! Да погодите, бабы! Дайте говорить!
- Дайте мне сказать, товарищи женщины! - взмолилась Евтихиева, стараясь овладеть вниманием собрания, и женщины, которых на мгновение прорвало, мало-помалу успокоились.
- Вот в том-то и дело, что зряшный это стыд. Неправильный… Кому какое дело до того, чей ребенок, кто ему отец?.. Нонче мы живем в новое время, а поступки и мысли у нас еще старые… Сознательности мало. Образования и науки совсем нету… Прикасайтесь, товарищи женщины, к науке, записывайтесь в кружки… вообще организуйтесь сильнее!
Евтихиеву слушали внимательно. Но когда она кончила, все были как будто разочарованы. Женщины ждали чего-го большего. Да и сама Евтихиева чувствовала смутную неудовлетворенность. Она смущенно оглянулась и, заметив товарку-комсомолку, тихо сказала ей:
- Не вышло у меня… Чую, что не вышло. Тут бы как-то по-иному надо сказать, а я не умею… Вот беда-то…
Вяло и неуверенно, стесняясь одна другой, стали выступать женщины. Их выступления были сначала многословны и не на тему. Они говорили обо всем, но только не о том, ради чего их собрали. Но понемногу в ненужное, неизбежное многословие их выступлений вплелось живое и горячее слово: они вспомнили о Степаниде, о женской доле, о том, что эту долю нужно изменить. Они заговорили страстно и пламенно, и в их речах зазвучала уверенность, что долю эту не только нужно изменить, но можно, можно! Что настало для этого время, что жизнь меняется к лучшему…
Евтихиева встрепенулась. Она рванула по всегдашней своей привычке красный платочек на голове, она разрумянилась, и ее скуластое, веснушчатое, некрасивое лицо стало свежим, милым и добрым.
- Товарищи!.. Действительно!.. - зазвенел верою ее голос, когда ей пришлось говорить, - На самом деле, а ясли, а клуб, а все прочее - разве это раньше было?.. Слов нету, мало всего этого, но, как говорится, из маленького завсегда может родиться громадное… Лишь бы охота была да сплоченность!.. Сплоченность, товарищи женщины! От горшков да от квашеной оторваться надо…
Организоваться следует и работать сообща… На союз, на фабком нажать следует, пущай займется работой. Ячейка поможет!.. Вот сообща и толк выйдет… ей-богу.
Евтихиева на "ей-богу" споткнулась и сконфузилась. Женщины добродушно захохотали.
- Привычка… - смущенно пояснила Евтихиева и махнула рукой. - Глупая привычка!..
Расходились с собрания, оживленно толкуя и споря. Хотя на собрании никаких определенных решений не приняли, но всех как-то взбодрило и по-хорошему взволновало и согрело уже одно то, что вот, наконец, по душам поговорили, покричали о своем, о бабьем.
- Почаще, Евтихиева, скликай баб! - попросила исхудалая остроносая, черноглазая женщина. - Не все нам по баням бока парить, можно в охотку и душу обогреть!
- Верно! Сзывай почаще…
Был задумчивый, насторожившийся вечер. Августовская острая пыль полосами колыхалась над улицами, дым из фабричных труб полз низко над крышами, и с гор тянуло горькими запахами.
Был тих и значителен вечер. На полях, за фабрикой, за рекою гнулись созревшие хлеба, отцветали последние летние цветы, беспокойней кричали в кустах птицы.
На завалинках, на приворотных камнях сидели люди, медленно, лениво разговаривали, и их голоса глухо гудели в вечернем затишье. Где-то мычал скот. Из-за реки, от Высоких Бугров звенел собачий переклик.
Евтихиева отделилась от спутниц и пошла к высокому крыльцу фабкома. На ступеньках кто-то сидел, а сверху, из освещенных окон второго этажа сеялись задумчивые, мелодичные звуки: кто-то перебирал стальные струны мандолины, и серебряные звоны инструмента сладко таяли в дрогнувшем, остановившемся сумеречном воздухе.
- Евтихиева! - окликнули с крыльца женщину. - Не торопись, там стенгазетчики бузят. Посиди. - И сидевшие потеснились, давая ей место.
- Отдохни.
- Вечеряете? - улыбнулась Евтихиева, присаживаясь на крыльцо;- Вы бы на реку пошли, чего тут торчите?
- Ладно и тут… А ты свой курятник распустила? Наговорились?
- Наговорились… Слушайте, мужчины! - резко повернулась она к сидевшим, и лицо ее в трепетных коротких сумерках стало сосредоточенным и суровым. - А ведь это не порядок… Чего культотдел смотрит? На женщин прямо никакого внимания. Никакой настоящей работы!..
- Тебя туда для этого и командировали, чего тебе еще надо?
- Меня… Мне одной не под силу! Мне трудно справиться. Подготовка у меня слабая…
- Ничего… Привыкнешь, приспособишься.
Серебряные звуки сверху вдруг сыпнулись сложной заливчатой трелью. К мандолине присоединилась домра, потом бас. Потом зарокотали еще какие-то струнные голоса. Из освещенных окон широкой ликующей волною полилась какая-то знакомая, волнующая песня.
На крыльце замолкали. Стали слушать.
- "Кузнецы"… "Кузнецов" играют… - вздохнул кто-то, вслушавшись в песню. - Здорово!
И пока звучала металлическими, звонкими голосами знакомая мелодия, день окончательно угас. Небо стало опаловым: небо сделалось глубоким и словно зыбким. Тени легли резкими черными пятнами. Улица окуталась сумерками, в редких окнах, еще не прикрытых ставнями, резче засветились красно-золотые огни. С гор и от реки сползла прохлада. С гор потянуло крепче горными ароматами. Река острее запахла сыростью и тиной.
Сумерки окутали сидящих на крыльце. И из сумерек осторожно, как бы боясь спугнуть ладную и бодрящую песню:
- Тебе трудно справиться?.. А дело у тебя, в сущности, маленькое… Ты вот погляди, как у нас большие дела идут!.. Тяжело, с натугой, можно сказать, идут… В новом, к примеру, корпусе стены под крышу почти возвели, печь кладут эту самую танельную, а вдруг седни директора в город, в округ вызывают. Екстренно… Глядишь, и приостановят стройку!.. Вот так-то!..
Музыканты там, вверху, перестали играть. Речная сырость сделалась острее. Со стороны фабрики отчетливо зарокотало, заухало: слышен стал грохот толчей и мельниц.
- Как же это могут приостановить такую работу?.. Экая сумма денег затрачена, да остановить?
- Директор, Широких, им там горла перегрызет, а не отступится!..
- Что дирехтор?.. Разве его это одного дело? Это дело обчее, наше!.. Нам, ребята, восставать за него надо. Всем коллективом!.. Дружно!..
К крыльцу подходил кто-то невидимый и неразличимый в густых сумерках. Подходя, он подхватил последние слова и уверенно присоединился:
- Конешно, всем коллективом! Дружно!..
IV
Плескач, согнувшись над бумагами, выводил четкие, круглые цифры, но нет-нет да и поворачивал голову в ту сторону, где был ход в директорский кабинет. Плескач горел желанием во что бы то ни стало ухватить, услышать то, о чем в этом кабинете шел громкий разговор.
С утра к директору пришли из ячейки, а затем председатель фабкома. И с утра, уже больше часа, там шла жаркая беседа, переходившая порою в бурный спор.
Отголоски этого спора доносились в контору, и не один Плескач жадно прислушивался и старался расслышать, узнать, в чем дело.
- Жарко там! - не выдержал и смущенно хихикнул Плескач. - Дискуссия… Нажгла их телеграмма!..
Никто не отозвался, и Плескач снова склонился над цифрами.
Телеграмма пришла еще вчера. Днем, после обеденного перерыва, подали ее директору, и директор, прочитав ее, озабоченно задумался. А потом начались совещания, в директорский кабинет то и дело требовали всякие сведения, ведомости, расчеты. Двух конторщиков засадили за экстренную сверхурочную работу по составлению каких-то сводок. От стройчасти в срочном порядке забрали данные о затратах, произведенных на стройку, и о заготовленных материалах. Карпов ходил с папками, туго набитыми бумагами, и торопил чертежника, который снимал копии с планов и чертежей. Всюду чувствовались напряженность и тревога.
Тревога и напряженность передались из конторы на фабрику, на стройку. На стройке десятники распустили вожжи, ослабили наблюдение над работой и гадали:
- Что же будет? Однако остановят постройку?
Но в такой момент налетел на них директор Широких. Гневный и властный, он обрушился на беспорядки, на вялую и плохую работу, И в том, как он распекал по-хозяйски, уверенно и жестко, совсем не чувствовалось ни тревоги, ни растерянности, ни напряженности.
- Почему такая работа? - гремел он, тыча пальцами в неровную кладку стены, показывая на плохо замешанную глину, высчитывая медленность в работе. - Гнать буду! По шеям!.. Эт-то же безобразие!.. Форменное безобразие!.. Десять раз переделывать заставлю, а так не пропущу!
Был стремителен и энергичен Широких и ненадолго поколебал сомнения и тревогу. Но сегодня в конторе, когда затянулось совещание в директорском кабинете, опять вспыхнули и разгорелись сомнения и тревоги.
Телеграмма была короткая и решительная. Директора вызывали в город, в окружной центр, с докладом и со всеми материалами о переоборудовании, о перестройке фабрики. Телеграмма, быть может, и не взволновала бы никого, если б в ней не было нескольких слов. И эти несколько слов гласили:
"…по требованию из Москвы"…
А Москва - помнили и на фабрике, и в конторе - это положенная под спуд, под сукно бумага, это обследование консультанта Вавилова, это прямое запрещение вести работы…
И положенную в дело (Плескач быстро и с радостной готовностью разыскал ее) бумагу пришпилили к телеграмме. - А Карпов пожелтел и устало сказал директору:
- Выходит, опять… затруднение… Не сократят нам?.. Нажимают, очевидно, из центра.
- Отгрыземся, Лексей Михайлыч. Зубы у нас острые, крепкие!..
- Ну, смотрите…
- Чего смотреть?.. Я так думаю: ежели коллективом, всей фабрикой будем стоять на своем, обязательно добьемся и доведем дело до конца… Обязательно!..
- Разумеется… Если все поддерживать станут, а вы ведь сами знаете… Многие недовольны и противятся…
- Сдаешь, Лексей Михайлыч? - Щуря глаза и со скрытой насмешкой спросил Широких.
Карпов не ответил.
Когда наутро в кабинет Широких собрались из ячейки и председатель фабкома, Карпов первое время тоже отмалчивался и только предупредительно и торопливо подсовывал директору нужные материалы и чертежи.
А Широких, ожесточенно стуча кулаком по телеграмме, гремел:
- Во-первых, имеем мы полную изношенность оборудования или нет? Имеем… А второе - стоит такая задача перед нами, чтоб расширять и улучшать производство? - Стоит! Так какого же рожна там надо? Отчего препятствия всякие?.. А оттого, товарищи, что в центре настоящего положения не знают… Сущности дела не ведают. На бумаге, по цифрам кой-что смекают, а в натуре ни гу-гу… Или вот со слов консультантов наезжих… А мы знаем, какие они такие консультанты, и, к примеру, наш этот самый Вавилов… И вот, ребята… товарищи, еду я в наш центр и буду драться там. И, конечно, добьюсь цели… Но только при общей помощи! При поддержке коллектива!..
Широких поднял вверх широкую руку и развел, растопырил все пальцы. И когда он внушительно и сурово сказал: "коллектив", рука его сжалась и пальцы сомкнулись в крепкий, неподвижный кулак.
- При общей только вашей поддержке!
- Мы тебя поддержим, Широких! - отозвался секретарь ячейки Капустин. - Мы тебя все время поддерживаем. Если есть шатающие, так, сам понимаешь, без этого никакое большое дело не обходится.
- Несознательные! Вот оттого и шатающие, маловеры! - горячо подхватил Лавошников. - Тормозят всякое дело…
Помалкивавший и прислушивавшийся к разговору Савельев, председатель фабкома, нервно потрогал бумаги на столе и кашлянул.
- Дело огромадное… - конфузливо сказал он. - Оно требует больших тысяч, а мы тут этак легко решаем… Товарищ Широких взял себе в голову перестройку, то есть окончательное изничтожение старой фабрики - и уперся… А в центре виднее. Там общий план. Там общая наметка… Я высказывался ранее и теперь скажу: не преждевременно ли все это?..
- Значит, по-твоему, бросить?
- Теперь, конечно, бросать, пожалуй, уже поздно… Но сократиться следует.
- Сократиться? Скажешь ты! - накинулся на Савельева Лавошников. - По-твоему, видно, никакой рационализации не нужно. Какое получили от хозяев, от капиталистов наследство, такое, значит, и пущай действует?.. Ну, браток, при этаком-то положении ни до какого социализма не доберешься!.. Будешь на одном месте толкаться, да и только!..
- Я не против рационализации… - оправдывался Савельев, начиная раздражаться. - Да ведь не хватит денег. Вот сократят теперь в центре - и выйдет ни два, ни полтора… И, по-моему, чем чтобы там сокращали да урезывали, лучше самим подсократиться…
- Ты думаешь, есть с чего сокращать? - обратился к нему директор и выдернул из кучки бумаг расчерченный, разграфленный лист какой-то ведомости… - Ну, как по-твоему, на чем нам экономить? Скажи?
- Я не хозяйственник! - побагровел Савельев. - Это не мое дело сметы составлять… Вам виднее. Вы и сокращайте… разыскивайте экономию…
- Так что же ты путаешься, если не знаешь? - гневно прокричал Лавошников.
- Постой, погоди, Лавошников! - остановил горячившегося товарища Капустин. - Этак никакого толку у нас не будет, если мы станем перепираться… Сокращать, говоришь, Савельев, нужно? Ну допустим так. Будем сокращать. С чего же начнем? Давай цифры.
Директор положил ладонь на ведомость, словно припечатал.
- Вот здеся все цифры!.. За какую ни возьмешься, все как по живому месту будешь резать…
- Покажи! - потянулись руки к ведомости.
Сбившись тесно, голова к голове, над ведомостью, над сметами, собравшиеся стали изучать, рассматривать каждую цифру.
Кто-то откашлялся и глухо сказал:
- При чем тут, товарищи, в смете сумма на жилстроительство стоит? При чем! Вот если б…
Широких дернулся вперед и весь загорелся;
- По этой статье думаешь сокращать?.. Прекрасно!.. Расчудесно!.. Значит, так надо понимать: фабрику, мол, построим по всем усовершенствованиям, лучше не надо, а для рабочих, для живой силы, все по-старому оставить? Так? Да?.. Хорошо!.. А мы, признаться, думали по-иному. Мы рассчитывали и рассчитываем, что ежли вырывать старое, так уж с корнем, напрочь… Чтоб никаких следов не оставалось!
- С плеча рубить опасно…
- Ничего… Никакой опасности!..
- А если в центре не согласны? Если придется подсократиться? Надо, Широких, заранее быть готовым!..
В кабинете было накурено. Синеватый, едкий дым густел и не хотел вытягиваться наружу сквозь открытое окно. Спор разгорался. Капустин сцепился с Савельевым, и кругом них велись и сталкивались отдельные восклицания. Директор вдруг замолчал и стал прислушиваться к спору, приглаживая ладонями разбросанные по столу бумаги. Он раза два взглянул на Карпова и, что-то подметив у того в выражении лица, повторил уже раз сегодня заданный вопрос:
- Сдаешь, Лексей Михайлыч?..
- Да нет… - уклончиво ответил Карпов и сконфуженно опустил глаза.
- Ну, то-то.