Глава четвертая
I
Почту привозили со станции рано утром. Почтовик закрывался на крюк и вместе с помощником медленно и вразвалку разбирал корреспонденцию. Конторскую почту он откладывал на отдельный столик, и на столике этом каждое утро вырастала объемистая стопка пакетов и тюков. Позже приходил из конторы сторож Власыч и забирал эту стопку, каждый раз удивляясь:
- Куды это они эстолько гумаги тратют? Беда…
Он уносил пакеты и письма в контору и клал их на конторку делопроизводителя. Тот быстро просматривал, не вскрывая, пакеты и передавал их директору.
Директор неуклюже обрывал угол конвертов и вытаскивал бумаги, которые читал внимательно и сосредоточенно.
В это утро Власыч вместе с другой почтой притащил пакет, над которым Андрей Фомич просидел долго, хмурясь и постукивая кулаком по столу.
Он читал и перечитывал полученную бумагу и, когда прочитал ее раза три, позвал Карпова.
- Лексей Михайлыч, - невесело усмехаясь, сказал он техническому директору, - почитай-ка. Зажимают, гляди…
Карпов быстро пробежал бумагу и бережно положил ее на стол.
- Что ж теперь? - растерянно спросил он. - Неужели все прекратить?..
- Прекратить?.. Дудки!.. - вскипел Андрей Фомич. - Буду бороться… Зубами вцеплюсь, а не дам, чтоб зажали нас… Зубами!..
- Тут категорически возражают даже против капитального ремонта, а не только что против переустройств, - уныло покачал головой Карпов. - Прямое запрещение, выходит…
Андрей Фомич поднялся из-за стола. Крепкая рука его схватила бумагу, осторожно положенную Карповым на стол. Смятая, полуизодранная бумага взлетела вверх и затрепетала в сжатом кулаке.
- Я добиваться буду! - хрипло крикнул Широких. - Меня, Лексей Михайлыч, бумажками не запугаешь… Я не пужливый!
В голосе Андрея Фомича, во всей фигуре, в вытянутой руке с зажатой в ней бумагой была угроза, гневная и нешуточная. Алексей Михайлович поднял глаза на директора и покраснел.
Внезапно Андрей Фомич рассмеялся. Ласковый и добродушный смех его был неожидан:
- Фу-ты… да я что на тебя-то, Лексей Михайлыч, взъелся?. Ишь, даже в краску вогнал…
У Карпова дрогнули в улыбке углы губ. Оба расхохотались. И этот смех согнал напряжение и неловкость, которые недавно охватили и Андрея Фомича и Карпова.
Разжав кулак и выпустив на стол злополучную бумагу, директор со спокойной уверенностью заявил:
- Буду бороться, Лексей Михайлыч. Докажу… Фактами, делом докажу… Хоть со мной, в мою голову дело далее вести, как прежде?
Карпов встал со стула, перегнулся через стол и возбужденно ответил:
- Андрей Фомич! Работать с вами я буду, как мы все работали… Вы этому верьте…
- Ну, и ладно! - схватил Андрей Фомич его руку и крепко сжал. - Вот и чудесно!.. - не разжимая пальцев, весело и громко повторил он. - Робеть не надо… Наше дело чистое… Мы, Лексей Михайлыч, по-заправдашнему социалистическое строительство раздувать станем!.. Это ничего, что в центре затменье произошло… Это ничего… Мы им докажем… Закрутим, завертим… Пущай меня под суд отдадут!.. Под суд пойду, а докажу правильность нашего проекта. Докажу… Докажем ведь, Лексей Михайлыч?..
- Докажем!.. - взволнованно подтвердил Карпов и тихонько потянул свою руку из железных пальцев директора.
В дверь кто-то постучался.
- Входи! - кинул Андрей Фомич.
Вошел мастер из горнового цеха.
- Андрей Фомич! - обиженно заговорил он. - Что же это на самом деле? Гадит кто-то… Пятое горно опять сплошь брак выпустило!
- А ты что смотрел? - рассвирепел Широких. - Ты видал, какой товар туда ставили? Тебе понапихали всякой дряни, а теперь ты и плачешься!..
Карпов сорвался с места:
- Надо выяснить, что там опять.
Все трое быстро вышли из кабинета и, захватив фуражки, пошли на фабрику.
Власыч поглядел им вслед и недовольно помотал головою:
- Суетятся… - определил он.
- Что? - спросил кто-то из конторских.
- Говорю: суетятся зря… А что к чему, не понимают…
Широкие закоптелые печи расселись прочно и неуклюже на пыльном дворе. Пятая печь была самая большая и исправная. Возле пятой печи работал Поликанов.
Когда он завидел приближающихся директора и Карпова, его хмурое и озабоченное лицо еще больше потемнело. Он шагнул навстречу Андрею Фомичу и вызывающе спросил:
- Любоваться пришел, товарищ дилектор?.. На страмоту на нашу радоваться явился?
- Не ерунди! - оборвал его Широких. - Глядел бы, чтоб сраму не было. А то безобразие какое! Хуже не надо…
Андрей Фомич подошел к выставленным, из печи капсюлям с посудой. Он потрогал еще горячие чашки, чайники, блюдца. Он огорченно разглядывал испорченные вещи: почерневший фарфор, никуда не годящийся, оскорблявший взгляд своим безобразием.
Рабочие, столпившись вокруг выбранного из печи товара, возле раскрытой печи, молчали. Молодой парень, весь засыпанный серой пылью, протолкался вперед:
- Тут вредительство! Поискать бы надо того, чьих это рук дело! - почти весело прокричал он. - В других цехах надо щупать!..
- В других цехах, это верно! - поддержали его.
- У нас тут все аккуратно, как полагается… Должно, в сырьевом профершпилились!
- В сырьевом!..
Не слушая, Андрей Фомич прошел по хрустящему глиняному полу, заглянул в дохнувшую ему в лицо неостывшим жаром печь и разгневанно вышел из цеха.
Карпов остался рассматривать испорченную посуду.
И едва только вышел Андрей Фомич, как сорвавшийся с места Поликанов выскочил на середину, растолкал товарищей и встал против технического директора:
- Заело дилектора?.. Виноватых ищет?.. А ему бы радоваться надо, глядючи на такое происшествие… Прямо плясать!..
- В чем дело, Поликанов? - обернулся к нему Карпов.
- А в том самом: коли нонче на фабрике производство плохое получается, товар никудышный, стало быть, ломай старую фабрику, строй новые стены… Понятно?
- При чем же тут радость?
- А это понять надо… Нехитрая штука.
Карпов пожал плечами и пошел из цеха.
Рабочие придвинулись к Поликанову. Молодой парень спросил:
- Товарищ Поликан, ты на кого думаешь? Есть у тебя данные?
- Я, брат, никаких тебе данных не говорю… Только дурак один не поймет, что к чему…
- А к чему же?..
- К чему?.. - Поликанов испытующе оглядел рабочих, молодого парня, широкое жерло печи и многозначительно спросил: - Кому это на руку, чтоб брак повышался? Кому?.. А тем, которые фабрику рушить желают и по-новому строить!..
- Ну… ты скажешь!.. - ошеломленно запротестовали рабочие.
- Шибко это мудрено да тонко…
- Ты на кого думаешь? - вспыхнул молодой парень. - Ты на кого?.. Директор-то партейный, коммунист!.. Ты это сообразил?..
- Я-то сообразил, - нахмурился Поликанов. - А у тебя, видать, сообразиловка еще не выросла… Да я, - спохватился он, - в обчем ни на кого и не говорю… Так это, мнение мое… Опыт ума и многолетней работы…
II
Андрей Фомич поставил на бюро ячейки вопрос о продолжении разработки проектов переоборудования фабрики и о дальнейших работах по устройству тоннельной печи. Капустин и ряд других товарищей поддержали его. Но нашлись и такие, кого смутило прямое запрещение центра производить работы. Они запротестовали:
- Это не порядок, товарищи. Ведь это форменное нарушение дисциплины…
- Надо подчиниться… Что мы будем мудрить?.. Нельзя так…
- Лучше пока переждать, а потом, попозже опять походатайствовать. К тому времени, пожалуй, и в центре изменят взгляд…
- Так будет благоразумнее, товарищ Широких.
Но товарищ Широких Андрей Фомич был далек от благоразумия. Он не хотел и не мог ждать. Для него было ясно, что фабрику переоборудовать необходимо:
- Разве можно мириться с обветшалым оборудованием? Хозяйчики, капиталисты - они любили выжимать все до последней капли не только из людей, но и из стен и машин… Мы, товарищи, строим социализм. Нам нужна настоящая рационализация. Самые новейшие усовершенствования. Первый сорт… Мы нонче затратим деньги, а польза будет позже, по прошествии времени… И нечего пугаться, что она не выскочит вот этак сразу. Говорю, по прошествии лет… Потому мы строим, не на один год, а на предбудущее…
Большинством предложения Андрея Фомича были одобрены.
Бумагу из центра пришили к делу. И когда в конторе перекладывали ее из папки в папку, по конторским столам - от стола к столу - летела полурадостная тревога:
- Ну, влетит!.. Не поглядят, что коммунист… Ведь это прямое неподчинение.
- Прямо сказать - бунт!..
- А за бунт по головке не погладят…
Плескач оторвался от своих книг, отложил осторожно в сторону перо, кашлянул:
- Большие могут быть нам всем неприятности и беспокойства…
- А мы причем?
- Нас не касается…
- Нет… Ни в коем случае!.. Не касается…
Бумагу пришили к делу.
А работы продолжались. Каменщики клали кирпич за кирпичом. Росли стены. В длинном новом корпусе вырастала и ползла в длину огнеупорная печь. Вокруг нее ходил с деловой озабоченностью весь измазанный в глине, запорошенный пылью и песком Карпов. Он спорил с десятниками, подходил к рабочим, оглядывал каждый кирпич, каждый камень. Он весь уходил в чертежи, в вычисления, горел, настаивал, огорчался, когда привозили из кирпичных сараев плохой материал, радовался и расцветал при виде удачной и быстрой работы.
Но, уходя со стройки на фабрику, попадая в старые корпуса, Карпов Алексей Михайлович тускнел, сжимался и настораживался.
В корпусах почти в каждом цехе его встречали холодно и порой насмешливо. В старых корпусах настороженно ждали каких-то событий, центром которых должны стать Карпов и директор. Но директор, Андрей Фомич, был свой, он пришел сюда с мозолистыми руками, с невытравимой копотью от горнов и печей в каждой поре его сильного тела. Андрей Фомич, как свой, имел право на иное к себе отношение. И с ним рабочие, те, кто недоброжелательно, недоверчиво и неодобрительно относились к стройке, разговаривали напрямки. С Карповым же не разговаривали. При нем не говорили о фабричных делах, о строящейся печи, о новых стенах. При нем молчали. Но стоило только ему пройти мимо рабочих и скрыться за дверью, как вспыхивали то здесь, то там, как короткие разряды грозы, возгласы:
- Строитель!..
- Выше головы хочет прыгнуть…
- На нашей фабрике старается умственность свою высказать… Казенных денег ему не жаль, он и строит…
- А выйдет ли что, ему и горя мало. Отвечать-то другому придется…
Другие рабочие, те, которых так же, как и Андрея Фомича и Карпова, увлекала мысль обновить фабрику, вступали в спор с отрицателями и маловерами. Работа приостанавливалась. Мастера и табельщики охали и ругались.
В цехах в такие мгновенья шумело и гудело, как в раздраженном, потревоженном улье.
III
Однажды Карпов, проходя со стройки по цехам, зашел в глазуровочное отделение.
За столами, запорошенными белой пылью, у широких бадей с глазурью сидели женщины и работали.
Быстрым и легким движением работницы брали со столов посуду и обмакивали ее в бадью, а обмакнув, ловко встряхивали и ставили на длинные стойки. Они работали дружно, молча, только изредка обменивались парою слов с соседками по работе.
Карпов медленно прошел вдоль столов и остановился перед молодой работницей, руки которой проворно хватали посуду и обмакивали ее в глазурь.
Та подняла на него глаза и улыбнулась.
- Хорошая глазурь? - подумав и слегка смущаясь, спросил Карпов.
- Ладная… Лучше прежней… - ответила работница, не приостанавливая работы.
Соседки ее насторожились, чутко полуобернувшись в сторону.
- Да, теперь состав пошел хороший. Следим, чтоб не было ошибки! - охотно подтвердил инженер и подошел поближе.
Работница наклонилась над посудой и стала работать быстрее. Глаза Карпова впились в ее гибкие, изящные руки; тонкие пальцы осторожно, но крепко хватали хрупкую чашку и на мгновенье окунали ее в молочно-белый раствор.
Он перевел глаза на лицо девушки. Белая косынка сдерживала тугой узел волос, длинные ресницы, слегка запудренные белой пылью, прикрывали глаза. На щеках чуть-чуть проступал румянец. Девушка не глядела на Карпова.
Он неловко потрогал еще не обглазуренную посуду, украдкой оглянулся и быстро пошел дальше.
- Отмечает тебя, Феня, инженер! - смеясь, сказала пожилая работница, ближайшая соседка девушки, едва только Карпов вышел из отделения. - Зарится, видать, на тебя!
Женщины рассмеялись. Вспыхнув и лукаво отводя глаза, Феня с шутливой серьезностью запротестовала:
- Вот еще! Придумаете вы, Павловна. Никак он меня не отмечает…
- Да уж ладно, ладно. Видать, - упорствовала Павловна. - Слепой и тот заметит…
Посмеявшись и подразнив Феню, женщины отстали, вернувшись к своему делу.
Но немного позже какая-то из них, словно продолжая вслух упорную думу, неожиданно заметила:
- Чем с нашими ребятами, с охальниками, дак уж лучше с инженером… Тут, может, настоящую долю свою на всю жизнь доспеть придется…
Над столами, над белеющей посудой, над женщинами нависло напряженное молчание. Та, кто заговорила, худая нервная девушка, несла на себе бабью тяжесть: она уходила с работы в неурочное время кормить грудного ребенка. И не был известен отец его.
- Может, Федосья, настоящая это твоя доля, - повторила девушка, не смутившись молчания. - Только ты зря, наобум не поддавайся. Нет!..
- Какая может быть ей тут настоящая доля? - возмутились женщины. - Он чужой. У его понятия другие. По ему все будет выходить не так: и слова-то не те скажешь, да и поступки не те!..
Круглолицая веснушчатая девушка, отделившись от своего стола и размахивая сухим, матово поблескивающим блюдцем, задорно покрыла бабий говор:
- Конечно, чужой… Он не рабочего классу!.. Наши ребята - это свои, близкие… От наших, от своих-то, и обида не в обиду… Да, конешно, и поддаваться не надо! Ребята у нас хорошие… Ты, Федосья, отшей инженера, если он как-нибудь али что-нибудь…
- Да вы чего привязались? - отмахнулась Феня. - С чего это вы плетете?.. Вот новости!.. Человек слово сказал, а вы уже про какой-то интерес сплетаете. Прямо наказанье!..
Женщина, пожилая, та, которую Феня назвала Павловной, оглянулась и хитро прищурила глаза:
- Кота, девонька, сразу видать, коды он на сметанку целится… Есть у него на тебя аппетит - это сразу приметно. Есть!..
- Фу-у!.. - возмутилась веснушчатая. - Конешно, это личное дело Федосьи! Что вы, на самом деле, в ее обстоятельства путаетесь!..
- Не горячись, комсомолочка, - ехидно протянула Павловна. - Не горячись… Тебе ведь тут не заседанье да не ячейка твоя… Тут по-людски все… Ежели мы по-дружески, по женской своей части замечаем неладное, так мы, как подруги и товарки, помощь да совет можем дать…
- Советчицы!.. - фыркнула веснушчатая. - У нас у каждой своя голова на плечах…
- Голова-то своя, а что в голове-то - не известно…
Женщины дружно рассмеялись.
И опять, обрывая их смех, вмешалась худая, нервная девушка:
- Головы-то у нас у всех есть. Да вот закружится если, так тут никакие советы да никакая помощь не поправят… А тебе, Феня, я прямо скажу, - обернулась она к Федосье: - Если он али кто-либо другой с добром к тебе идет, с хорошим, - ты не отрекайся, не гордись… Потому кажная дите своего отца должна знать и уважать.
Снова молчание пришло вслед за словами девушки. И, как бы изнемогая под тяжестью этого молчания, выскочила опять веснушчатая, задорная:
- Вот чудно! А почему же обязательно отца чтоб уважать?.. Во-первых, ребят-то мы, женщины, рожаем… Ребенок первым долгом матери принадлежит. И, по мне, если я ребеночка захочу, так мне не все ли равно, кто ему отцом будет?.. Мне главное - ребенок!..
- Ой, бесстыдница!..
- Ай-яй, комсомолочка! Договорилась… Нечего сказать, красивые слова высказала!..
- Вот оно для кого эти самые ясли-то да приюты завели, для этаких бесстыдниц…
- Чтоб им ребят туды спихивать!.. Безотцовщину плодить…
На мгновение работа замерла. Женщины ушли в спор. Комсомолку закидали словами, задразнили. Раскрасневшись и немного оробев, она молча слушала.
Но худая, нервная девушка, перекричав остальных, пришла ей на помощь:
- Вы бы, мужние, помолчали! - страстно выкрикнула она. - Вам хорошо… Вы народите ребят да при мужьях нянчитесь с ними… А вот куды бы, скажем, я делась бы с моим крикуном, если б не было яслей?.. Была бы на мне петля, хоть пропадай… Ясли да приюты - это нам, женщинам, на пользу… Я всегда низко поклонюсь тому, кто их выдумал да у нас завел!