Повесть о событиях, последовавших за XX съездом партии, и хронику, посвященную жизни большого сельского района Ставрополья, объединяет одно - перестройка, ставшая на современном этапе реальностью, а в 50-е годы проводимая с трудом в мучительно лучшими представителями народа.
Содержание:
МЫ ВЫШЛИ РАНО, ДО ЗАРИ - Сельская хроника 1
1. Начало 1
2. Федор Иванович, Горелый 3
3. Пашка Курдюк 4
4. Курдючиха 7
5. Новый директор 9
6. Старый директор 12
7. Блуждающие звезды 15
8. На базаре 17
9. Дикая вода 18
10. Опасность миновала 21
11. Серьезный разговор 22
12. Где мы живем? 24
13. Встреча в "Олимпии" 26
14. В Ипатово на выставку 27
15. Заботы, заботы… 30
16. У каждого свое 33
17. Страда 34
18. Профессор Федько 37
19. Подруги 40
20. Михал Михалыч и Виталий Васильевич 43
21. Опять этот социолог 46
22. Сережа и Зоя 47
23. Сережа, Зойкин муж. Смешно? Нет, не смешно 48
24. В День хлебороба 50
ОТ ВЕСНЫ ДО ВЕСНЫ - Повесть 52
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 52
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 67
Мы вышли рано, до зари
МЫ ВЫШЛИ РАНО, ДО ЗАРИ
Сельская хроника
1. Начало
Оглушительная луна сияла в пустом небе. Земля спала в мертвом свете. Цикады со всей Непочетки, а может быть, и со всей земли оглашенно разыгрывали на одной ноте, без начала и без конца, неживую песню, сверлили без остановки ночное пустынное небо.
Трри-и, трри-и, трри-и… Нет, такого не было, никогда не было, и главное - без конца. Трри-и, трри-и, трри-и. Никто не остановит. Сколько же их, этих сверчков, этих цикад? Откуда понабрались? Хоть лопни - не перестанут. А лунища! Звезды поразогнала, как вроде их и не бывало никогда. Одна на всем небе.
Скрипнула калитка. Неслышно, как тень, мать подошла.
- Ты что, сынок? - спросила шепотом.
- Какая жуть. Слышишь? А луна? Видишь? Такого не было.
- Было́, сынок, все было́. Чего с тобой? Не спишь. Слышу, встал. Вышел, и нету. Чего это, думаю, с ним?
- Ты, мама, иди. Я постою немного.
- Ну, не долго.
- Ладно, иди.
Ушла. Калитка опять скрипнула. Из всего, что делалось сейчас, только этот скрип деревянный был живым. Все остальное было мертвым. Со всех сторон волнами наплывал бесконечный оркестр этих цикад. Волна за волной, волна за волной, а - мертвый оркестр, неживой. И небо без звезд - мертвое. И сама луна, всю землю затопила, а тоже мертвая. Земля лежит неживая. Выгон чуть мерцает неживой травой, темным торчит забитый артезиан. Не слышно, как вода льется. Забит артезиан. Дальше мертво блестят крыши под черными шапками акаций. Налево до самой горы, что лежит поперек пустого неба, все - выгон, все - пустошь, никого и ничего, кой-где темнеют хатки и вдали Володин сад под горой. Над головой ни одной звезды, все повымела луна. Только но самому низу, по-над крышами, по-над черными акациями, по-над лежмя лежащей горой раскиданы редкие, немощные звездочки.
Сереже все явственней казалось, что на земле нету больше жизни, провалилась, ушла куда-то. А над этим мертвым делом цикады как из-под земли - трр-и, трри-и, трр-и… Луной разносились волны этого оркестра но всему мертвому раздолью. С ума можно тронуться.
Насчет тишины Уренгойская тундра, откуда вернулся Сережа, может и поспорить, но вот цикады, оркестр этот вселенский, конечно, только у нас, только в нашей Цыгановке. Всего один год Сережа пробыл в этом Уренгое, а кажется - вечность: столько увидел, такие повидал пространства - затерялась родная Цыгановка. Вчерашняя суета, встречи, расспросы, разговоры допоздна вроде утомили Сережу, но вот лежал-лежал - и сон не идет, потянуло еще раз хоть ночью взглянуть на родные пределы. Раньше за печкой, ну во дворе один какой-нибудь сверчок-забулдыга посверчит, а тут просто потоп, голову от них ломит. Встал тихонько и вышел за ворота, не дотерпел до утра. Как в чужую страну приехал. Хотя вот выгон, артезиан - черный верблюд, водокачкой горбится, шиферные крыши блестят, гора за Володиным садом. Все вроде на месте, а как чужое.
Оглянулся. Хата беленая, вся такая, как и была, передней стенкой ослепительно белеет под луной. Акации те же стоят, будто подросли немного, а вот канавы не было под хатой. Что-то новое. Вода в канаве неслышно льется, желтая, из Кумы. Интересно. Подвели под самые ворота.
Все видел Сережа, когда на автобусе доехал чуть не до самого дома, до угла с магазином, потом пересек выгон - и в родной двор. Все видел, а вспоминалось сейчас не то, что днем видел, а как это было, когда он еще бегал, тут жил. Новое смешалось с прежним и плохо запоминалось, вроде по чужой улице ехали. Асфальт, по бокам - канавы. Откуда асфальт? И дорожки под акациями тоже асфальтированные. Откуда? Всего-то год прошел. Ничего этого не было. Было другое, и оно держалось в голове. Канава сидела в голове, она за углом посередине улицы проходила, по бокам тополя росли. Ни канавы, ни тополей. Ровный асфальт. Тополя и акации теперь по-над домами, вот блестят шифером крыши. И канавы по каждой стороне, по каждому порядку. Во дворы отведены, воду, значит, берут в сады, огороды. Белая тундра, скрипучий снег слабо мерцали в памяти, отдалялись в прошлое, а еще два дня назад обретался он в Уренгое, под самым Полярным кругом. А вот Непочетка под этой обалденной луной. Там, в Уренгое, солнце и то слепое, а луна задичалая, хилая. Но зато куропаток навалом. Белые куропатки. В снегу не разглядишь… Спит под оркестр Цыгановка. Слева этот спит, Курдюк, Пашка. Справа комбайнерша-тетка спит, Федор Иванович спит, повалился култышкой и спит без обеих ног, Горелый. Дразнили пацаны - Недожаренный. Дурачки. Ума некому было вложить. Человека немцы жгли, а они - "недожаренный", поросята безмозглые. Утром обязательно сходив к Федору Ивановичу.
Чтой-то мать писала письмо про Казенник, надо и в Казенник сходить. Чудеса там какие-то. Не верится. Какие могут быть чудеса в змеином месте? Щуры в кручах живут да чакан растет внизу - вот и чудеса все. Чакан с водяными змеями. И Кума петляет в сторонке. Чудеса. Все равно поглядеть надо. Зря, что ли, целый год прошел? Вон даже в тундре жизнь появилась. Еще какая! Уезжать не хотелось. Ладно, надо идти, ложиться, а то мамаша начнет колготиться. Хватится, а меня опять нету.
Утром, чуть солнышко поднялось над крышей, петух загорланил в базку.
Сережа скинул с себя одеяло и в трусах вышел во двор. Постоял на порожке, поглядел, как мать кормила цыплят - цы-па, цы-па, цы-па. Горстью брала из миски просо и посыпала сверху, прямо на цыплят. Они толклись рыжеватой кучкой, попискивали, отталкивая друг друга, норовя уже твердым коротким клювом стукнуть соседа в голову. Мать ногой разгоняла их, чтобы не толпились, и пошире рассыпала просо. Нечего драться, всем хватит. Рука у матери сухая, жилистая, сама подбористая, ничего лишнего, юбка в сборочку, кофта, все как пустое, усохла мать, а так вроде ничего, вроде такая и была.
В трусах вышел за ворота, под молодые тополя. У канавки Пашка-сосед прохаживается, сигарету курит. Увидел Сережу. Руками развел:
- Ну ты ж гляди, живой Сергей. На отца так не похож, как на деда.
Пашка Курдюк хоть и не воевал по малости лет, но деда Серегу помнит хорошо.
- Как там жизнь в Уренгое?
- Жизнь, дядя Паша, хорошая там, настоящая.
- Она и у нас, Сережа, настоящая. Просто ты мужиком стал. Вчера был пацан, а нынче уже мужик. Вот и жизнь тебе кажется интересней.
- Правда, уезжать не хотелось.
- Ну и почему не остался?
- Надо ж в армию призываться. Хотелось из дома идти…
- Это хорошо, что в армию из родного дома идешь. А вообще-то нынче народ домой повалил. Из городов. Настал час. То все бегли в город, спасаться, а теперь - глядь, и тут можно жить, назад побегли. Чем мы хуже городских? - Пашка кивнул на свой дом.
Фигурным кирпичом выложен фасад, вместо обшелевки из железа оборочки понавешаны, на коньке петух вырезан из белой жести, труба - как башенка ажурная. Одним словом - сказка. Ворота железные, с шишечками по бокам. Для чего? Для какой надобности? А чтоб веселей было, чтоб было на что поглядеть.
- Кто ж вам делал все?
- До каждой молекулы все сам. Ажуры эти для обшелевки сам резал, дырочки пробивал, днями сидел вот тут и пробивал дырочки, каждую отдельно, тюк, тюк, а их вон сколько, не меньше тыщи. Тюк-тюк-тюк, дело привычное. Я ж все умею.
- А где столько железа взяли? И на ворота, и на все эти ажуры?
- Все куплял, ничего, ни одного грамма не крадено. Я этого не люблю. Все сам, все за свои денежки. Я, Сережа, жить хо́чу хорошо, по-нынешнему. Имею право. Отцы терпели, бедствовали, а нам теперь только жить. Помнишь моего "Запорожца"? Теперь - "жигуленок". Жизнь теперь на село кочует, все сюда глядят. Тут вон и красоты хоть отбавляй, - Пашка рукой нарисовал перед собой дугу и в эту дугу захватил весь выгон, кусок второй Непочетки, далекую степь с Володиным садом и чуть поближе, где раньше пустыри были, а сейчас зеленели поливные луга с двумя поливальными машинами; все захватил в дугу и в придачу кусок синего неба, залитого солнцем.
Пашка бросил окурок сигаретки в канаву, в желтую воду. Кумская вода, детство в ней выкупано, в кожу и в душу въелась эта сладкая желтая вода. Бросил окурок, и он поплыл, покачиваясь, на мелких гребешках, поплыл к Сережиной хате и дальше к комбайнерше, к Федору Ивановичу поплыл, пропитываясь влагой, темнея, пропадая за гребешками маленьких волн. Не удержался Сережа, наклонился и сунул руку в канаву, намочил пальцы, пошевелил в воде. Хорошо…
- Из Кумы?
- А то. Все село поится. Насосных станций штук семь понаставили. На все улицы пущена. Ну ладно, бывай. Заходи.
- Спасибо, зайду.
В воскресенье дядя Паша Курдюк предложил Сергею съездить в Казенник, где теперь пляж и место отдыха. Сережа помнил, что при нем копались там машины, грейдеры, бульдозеры, но что из этого получилось, не знал. Поехали на "Жигулях". Завернули за угол и помчались к Казеннику по знакомой дороге.
Пашкина жена, тетя Валя, села рядом с хозяином, Сережа на заднем сиденье. Он знал, что Курдючиха была сибирячкой.
- Не скучаете по Сибири? - спросил он.
- Когда мама живая была, скучала, теперь мамы нету - никакой Сибири не надо. Живем не жалуемся. Раз мужик тут, значит, и бабе тут место.
И засмеялась, на Пашку поглядела сбоку.
Улица вела вверх до самого Казенника. Чистый асфальт.
Сережа смотрел по сторонам и удивлялся. Хоть бы одна хата старая! Все перекрыто, под шифером, перестроено, переложено наново. А дорога? Сережа будто первый раз видел знакомую улицу.
- Это что! - отозвался Пашка на Сережин восторг. - Когда я вернулся, тут бурьян был, запущенье, а комарей этих, поедом ели. Ты но застал этого.
В конце улицы Сережа стал искать тропинку, что вела на речку, где купалась вся Непочетка: ребятишки, ребята, кое-когда и мужики, девки взрослые с девчонками, все голышом, никаких трусов не понимали, рукой прикроет свое место и бежит с кручи прыгать. И девки тоже для виду прикрывались.
- Где же на речку поворот?
- Хо! - ухмыльнулся Пашка. - Вспомнил. Кто ж туда купаться пойдет? Теперь все на озере.
- На каком озере? В Казеннике?
- Вот гляди.
Пашка пришпорил "жигуленка" и вымахал на плотину. Остановился. Впереди открылось чистое, просторное озеро. Справа, по сравнению с плотиной, кручи показались маленькими, неказистыми. Кое-где, правда, еще жили там щуры, дырки видны были, но это мог заметить только глаз здешнего человека, помнившего другие времена. Берег отлогий, песок насыпан, прямо настоящий пляж морской, палатки с водой, мороженым, эти грибки, как в детском садике, сиди под тентом, если солнца боишься.
Ну и ну! Это же бывший Казенник! А где же чакан? Змеи? Грязюка? Как не бывало! Ну Цыгановка!
- Я думал, - сказал Сережа, - только на Севере так быстро все продвигается, а тут, гляжу, тоже не сидели зря.
Озеро было окружено людьми, мотоциклами и автомобилями. По всему кругу. Кто на песочке, возле торговых палаток, кто подальше, в уединении, кто на той стороне, тоже купаются, загорают. Под кручей рыболов сидит, счастья пытает.
- Значит, все купаться? - спросил Сережа.
- А чего, - ответил Пашка, - давайте, а я пивка попью.
- Плавать разучился, дядь Паш?
- Нет, ногу крутит, радикулит, что ли, врачи не велят. Крутит вот тута. Я в душе́ купаюсь. У меня на огороде душ. Вода горячая, как кипяток.
- А вы, теть Валь?
- Я ж из Сибири, не набалованная купаться. Я тоже в душе́, - передразнила она своего Пашку.
- Ты давай, Валентина, чего тут сидеть, а я за пивком.
- Купальника не взяла.
- Купа-альник. Раньше тут бабы вообще без всяких трусов купались, на Куме, правда.
- Хочешь, чтобы и я без трусов?
- Иди в трусах.
Валя огляделась по сторонам, были тут и в купальниках, модных даже, но были и в домашнем, и в лифчиках домашних, не купальных. Была не была, один раз помирать. Разделась, трусы как трусы, в горошек голубенький. Чего еще надо?
Ойкнула Валентина и окунулась с головой. Поплыла, смешалась с другими.
Сережа плавал саженками, вся спина снаружи, сильный, дьявол, стал, полный мужик. Выскочил. Пашка тянул пиво.
- А за рулем, не наказывают у вас?
- Кому тут наказывать? Все свои, - Пашка махнул рукой. - Но ты скажи, узнаешь свой Казенник? А?
- Не говорите! Вроде так и надо. А вы во-он там, на круче, солодник дергали?
- А то. Вытащишь плеть метров на пять…
- Ну, загнули.
- Чего загнул? Метра на два вытаскивали. Сладкий, сок по губам течет, аж приторно. Надо же, а вот нынешние дети ничего этого не знают, не едят. Нынче мороженое, сладкую воду. А мы? Чего только не ели! Солодник, кашку акации. Весной луковицы солостенок, петушков этих. А мак? А? Все руки оранжевые, морда оранжевая, не отмывается. Чего только не ели! Вот время было.
- Этим и мы еще баловались, - грустно проговорил Сережа. - Поразлетелись от сладкой еды в разные стороны. Вы ведь тоже… мотанули когда-то.
- Все - в разгон по России. Раньше-то и не слыхали про эту Россию, а тут стала родной матерью, всех приютила. Я махнул к азербайджанам, там дядя жил.
Пашка был уже полностью лыс, по лбу крупные морщины, щеки немного провальные и глазки мутной голубизны, от возраста помутнели. Ему вот-вот пять ноль стукнет, а Сереже - восемнадцать через месяц.
Пашка вернулся из своих скитаний не так скоро, еще отец живой был, старый Курдюк. Был у него тогда ослик, на нем возили воду с артезиана, когда баню топили. Вот идет старый Курдюк рядом с осликом, рядом с маленькой двуколочкой, на ней кадушка с водой. Придерживает одной рукой кадушку, чапает рядом, а мать ворота открывает, еще старые ворота были. Жил, жил старый Курдюк и помер. И ослик подох, может, с тоски. Двуколочка стоит еще под сараем.
Сережа помнил хорошо старого Курдюка. Сидел тихонечко на завалинке. Теперь и завалинки нету, скамейка с выгнутой спинкой стоит перед новым Пашкиным домом. Да еще при Сереже затевался. И вот уже прямо дворец. Без Сережи помер старый Курдюк. Бывало, идет Сережа из школы, сумкой размахивает. Старый Курдюк окликнет его, поманит к себе. Ну, что у вас там в школе, чему учат и так далее.
- Учат, - отговаривается Сережа. - На тракторе уже умею, на комбайне.
- Э-э-э, - покачает головой старый, - теперь-то вам всё, а я вот жить заморился.
- Как это? - не понимал Сережа.
- А вот не хо́чу жить, и все. Не хо́чу.
- Непонятно, Василь Денисович. Как это? Жизнь кругом идет в гору, глядите, какой центр стал в Цыгановке, скоро и к нам асфальт, говорят, проложат, а вам жить не хочется. Что это вы, Василь Денисович?
- Заморился я, Сережа. Ничего теперь мне не надо. И асфальт не нужо́н. И ничто другое.
Теперь уже нету старого Курдюка. Помер. А дядя Паша - это какой-то новый Курдюк. Этот не заморился, видать. Посмотрел Сережа внимательно на Пашкино лицо, по которому хорошо поездила жизнь на разных колесах, поглядел своими молодыми, как полированные камушки, глазами и подумал: что-то в нем есть такое, непростое что-то.
- Налейте мне пивка, дядь Паш, я тоже полюбил его на Севере.
- Давай, на пару. - Пашке было приятно с этим молодым, крепким парнем сидеть пить пиво, смотреть на его мускулистое, налитое молодой силой тело, вроде сам становишься молодым. Если б не крутила эта нога, он бы купаться полез с Сергеем. Хорош парень, сказать ничего плохого нельзя. От непонятной радости, подступившей откуда-то из глубины, Пашка достал пачку крепких сигареток без мундштука и закурил, щедро и с нескрываемым удовольствием выпустил из обеих ноздрей дым.
- Не куришь? - спросил Сережу.
- Нет, не привилось как-то.
- Ну че, молодец. Может, и я не курил бы, но жизнь у меня другая была, заставила курить. Молодые мои годы прошли в нужде. Самые сладкие годы. Все вывез на своем горбу сам, теперь живу получше многих других, но сладкие годы ушли, а жизнь один раз дается, как говорил Николай Островский. Мы теперь грамотные, нас нынче на дурака не возьмешь. На "давай-давай". Отдали больше, чем надо, теперь самим пожить дайте. Я ведь, Сережа, не тута работаю. Счас и в Цыгановке, правда, наладилось, а при старом директоре не то было. Гляжу, не-ет, тута кашу не сваришь. Взял и ушел в энтот рыбхоз. Не от работы ушел. Я всю жизнь работы не боюсь, у меня руки такие. Но чтоб и мне приварок был. Приварку нету - все, я не засижусь. Хватит, отпахались.
Глядел Сережа, глядел на Пашку, щурил молодые глаза, слушал и то понимал, то не понимал этого нового Курдюка. Знал, что Пашка в рыбхозе работает, а почему - не задумывался. А сейчас смотрит: вроде наш мужик, понятный; а то подумает: не наш, непонятный. А крутом гомон стоял, голоса летние, мелькали мимо в трусах, в купальниках, в плавках парни, бабы молодые, детишки. Валентина мороженого принесла в стаканчиках. Как в городе.
Чуть в отдалении остановилась "Волга". Вышли из нее молодой лысый мужик и симпатичная дамочка с ребенком, дошколенком. Стоят, на воду глядят, думают - раздеваться или погодить.
Пашка кинул глазами в сторону: