- Меня всегда обижало, даже оскорбляло это ее деление людей на какие-то категории. Я встала, обиженная за Алешу. - Ты всегда вот так. Какое это имеет значение!
- Ну, хорошо, хорошо, постараюсь принять так, как тебе хочется... А ты иди оденься, сейчас приедет Сигизмунд Львович. Он жалуется: ты занимаешься с большой неохотой. Мне это не нравится, учти...
- Учту, мама, - послушно сказала я.
- Только можно тебя спросить?
Она кивнула.
- Я часто спрашиваю себя: почему у нас так мало хороших, больших музыкантов, певцов, художников, артистов.
Мама надела очки и пристально взглянула мне в глаза.
- Так почему?
- Наверно, потому, что все места в учебных заведениях, в театрах, в консерваториях должны принадлежать людям одаренным. На самом же деле они, эти места, занимаются людьми посредственными, даже совсем неспособными. Тут и знакомства сказываются, и передача профессии по наследству, хотя - и это чаще всего - наследники не имеют тех талантов, которые были у родителей, и, значит, занимают чужие места. Можно учиться музыке или рисованию, но это совсем не обязательно, чтобы из этого делать профессию, зарабатывать деньги...
- Это что же, такие веяния идут от нового твоего знакомства?
Я пожала плечами:
- Почему от знакомства? Разве я не могу думать сама?
Мама побарабанила пальцами по столику, точно придумывала, что мне ответить.
- Ладно, - сказала она. - Мы с тобой поговорим об этом после. - Мама придвинула к себе книгу. - Ты лучше подумай, не отвлекают ли тебя поклонники от дела. Иди.
- Тоже мне дело: надрывать голос, которого нет, - невнятно проворчала я, уходя, но мама не расслышала.
- Что ты там ворчишь, как древняя старуха? - Она всегда издевалась надо мной, когда я произносила что-нибудь невнятно. - Ступай приведи себя в порядок.
Я усмехнулась про себя: "Эх, мама, не папе нужно быть генералом, а тебе!.."
Сигизмунд Львович опоздал. Он позвонил так пронзительно и нетерпеливо, точно за ним гнались и в дом вбежал с разлету. Дребезжащий, пронзительный голос его разнесся по всем углам:
- Извините, Серафима Петровна, но задержался не по своей воле. С нашим транспортом редко кому удается приехать вовремя. Здравствуйте!
Я слышала, как мама приказала Нюше;
- Позови Женю. Вы извините, Сигизмунд Львович, что мы не смогли прислать машину - муж уехал по делам.
Нюша поднялась ко мне наверх, обошла вокруг меня, расправляя складки на платье.
- Учитель прибежал. Ты не перечь ему, а то мать недовольная чем-то, выговаривать станет, если что не так...
- Няня, сядь, - попросила я ее с решимостью, - я хочу тебя спросить.
Нюша села в кресло, испуганно замигала своими маленькими глазками.
- Я стала тебя бояться. Женя. Ты меняешься на глазах, и я не могу угадать, что ты сделаешь через минуту. О чем ты меня хочешь спросить?
- Я хочу сказать папе, что мне не нужны уроки пения, что это пустая трата денег и времени, моего и учителя. Хотя ему все равно, он за это получает деньги.
Нюша замахала на меня рукой, заговорила всполошенно:
- Что ты, Женечка! И не думай. Ничего, кроме ссоры, из этого не выйдет, это я доподлинно знаю. Если Серафима так постановила, то так и будет, и никакой маршал приказ ее не отменит. В доме старше ее человека нет. Она глава и командир, и все ей подчиняются. Так уж заведено. Ты же это знаешь, Женя. И не начинай. Ты лучше постарайся петь как следует, не серди ее.
- Ладно, пойду петь, - сказала я, - хоть мне и тошно петь. Понимаешь, тошно, няня!..
Сигизмунд Львович забавлял меня своей чрезмерной старательностью. Похоже, он и в самом деле намеревался сделать из меня певицу. Наивный младенец! Это был щупленький, страшно нервный и вспыльчивый человек с небольшими усиками, похожий на Чарли Чаплина. Кроме музыки, Сигизмунд Львович, по-моему, ничего в жизни не знал и знать не желал. Подбежав к инструменту, он крутил винтовой стул, сперва вверх, потом вниз, садился, вскакивал и опять крутил. Нотные листы раскрывал, как волшебную книгу, а клавиши поглаживал, как пальцы любимой женщины. Повернув ко мне лицо, он шевелил усиками.
- Ну-с, девочка, приготовимся...
И начинались мои мучения!
Сегодня Сигизмунд Львович меня особенно раздражал: придирался, заставляя повторять одно и то же по нескольку раз, непоседливо крутился на стуле, кивал головой и тут же страдальчески морщился, как от зубной боли.
- Может быть, отложим сегодня? - Я заискивающе улыбнулась учителю.
Сигизмунд Львович вскочил, вспылив, глаза его округлились и как будто порозовели.
- Опять? Нет, сударыня, я не намерен совершать такие путешествия, чтобы услышать ваше очаровательное "отложим"! Извольте заниматься. - Он покосился на маму и недовольно пошевелил усиками.
Мама оторвалась от бумаг, взглянула на меня поверх очков и уронила сдержанным голосом:
- Евгения...
Я прекрасно знала, что может последовать за этим медленно произнесенным словом, и поспешно обратилась к учителю:
- Ну, пожалуйста, Сигизмунд Львович...
Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила...
И эта злосчастная урна, и мой голос, оплакивающий ее, надоели мне до чертиков!
Сигизмунд Львович резко оторвал пальцы от клавишей и опять вскочил.
- Что с вами? Вы совершенно не слышите, что поете! - Он в изнеможении сел и, ослабив узел галстука, расстегнул ворот рубашки.
Я виновато улыбнулась:
- Простите...
Мама строго, все так же пристально наблюдала за мной поверх очков, пыталась догадаться, что со мной происходит. Сигизмунд Львович повернулся к инструменту и попросил:
- Пожалуйста, Женя, повнимательнее...
В это время в зал вошел папа. На свете, наверное, нет человека более красивого, чем мой папа, добрый, застенчивый мой генерал с синими глазами и седой головой. Громадный, он очень осторожно, на цыпочках, чтобы не производить шума, направился к маме. Сигизмунд Львович, заметив его, встал и поклонился.
Воспользовавшись паузой, я подбежала к папе, закинула руки ему за шею и шепнула, поцеловав в щеку:
- Папа, ты меня любишь?
Он по-солдатски вытянулся, руки по швам, и отчеканил - он не был лишен юмора:
- Так точно, люблю! Зачем вам мое признание?
- Просто захотелось заручиться твоим расположением.
Мы рассмеялись. Мама с осуждением покачала головой:
- Как дети!..
Папа понял, что помешал занятиям, кивнул учителю:
- Извините, Сигизмунд Львович. Ухожу...
Мама вышла из зала следом за папой. Я вернулась к учителю и посмотрела на часы, стоявшие на камине. "Урну с водой уронив", - запела я. Вдруг голос мой дрогнул и оборвался - в прихожей зазвонили. Мама вернулась за бумагами.
- Кто пришел? - спросила я.
Мама равнодушно ответила:
- Молочница.
И ушла.
XI
АЛЕША: После того как я позвонил, пришлось подождать. С крылечка сошла женщина и, шаркая по цементной дорожке огромными, не по ноге, ботинками, затрусила к калитке. Была она простоволосая, лицо в лукавых морщинках, взгляд острый, плутовской. "Должно быть, Нюша", - подумал я. Мне о ней часто рассказывала Женя.
Нюша отворила калитку настолько, чтобы я мог пролезть в нее боком, затем быстро захлопнула и повернула ключ. Заметив у меня цветы, она хмыкнула.
- Ну и букет у тебя, парень, - курам на смех! Кинь его, я нарву своих...
По обе стороны дорожки росли гладиолусы, флоксы, пышные, свежие и до рези в глазах яркие. А дальше, на площадке перед самыми окнами дома, цвели розы...
- Не надо, - сказал я Нюше.
Она опять хмыкнула.
- Скажите пожалуйста, какой гордый! Иди, иди. Сейчас с тебя гордость-то сшибут... - И юркнула в дверь впереди меня.
В передней меня встретила мать Жени - Серафима Петровна, крупная женщина в темном костюме. Некоторое время мы смотрели друг на друга - я стесненно, с неловкостью, она проницательно и оценивающе. До сих пор мне не встречались лица такой силы и выразительности: огромные глаза, короткий, чуть широковатый, но ладный и энергичный нос и негритянского склада губы точных, красивых очертаний.
- Здравствуйте! - Она протянула мне руку и назвала свои имя и отчество. Я назвал себя. - Моя дочь ждет вас. Но она сейчас занята. Посидите немного здесь или в саду. Она скоро к вам выйдет.
От этой любезности, почти театральной, повеяло отчуждением. Не Женя, а именно, "моя дочь"... Я почувствовал, как спины моей коснулись колкие морозные иголочки, - это не к добру, так бывало со мной всякий раз, когда нужно было решиться на рискованный поступок или вызывающий ответ.
- Мы, ваша дочь Женя и я, решили пожениться, - сказал я раздельно. - Я пришел сообщить вам об этом.
Наступила пауза. Сквозь застекленные двери из глубины дома пробивался сюда слабый Женин голосок: "Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила..."
- Пожениться?.. - прошептала Серафима Петровна и в смятении оглянулась на дверь. - Вы?.. Да вы с ума сошли вместе с Женей!.. - Бледность омыла ее лоб, затем залила все лицо, выбелив даже губы.
Я поразился: до чего же она испугалась!
Серафима Петровна тяжело опустилась на стул и взмахнула рукой. Нюша, должно быть понимавшая все ее жесты, сунулась в боковой коридорчик.
В переднюю поспешно вошел генерал-лейтенант, недоуменно взглянул на жену.
- Что случилось?
- Это ужасно! - сказала Серафима Петровна и опять взмахнула рукой. - Они хотят пожениться. Это ужасно!..
Генерал посмотрел на меня с суровым любопытством.
- Пожениться? Что за чертовщина!..
Он шагнул ко мне. От орденских планок, от Золотой Звезды Героя зарябило в глазах.
- Откуда вы? - спросил генерал. - Кто вы такой?
В первый момент я немного оробел: сказалось трехлетнее пребывание в армии. Вытянулся, вскинув подбородок.
- Алексей Токарев, - отчеканил я, потом добавил тихо и с достоинством: - А вообще - человек.
Генерал улыбнулся, приподняв брови.
- Ну, здравствуй, человек! - Он взял меня за плечи, повернул лицом к свету. - Дай хоть взглянуть на тебя. Сердитый!.. На кого сердитый-то? На себя? На нашу мужскую долю, на жизненную неизбежность - жениться? Как зовут-то, говоришь? Алеша! Очень хорошо! Ты ведь пришел не на чашку чая, а взять в жены нашу дочь. Вопрос немаловажный. Как ты считаешь? - Шутливо-снисходительный тон его раздражал: и без того было тошно. - Хотелось бы знать, что представляет собой будущий муж моей Женьки.
- Я каменщик, - сказал я так, как сказал бы: "Строитель межпланетного корабля!" - Работаю в Юго-Западном районе на строительстве жилых домов. В институт не сдал. Буду учиться заочно.
- В армии служил?
- Так точно. Парашютист.
- Вижу по выправке. Значит, каменщик? Это, конечно, не густо... Но нас с тобой это не должно смущать. И генерал был солдатом, профессор - студентом, а начальник строительства - каменщиком. Все это в порядке вещей. Давно знаешь Женю?
- Полтора месяца.
- Считаешь, что срок достаточный для женитьбы?
Я пожал плечами:
- А вы считаете, что для этого нужно не меньше трех лет? Или пяти? Или, может быть, десяти?
- Нет, я так не считаю. - Генерал неожиданно подмигнул мне синим глазом, ободряюще кивнул и понизил голос: - Верю в любовь с первого взгляда. - От этого кивка у меня потеплело на душе. - Все это хорошо, Алеша. Но я посоветовал бы тебе подумать, прежде чем жениться. Не справишься ты с ней, характер у нее...
- У меня тоже характер, - быстро заверил я.
- Ну, гляди... Что же мы тут стоим! Пройдем ко мне, поговорим, обсудим положение дела. - Он подтолкнул меня к лесенке, ведущей наверх.
Серафима Петровна, оправившись от потрясения, встала порывисто. Плечом оттеснила мужа. Она, должно быть, боялась, как бы генерал не увел меня к себе, боялась, что вопрос решится в нашу с Женей пользу.
- Молодому человеку нечего делать у тебя, - приглушенно сказала она.
- В чем дело, Сима? - сказал генерал. - Успокойся. Дай познакомиться с парнем.
- Незачем тебе с ним знакомиться. Ты слишком просто смотришь на все. За судьбу дочери ответ несу я. - Серафима Петровна обернулась ко мне: - Ты понимаешь, какую берешь на себя ответственность? Разве ты подготовлен к семейной жизни? Что ты можешь? Жене пора устраивать свою судьбу. Она должна поступить в консерваторию. Семейная жизнь для нее сейчас - обуза. Ей еще рано. Да и ты не устроен. На что вы будете жить? Сколько ты получаешь? Гроши. А ей даже стипендию не дают.
- Семейное счастье не измеряется количеством денег, - процедил я сквозь зубы.
- Нет, к сожалению, измеряется. Нехватки и нужда глушат любовь, как сорняки.
- Сима!.. - Генерал осуждающе покачал головой. - Ну что ты говоришь? Подумай!..
Она нетерпеливо и сердито сказала:
- Ты лучше уйди. Прошу тебя, Гриша. Оставь нас. Я знаю, что делаю.
И он, нахмурившись, ушел: не хотел при мне затевать с женой спор. Да, возможно, и соглашался с ней.
- Не обижайся на меня. - Серафима Петровна приложила ладони к вискам. - Я мать. Я старше вас, и я лучше знаю, что нужно тебе и ей...
Я почувствовал, что стою на краю пропасти и Серафима Петровна с беспощадной настойчивостью сталкивает меня туда. Еще одно движение, и я полечу вниз головой, разобьюсь насмерть. Я шагнул к двери, откуда слышался Женин голос.
- Я хочу ее видеть. Пропустите меня,
Серафима Петровна загородила дорогу.
- Нельзя! - Глаза у нее дико расширились. - Я прошу вас не появляться здесь. А дочери запрещу встречаться с вами! Уходите!
- Вы - изверг, - сказал я тихо и медленно. - Я ненавижу вас.
Ощупью отыскав дверь, я вышел. Молоденький солдат-шофер посторонился, пропуская меня.
Впереди, шаркая мужскими ботинками по дорожке, трусила Нюша.
- Ох, женщина! Ну, женщина!.. - приговаривала она, то ли осуждая, то ли восторгаясь. - Как сказала, так и будет. Железная! Ты уж не горюй! Мало ли на свете девчонок. Жених у нее есть, у Женечки, вот в чем дело-то, Алеша...
Я не мог выносить ее сочувствия.
- Не нуждаюсь я в ваших советах! - резко бросил я, растворяя калитку, и побежал прочь.
За поселком, в конце изгородей, ноги мои точно надломились. Меня качнуло с дороги в лес и швырнуло в траву. Силы иссякли, сердце остановилось, дыхание оборвалось...
Из-за облака, протянувшегося вдоль горизонта зеленоватой льдистой кромкой, вывалилось солнце. В лес хлынули бурные багровые потоки. Они подхватили и понесли меня по течению - во мглу, в забытье. Я плыл, кажется, бесконечно долго, пока сумерки и тишина не загасили огненные потоки. Тогда я пришел в себя. Сильно болел локоть от удара о пень... Вспомнились слова Нюши: "гордый"... Какая злая ирония!.. Какой я гордый - я уничтоженный. И на свете никому нет дела до моего горя. Пока на земле жив человек с живым сердцем, горе неотступно будет следовать за ним, подстерегать и хватать на каждом шагу, чтобы свалить, уничтожить...
Я только сейчас в полную меру осознал, какой я был глупец. Возвышенный, романтичный глупец! Во что-то искренне поверил, на что-то понадеялся, рисовал в воображении почти идиллические картины совместной жизни с любимым человеком. О каком-то достоинстве думал, о независимости. Смешной донкихот! На свете есть большая, преданная и бескорыстная любовь и есть пошлая мещанская выгода. Они идут рядом, уживаются вместе, как две стороны одной монеты. Можно возмущаться, неистовствовать, но этим ровным счетом ничего не изменишь: благополучие будет цепляться за свои права и привилегии с отвагой, достойной лучшего применения...
С темнотой к лесу подполз туман. Мокрые и тягучие пряди его, шурша в кустарниках, оплетали стволы, поднимались все выше, выше. Звезды, сверкавшие сквозь ветви, померкли. Волосы мои набухли влагой и отяжелели. Холодные капли на губах отдавали горьким дымком. Сырая белесая мгла давила, стесняя дыхание. Я поднялся и побрел по траве, выбираясь на шоссе. Два километра до автобусной остановки я шел томительно долго. Расплывшиеся в тумане огни встречных автомобилей возникали внезапно и проносились светящимися взрывными облачками.
Порог своей комнаты я перешагнул с трудом. Во всем теле была такая слабость, точно я перенес тяжелую болезнь и впервые встал на ноги. Мучила жажда. Ребята не спали, хотя был поздний час, - ждали меня. Завесив лампу, Петр склонился над чертежом. Трифон лежал на койке, просунув ступни длинных ног меж прутьев спинки, - не умещался на кровати. За ширмой, как всегда неслышно, притаилась Анка.
По тому, как я прошел к тумбочке, схватил графин и стал пить, ребята поняли, что меня постигла неудача. Петр следил за мной молча и угрюмо. Трифон отшвырнул учебник и сел на постели.
- Ну что? - спросил он. - А где Женя? Как тебя принял генерал?
- Генерал-то ничего. Но дело в том, Трифон, что главный генерал там другой, без звания - мамаша. Выставили меня, ребята.. - Я прислонился к стене спиной и затылком.
- Я так и знал! - воскликнул Трифон. - Я был уверен, что ты там не подойдешь. Не той кондиции. На черта тебе нужно было ехать, унижаться!
Из-за ширмы выпорхнула Анка в длинной, до пят, рубахе. Голова ее с бигуди на волосах была повязана косынкой.
- А Женя? Что она сказала, Алеша?
- Женя пела про деву, которая разбила об утес урну с водой, - сказал я с горькой усмешкой. - Меня даже не допустили к ней.
- Значит, сговорились, - определил Трифон мрачно.
Анка прижала ладошки к розовым щекам, зажмурилась.
- Ой, как нехорошо! Как стыдно!.. Никогда не подумала бы, что она так сделает.
- И на черта было связываться с ней! Я ее с первого взгляда разгадал, что это за птица. Поиграла с тобой - и упорхнула. Стилягу ей подавай! - Трифон расходился все больше. - Подумаешь, принцесса! Дрянь такая!.. Она еще попадется мне, я с ней расквитаюсь за все. Танцевать не пошла тогда, за презирала... (Он отлично запомнил вечер в парке.) Хорошо, что так случилось сейчас, а не позже, не в день свадьбы. Такого добра везде много, с избытком! Найдешь...
- Да замолчи ты! - крикнул я ему. - Что ты смыслишь!
- Сядь, Трифон, - сказал Петр. Он скатал лист с чертежами в трубку и положил его на шкаф, чертежную доску поставил за кровать. - Расскажи, Алеша, подробно, как все было. Ты с отцом ее виделся?
- Да. Он мне понравился. У меня даже создалось впечатление, что он меня подбадривал; держись, мол, солдат... Все дело в матери. Ее дочь - и вдруг жена каменщика. Это неслыханно!.. Я сразу увидел пропасть, которую ни мне, ни Жене не перепрыгнуть...
Трифон воскликнул еще более сердито:
- А кричим: равенство, общность взглядов, устремлений. Ерунда все это. Люди расселились по этажам. Ты живешь в бараке, там и живи, там ищи себе подружку. А на десятый этаж не лезь, у нас тут своих женихов в избытке...
Петр Гордиенко с каким-то отчаянием произнес: