В этот момент с неба опрокинулся луч прожектора. Он с размаху хлестнул по толпе, заклубился фиолетовой рекой. Женя сощурилась, на ресницах вспыхнули голубые искры, белым призрачным огнем запылали волосы. А дальше, за ней, дрожали танцевали в струящемся потоке фантастические смеющиеся маски с текучими, как бы дымящимися глазами. Вскоре луч, прыгая по головам, переместился вправо, на набережную, и люди, веселясь, хлынули вслед за ним...
- Да тут я, тут, не оглядывайтесь, - сказала Женя со скрытым смешком. - Никуда не денусь. Выводите меня скорее на свободу, а то без ног останусь - отдавили!
- На руках вынесу.
- Еще что!..
Я никогда не встречал такого свободного и обаятельного обхождения. Она, видно, совсем не заботилась о том, какое производит впечатление. Я для нее - случайный человек, и ей все равно, что я о ней думаю. Это немного задевало: можно стерпеть все, только не безразличие!
Мы пробились на открытую площадку. Женя взглянула на свои босоножки.
- Надела самые лучшие, дурочка, думала - танцевать буду. Натанцевалась! В пыли вся. Ну, погоди, я тебе покажу!.. - пригрозила она кому-то. - Ремешок лопнул... Да отпустите же руку!
Я все еще сжимал ее пальцы в своей ладони...
- Вам не хочется остаться здесь еще ненадолго?
- Хватит, сыта по горло и культурой и отдыхом! Исщипали всю.
- Что же вы не сказали?
- Решила, что одного фонаря для вас вполне достаточно.
Она вынула из сумочки зеркальце, тронула пальцами губы, брови.
- Идемте отсюда.
Мы поднялись на Крымский мост. Женя шла чуть впереди и, казалось, совсем забыла обо мне, размышляя о чем-то своем.
Слева над парком затрещали ракеты. Хвостатые, юркие, они прошивали темноту, словно играли вперегонки. Там, в вышине, натыкались на невидимую преграду и раскалывались, будто весело смеялись. Красноватые облачка дыма клонились к реке.
Женя обернулась.
- Хорошо, правда? - Взгляд ее следил, как зарево над парком то разгоралось, то никло. - Люблю всяческие заварушки: грозу с молниями, быструю езду, салюты, карнавалы...
Mы переждали, пока пронесутся машины, затем перешли улицу.
- Как это вы устояли против столь модного искушения и не помчались на целину, в Сибирь - за славой? У вас нет тщеславия? - спросила Женя.
- Не знаю. Не задумывался об этом. По вашему, я должен уехать из своего города в Сибирь, а на мое место приедет и начнет разгуливать по моим улицам тот же сибиряк, пензенец или конотопец. Да, впрочем, улиц в Москве много, пусть разгуливают.
- В рубахах с попугаями и в узких брючках, - подсказала Женя с едва уловимой насмешкой.
- Каждый одевается и щеголяет согласно своему вкусу и, если хотите, своей глупости. Дурак не тот, кто признается, что он дурак, а тот, кто думает, что он чересчур умен. Навесит на грудь ярлык "я умен" и держится соответственно этому ярлыку. Смотреть на такого умника и смешно и тошно...
Мы медленно брели по Метростроевской. Улица все больше пустела. В переулках жизнь совсем замерла.
- Каждый человек. Женя, создает себя прежде всего сам в соответствии с задачами и целями, которые он перед собой поставил. И чем выше жизненные задачи, тем значительней поступки. Никто из моих родственников выше рабочего не поднимался. Так уж случилось. Отец надеялся на меня. Надежд его я не оправдал: после десятилетки провалился на экзаменах в институт. Взяли в армию. Вот вернулся. Хочу сделать еще одну попытку.
- Теперь вы на коне: производственный стаж или служба в армии сильнее всех баллов. - Я не мог уловить, осуждает это Женя или одобряет. - Ну и что? Поступите в институт, окончите. Ну, а дальше-то что, Алеша?
- Ничего. Просто будет больше возможностей для воплощения замыслов.
- А какие они, ваши замыслы, если не секрет? - спросила Женя.
- Не знаю. Я ничего не знаю. Время летит с такой сверхзвуковой скоростью, что едва успеваешь следить за ним. Время меняет облик Земли, облик мира, жизни. Сегодня мы одни, а завтра - совершенно другие, новые и более совершенные. Нужно не отстать от времени, нужно успеть что-то сделать. Возможно, я буду сменным мастером на стройке какой-нибудь колхозной птицефермы. Но может случиться, что стану и начальником строительства какого-то неведомого доныне города на земле. Города Солнца, о котором мечтал когда-то Фома Кампанелла. Не знаю. Женя. Но быть готовым ко всему необходимо.
Женя спросила:
- А в какой институт вы сдаете?
- В строительный.
Она приостановилась.
- Я там учусь.
- Вы? - Я оглядел ее с головы до ног: она годилась бы, ну, скажем, в стюардессы на международных авиалиниях; для строителя - слишком изящна.
- Представьте, - подтвердила Женя.
Я опять приблизился к пропасти - заглянул ей в глаза, темные и недвижные. Я осознал, что встреча наша не случайна.
Женя тронула меня за локоть и шагнула вперед.
--Сейчас поступают учиться туда, куда есть возможность попасть.
- У вас, должно быть, мощная была... возможность?
- Вот именно. Генеральская. - Мы рассмеялись, поняв друг друга.
- Как пойду на экзамен с таким синяком? Подумают, хулиган.
Женя бережно прикоснулась пальцами к моему глазу.
- Они так примитивно не подумают. Сейчас что-нибудь сообразим...
Через несколько минут она ввела меня в дежурную аптеку. В помещении было глухо и полутемно. За барьером одиноко сидел очень древний человек с выбеленными сединой, неживыми волосами и обрабатывал рецепты. Женя приблизилась к стеклянному окошечку.
Старичок молча и с сочувствием посмотрел на нее сквозь выпуклые очки.
- Нет ли у вас какой-нибудь примочки или мази?
- Где у вас боль? В пояснице, в коленках?
- Нам от ушибов что-нибудь, - сказала Женя тихо и покосилась на меня.
Аптекарь приподнял очки на лоб. Бледное, высушенное личико его оживилось понимающей улыбкой.
- у современных молодых людей кулаки намного крепче мыслей. К такому выводу пришел я к концу своей жизни. Практика.;. Одного не могу постигнуть: наука превосходит самое себя. Не кулаками же движется она, скажем, в космос. Очевидно, я допустил просчет в своих выкладках. Но возвращаться искать ошибку нет времени, не успею. Мой внук уверяет, что я отстал от жизни. Наверное, в этом есть логика. Он мальчик смышленый, талантливый. Между прочим, комсомолец. Аптечное окошечко, я вам скажу, не высокий пост для наблюдения жизни. Не с мечтой люди идут сюда, а с недугами, с ушибами. Я сейчас приготовлю компресс из бодяги.
Белый одуванчик головы его качнулся к двери. Старичок принес на блюдце серую пахучую массу.
- Поухаживайте, милая девушка, за своим кавалером. Наложите это на бинт, вот так, и - к ушибленному месту. Надеюсь, цвет лица изменится к лучшему...
Женя завязала мне глаз. Сразу стало легче, не столько от снадобья, сколько от ее пальцев, легко прикасавшихся к моему лицу, к волосам. Она отступила от меня на шаг и кивнула головой.
- Вы напоминаете адмирала Нельсона. Правда, доктор?
Белый пух на голове старичка шевельнулся, как от дуновения ветерка. Старичок тоже поддался обаянию девушки.
- От вас веет романтикой, Алеша.
- Бодягой, - поправил я и усмехнулся.
- Спасибо вам, доктор, - опять польстила старичку Женя. - До свидания...
Будьте счастливы, дети. - Аптекарь маленькими шажками пробежал к выходу, провожая нас.
Мы двинулись вдоль бульвара.
- Какой милый старикашка! - сказала Женя. - Сидит, что-то там составляет... Он так похож на одуванчик, что мне хотелось подуть на него. - И вдруг засмеялась, запрокинув голову. - Бодяга! Ужасно глупо и смешно!..
Женя развеселилась. Она вскакивала на пустые скамейки, кружилась, убегала далеко вперед, звала меня за собой. Я невольно заразился ее дурачеством. Вот она остановилась возле памятника Гоголю, церемонно поклонилась.
- Здравствуйте, Николай Васильевич! Много же вы доставили нам горьких хлопот: не терпелось убежать погулять, а тут надо было читать вашу скучную книжку "Мертвые души". Почему это все книжки, которые надо читать по обязанности, кажутся скучными?.. Учились в школе - не могли дождаться, когда закончим. А пришел конец - испугались: впереди одни беспокойства,нужно устраивать свою судьбу, думать о себе всерьез. А в школе было весело. Изобретали всяческие проделки, устраивали спектакли...
Я тоже вспомнил свою школу.
- В последний раз мы ставили "Горе от ума".
- Вы играли Чацкого?
- Да.
- А я - Софью.
Женя отбежала за скамейку и голосом слуги произнесла: "К вам Александр Андреич Чацкий!"
Я подлетел к Софье.
- "Чуть свет - уж на ногах, и я у ваших ног!"
В этом месте во время репетиций мы, "Чацкие", целовали девчонок, игравших Софью, в губы - со встречей! - приводя их в смущение и вызывая веселье ребят. Я и сейчас, дурачась, хотел так сделать. Но я забыл, что здесь не школа и передо мной - не одноклассница. Женя отвернула лицо.
- Это жульничество. - сказала она суховато. - У Грибоедова ремарка: "С жаром целует руку".
- У нас, наверно, была другая редакция комедии.
- Я не хочу играть по другой редакции.
Мы пересекли Арбатскую площадь, непривычно пустынную в этот поздний час. Одинокий, как бы забавляясь сам с собой, озорничая от скуки, метался в светофоре огонек, - то в одно окошко заглянет, то в другое. Беспрепятственно проносились редкие автомобили...
Минуту назад такая простая, общительная. Женя - я это сразу почувствовал - отдалилась от меня, точно одумалась, и замкнулась в свой мир. Шагала рядом молчаливая, строгая и чужая. Я угадывал, что в ней происходила какая-то борьба, она чему-то сопротивлялась. Возможно, мою выходку с поцелуем нашла неуместной и даже нахальной.
"Идиот! - ругал я себя. - Более бездарной шутки нельзя было придумать!"
На Суворовском бульваре Женя чуть было не упала, - споткнулась о камень или о корень. Села на скамейку и сняла босоножку.
- Ну, что это такое! - воскликнула она плачущим голосом. - Стоит только надеть хорошие туфли - непременно каблук отлетит. Как назло!
Я рад был случаю снова завоевать ее доверие.
- Ничего страшного. Сейчас починим. - Я взял у нее туфлю, нашел осколок кирпича и отодвинулся к решетке. Укрепив туфлю на железном столбике, я ударил по каблуку, потом еще раз, посильнее, - и тоненький каблучок переломился пополам.
- Что вы там возитесь? - Женя прихромала ко мне. - Готово?
- Готово, - сказал я упавшим голосом.
- Да. сапожник...
Женя с грустью разглядывала изуродованную босоножку. Сначала она зашагала бодро, легко опираясь на носок. Потом хромота ее стала заметней. Усталая, она просто ковыляла, держась за мое плечо. На Малой Бронной Женя сбросила босоножки и пошла босиком.
- Тут уж недалеко, - сказала она.
Проходя мимо какого-то дома, мы услышали звуки рояля. Они вырывались из раскрытого окна на первом этаже, приглушенные и в то же время явственные, до осязаемости отчетливые. Нежная и медлительная мелодия стремительно переходила в тревожный рокот. "Баркаролла" Чайковского. Музыка не нарушала ночную тишину, а еще больше ее подчеркивала. Мы остановились и заглянули в окно, оно не было занавешено.
В дальнем углу огромной полутемной комнаты за роялем сидел старик с пышными седыми волосами, седой бородкой клинышком и впалыми морщинистыми щеками. Неяркий свет от лампы, стоявшей на черной плоскости рояля, падал на листки нот, на клавиши и на руки старика. Женя вздрогнула, зябко повела плечами и прислонилась к моему боку.
- Он так чисто играет, что каждый звук просто видишь. И если подставить подол, то они насыплются доверху, как хрустальные шарики.
Я оглянулся. Позади нас стоял дежурный милиционер и тоже слушал музыканта. Я подумал, что он сейчас, запретит ему играть. Но милиционер лишь тихонько сказал Жене:
- Вы простудитесь, девушка, босиком-то... - Постояв немного, он неслышно, будто на цыпочках пошел дальше.
Мы ушли уже далеко, а рокот рояля все еще гудел в сумрачном ущелье улицы, вызывая в душе смутную тревогу и торжество. Я взглянул в позеленевшее небо над темными громадами зданий и прочитал, сжимая руку Жени:
Я живу с твоей карточкой, с той, что хохочет,
У которой суставы в запястьях хрустят,
Той, что пальцы ломает и бросить не хочет,
У которой гостят и гостят и грустят.Что от треска колод, от бравады Ракочи,
От стекляшек в гостиной, от стекла и гостей
По пианино в огне пробежится и вскочит -
От розеток, костяшек, и роз, и костей.
- Это Пастернак, - быстро отозвалась она в ответ и пожала мою руку, как бы говоря при этом: как хорошо, что мы понимаем друг друга...
На Пионерских прудах перед новым домом Женя легонько подергала меня за рукав:
- Здесь...
Уличные фонари погасли. Чуткий предрассветный сумрак обнимал город, ворочался в тесных переулках, рождая гулкие шорохи.
- Мама не спит, - прошептала Женя, взглянув на освещенное окошко в третьем этаже. - Ох, достанется мне!.. - Она переступила на месте босыми ступнями. Лицо ее померкло, уголки губ утомленно и грустно поникли. - Ну, я пойду... Ноги озябли... - Она тихонько притронулась пальцами к моей повязке. - До свидания, Нельсон... - Отдалилась на несколько шагов, приостановилась. обернулась. - Что же вы стоите? Уходите. - И опять пошла через улицу. Плавно покачивался колокол ее юбки.
Я не удерживал ее: намеки или откровенные просьбы о новой встрече казались мне мелкими в этот миг. Я молча провожал ее взглядом, все сильнее ощущая в груди, возле сердца, холод и пустоту.
На середине мостовой Женя еще раз задержалась. Склонив голову, произнесла шепотом - я отчетливо услышал каждый звук:
- К 9-95-20. Запомните?..
Еще бы не запомнить! Это не Женя сказала мне - сама Судьба.
Проснувшийся голубь затоптался на карнизе, роняя приглушенный сердитый клекот.
II
ЖЕНЯ: Дубовая массивная дверь открылась с трудом - я очень устала. Эту проклятую дверь в детстве мы отворяли коллективно: навалимся' всей толпой и высыплемся прямо на тротуар.
Я прошмыгнула мимо спящей лифтерши и по лестнице взбежала на свой этаж. Ключ в замке повернула очень осторожно, почти беззвучно - напрактиковалась! - и так же бесшумно протиснулась в узенькую щелочку. Шире открывать не надо: заскрипят петли.
В полутемной передней на полу лежала косая полоска света, падавшая из моей комнаты. Я прислушалась: было тихо, просто мама позабыла погасить лампу. Я уже приподнялась на носки, чтобы пройти к себе, и в эту секунду светлую полосу закрыла черная тень: передо мной стояла мама, неподвижная, как статуя, величественно задрапированная в длинный халат. Как знакома мне эта мраморная недоступность!..
- Что это значит? - спросила мама, зажигая в передней свет.
Застигнутая на месте, я держала в рунах сумочку и босоножки.
- Каблучок сломался, - пожаловалась я.
- Ты шла босиком?- Да.
- Хоть капля соображения осталась в твоей голове?! Пройди в ванную и поставь ноги в горячую воду. Ты, кажется, давно не валялась в постели!..
Я хорошо знала, что противиться ей в такую минуту по меньшей мере опрометчиво, и послушно проследовала в ванную: нужно было, чтобы гнев ее перешел в заботу обо мне. Я присела на скамеечку и опустила ноги в таз с горячей водой.
Мама нависла над моей головой, как само Правосудие.
- Где ты была? - спросила она ледяным тоном.
- Гуляла,
- До четырех часов утра?
- Ну, мама...
- С кем ты была?
Я промолчала.
- Я спрашиваю, с нем ты гуляла и где? Вадим приходил два раза. Он сказал, что ты от него скрылась. С кем ты скрылась?..
- С одним... человеком.
- Что это за человек? Ты его давно знаешь?
- Раньше не знала, а теперь знаю. Сегодня познакомились.
- Докатилась!.. Начала знакомиться на улицах.
Мама, всегда такая выдержанная, вдруг испугалась. У нее даже голос осел: должно быть, чутьем матери уловила в этом знакомстве опасность для меня, а значит, и для себя.
- Не на улицах, а в парке, - поправила я ее.
- Все равно. Вы были до утра в парке?
- Мы ходили по улицам... Ну что ты в самом деле, мама! Я же не маленькая...
Чуть приоткрыв дверь, в ванную просунула голову Нюша, моя нянька, заспанная, ворчливая, с непокрытыми волосами. Заступилась - она всегда за меня заступалась.
- Что ты к ней пристала? Видишь, умаялась девчонка...
Мама резко обернулась к ней;
- Не вмешивайся, когда тебя не просят!
Нюша, конечно, не устрашилась.
- Да уж как же! Тебе только дай волю. А я не дам. Не дам насильничать над девчонкой. Не дам, и все! Она - мое дите.
- Поразительно, - сказала мама удивленно. - В своем доме нельзя слова сказать.
Нюша спросила меня участливо:
- Поесть-то принести?
- Ладно, - сказала мама. Она сорвала с крючка розовое мохнатое полотенце и бросила мне на колени. - Вытирай ноги и - в постель. После поговорим. Во всяком случае, для тебя будет установлен режим... Отныне без разрешения - ни шагу.
Жар от ног разлился по всему телу, в голове зашумело, как от вина, стало весело, и я опять могла кружить по всему городу - усталости как не бывало. Режим!.. Это мне-то режим!.. Милая, смешная мама!.. Я же ни в какие режимы не уложусь... Жаль, что она из-за меня не спала всю ночь. Это Вадим устроил переполох. Если бы не он, все обошлось бы по-хорошему: ушла и ушла. Вадим за меня отвечает... Сейчас, наверное, опять заявится: я заметила, как в сквере за деревьями мелькнула какая-то тень, - конечно, это был он. Караулил.
Едва я подумала об этом, как звякнул звонок над дверью, коротко, робко, будто столкнулись край о край два бокала - так нажимал кнопку только Вадим.
Я впустила его в переднюю, потом провела в свою комнату и чуть не вскрикнула от жалости: лицо его как бы стекло книзу, удлинилось, резко обозначив впадины на висках, тревога загасила голубые глаза - они стали совсем белыми и тусклыми; aккуратная, волосок к волоску, прическа непривычно спутана, рука, державшая пиджак на плече, дрожала, по открытой шее ходил, перекатываясь, жесткий комок, который мешал ему говорить. Вадим, казалось, находился на грани обморока...
Какая я легкомысленная, эгоистичная дрянь. - двум близким мне людям доставила столько беспокойства и боли! Пора подумать о себе серьезно, с замашками "черт побери все!" нужно прощаться.
Вадим смотрел на меня со страхом и осуждением и вызывал во мне невольную злость. Он уже вообразил бог знает что, это ясно... Вот оно: стоило совершить что-то несообразное его понятиям, как тут же появляется взыскательный взгляд судьи.
- У тебя такой вид, будто я должна перед тобой в чем-то покаяться. - Я пододвинула Вадиму стул. - Садись и успокойся. А пиджак повесь, а то он превратится в комок - не разгладишь.
Вадим повесил пиджак на спинку стула, но дрожащие пальцы его по-прежнему искали успокоения, и он запустил их в волосы - непривычный для Вадима жест, - локтями уперся в колени.