- И вещей своих не взяла, - подсказала Анна.
- Она ушла совсем, - сказал я.
Петр спросил:
- У вас был разговор?
Я кивнул.
Трифон Будорагин глубокомысленно поднял палец.
- Нам надо, ребята, вырабатывать в себе иммунитет к превратностям судьбы...
- Чего, чего? - Анка непонимающе уставилась на мужа.
- Иммунитет, - повторил он. - Такая хитрая штуковина: вот ты меня щиплешь, а мне не больно. Ушла жена, а мне наплевать...
Тетя Даша одернула его.
- Поехал на не смазанных колесах! Дайте человеку прийти в себя. Уйдем-ка отсюда... - Напоследок она сказала мне по-матерински- заботливо и мягко: - Приляг, сынок, соберись с думами. Ничего, выживем...
Возле меня остался один Петр. Он все время молчал, и это его молчаливое присутствие в такую минуту облегчало боль.
- Глупо и бесполезно утешать тебя, а тем более сочувствовать, - сказал Петр негромко и хмуро. - Даже самые беспощадные обвинения ее в предательстве ничего не изменят. Дело сейчас не в ней. Дело в тебе самом. Главное - продержаться и пережить самый крутой момент. Он может толкнуть тебя на какое-нибудь безрассудство, а оно, как правило, ни к чему хорошему не приводит.
"Как жить, чем дышать?" - думал я.
Оглядываясь на прошедшее, я осознавал, что внутренне, хоть и несмело, не признаваясь себе самому, я был готов к такому концу. Но я надеялся на чудо - на перемену, на счастливый случай, который повернет наши отношения к лучшему. Я никак не предвидел такого ошеломляющего конца. Казалось, время остановилось. Мне не хватало воздуха. Я расстегнул ворот рубашки. Та кромешная темнота, что сплошной тучей стояла в отдалении, наплыла, придавила, и я уже не различал своей дороги - ее не было.
В комнате вдруг очутилась почему-то Елена Белая. Она встревоженно взглянула на нас обоих.
- Петр, почему ты не пришел? Я ждала тебя больше часа.
Петр встал ей навстречу.
- Извини, Лена. Такие уж обстоятельства... От Алеши ушла Женя. Я не мог оставить его одного.
- Ушла Женя?.. - с ужасом переспросила Елена. - Она сошла с ума!..
XX
ЖЕНЯ: Решение пришло внезапно, запальчивое и непреклонное - толчок дала записка Алеши. Если не сделаю сейчас, - думала я, - то впоследствии, возможно, никогда не сделаю - не представится такой случай. Самой мне упорства Алеши не сломить, каждое мое предложение он воспринимает почти как оскорбление, и любой разговор об этом кончится такой же ссорой, какая только что была. У него нет терпения даже выслушать меня, не то что понять, как нам будет хорошо и спокойно в нормальных условиях. Никто не ворвется без спросу, никто не крикнет: "Ага, целуются!" Сиди, занимайся, читай. Без уединений нет счастья. Одной мне с Алешей не справиться. Я призову на помощь папу. Я откроюсь ему начистоту, он поймет. И пусть они, мужчина с мужчиной, договорятся. Папа убедит его, и тогда Алеша переберется к нам..."
Я придвинула листок и торопливо, застывшими на морозе пальцами нацарапала неровные строчки. Затем оделась и вышла из общежития.
На Боровском шоссе взяла такси. От быстрого движения по мостам, по знакомым улицам города на сердце стало легче, я даже повеселела и поверила в лучший исход.
Шофер, лихой парень, раза два прицельно взглянул на меня.
- У вас, девушка, такой вид, будто вы от мужа к маме удираете.
- К папе, - уточнила я и воскликнула с наигранным удивлением, давая понять, что он глубоко заблуждается. - Как вам удалось так точно определить!..
- Я десять лет сижу за баранкой. Покатал стольких людей, такие на моих глазах разыгрывались сцены - и трагические и комические, что поневоле научился определять пассажиров с первого взгляда... Один раз так же вот взял на Красной Пресне молодую женщину с чемоданом и с узлом. Узел тот завязан был, видимо, наспех, наружу торчали рукава кофты, чулки, сорочки и прочее. Везу. Сидит она вот так же рядом, как вы, еле дышит, бледная, только торопит: "Скорей, скорей!.." Возле площади Восстания слышу, как сзади завизжали тормоза. В зеркало вижу: "Волга". Ну, думаю, загляделся шофер и чуть не врезался в мою машину. На улице Герцена женщина попросила свернуть направо. Свернул. Голубая "Волга" не отстает, идет впритык. В Трубниковском переулке она рывком обошла меня, резко свернула вправо, и моя "Победа" поцеловалась с ней крылышком. Пассажирка моя только охнула и закрыла руками лицо. Здоровенный детина вытащил ее из моей машины, втолкнул в свою "Волгу", кинул туда же вещички. Потом выхватил из кармана бумажник, отсчитал деньги и сунул мне. "Не будем подымать шума, приятель, - сказал он. - Жена, понимаешь, закапризничала..." И умчался. Вот как бывает...
У подъезда я вышла из машины и сразу почувствовала себя по-сиротски одинокой. Немного постояла, пригорюнясь, опустив руки, поглядела на свое окно. Я вздрагивала от студеного ветра, от бесприютности, от предстоящей встречи и объяснения с мамой. Я заранее трепетала перед ее молчаливым пронизывающим насквозь взглядом. А что, если она, нетерпимая, оскорбленная, не примет меня, скажет: "Ты отказалась от нас и убирайся туда, откуда пришла". Она все может... Я пожалела, что оторвалась от Алеши, от ребят, затеяла не совсем надежное предприятие...
Прохожие, оборачиваясь, оглядывали меня то с подозрением, то соболезнующе. Хорошо, что знакомые не попадались...
Два молодых человека задержались, и один из них сказал:
- Какие грустные глазки! Кто вас обидел? Пожалуйтесь нам, мы ему зададим!
Второй заглянул мне в лицо, смеясь.
- Идемте с нами, повеселимся!
Я неожиданно показала им язык и, рассерженная, провожаемая смешком молодых людей, вошла в подъезд. Ведь я приехала к папе, а он меня в обиду не даст.
В лифте поднялась на свой этаж. Сохранившимся у меня ключом отперла дверь.
Квартира встретила меня затаенной тишиной, безлюдьем. Я забыла, что на воскресенье все наши уезжают на дачу и возвращаются только в понедельник утром. Сперва я обрадовалась: еще немного оттягивается минута встречи. Приду в себя, соберусь с духом... Но неизвестность и тишина пугали больше, чем мамин гнев. А желание увидеть маму сейчас же и получить полной мерой все, что заслужила, охватило настолько сильно, что я опрометью кинулась на улицу - скорее добраться до автобусной станции и уехать к маме! Никогда, я думаю, не рвался так человек навстречу каре...
За город прибыла в сумерки. Я бежала, пересекая поле. От заснеженной равнины исходило голубоватое мерцание. Едва уловимые голубые тени, припадая и взлетая, текли к лесу и здесь сгущались в непроницаемую студеную темень. Я озябла, устала и хотела есть. У ворот дачи звонить не стала, перелезла через забор, как когда-то в детстве. Прокралась через гараж в дом.
Первой увидела меня Нюша. Она стояла на кухне возле плиты и что-то готовила к ужину.
- Батюшки, Женя! - Сдавленный шепот ее был и радостный и испуганный. - Как ты очутилась здесь, зачем? Где ты прошла? - И вдруг рот ее приоткрылся от догадки. - Неужели прогнал?- Она засуетилась, расстегивая пуговицы на моем пальто. - Замерзла. Я сейчас тебя накормлю.
- Мама дома? - спросила я вполголоса.
- В зале. Читает. Иди к ней: семь бед - один ответ! Я буду с тобой. Идем.
Я неслышно отворила дверь и робко стала у порога,
В камине пылали березовые дрова. Пламя весело и цепко хватало полено и словно бы тормошило его, встряхивало, выбивая из него искры. Красные блики огня играли на маминой щеке, бесновались в стеклышках очков. На столике перед мамой были разложены книги, листки бумаги с записями - она готовилась к лекции.
- "Совесть добрая - есть состояние сознания, - прочитала она вслух цитату из книги.
- Злая - состояние без сознания. Первая уславливает наше счастье, даже и в случае потерь, страданий, горестей, потому что, лишаясь счастья внешнего, мы не лишаемся счастья внутреннего, происходящего от сознания и состоящего в спокойствии и гармонии духа". Она отложила книгу и продолжала, глядя на огонь в камине:
- Эта глубокая мысль Белинского подчеркивает, что красота человека, его счастье определяются прежде всего духовной его красотой и духовным его счастьем...
Голос ее звучал неожиданно мягко, а взгляд был печальный. Да, она похудела и немного поблекла, моя мама... Я не знала, как она со мной обойдется - выгонит, побьет, откажется от меня совсем. Пускай делает все, что хочет! Я была безмерно счастлива оттого, что вижу ее.
- Мама, - позвала я негромко.
Она, очнувшись, выпрямила спину, подобралась вся, должно быть, не веря в то, что действительно слышит мой голос. Потом вскочила, сорвала с лица очки, отшвырнула их. Откинув голову, некоторое время смотрела на меня жадными, расширенными глазами. Рот ее словно свело судорогой. Она вскинула навстречу мне руки и закричала, срываясь:
- Женя!.. - Пальцы требовательно и резко сжимались и разжимались - звала меня. - Скорей ко мне, скорей!..
Я метнулась к ней.
- Мама...
Она прижала мою голову к себе крепко-крепко, до боли, и замерла не дыша.
- Девочка моя... Доченька! Господи, какое счастье! Прости меня, милая. Пожалуйста. За все! Выходи за кого хочешь, только не бросай меня, живи рядом со мной. Нет у меня света без тебя. Умру...
Я зло ругала себя за то, что маме приходится просить у меня прощения, когда я кругом виновата.
Растроганная встречей, Нюша смахивала слезы концом платка.
- А где папа? - спросила я, озираясь. Я все время ждала, когда на лестнице послышатся тяжеловатые его шаги. Не терпелось повиснуть у него на шее.
- Он скоро приедет. Дня через три-четыре,а то и раньше.
У меня перехватило дыхание. Огонь в камине стал как-то странно отдаляться и вскоре совсем погас - в глазах потемнело.
- Ой, мама!.. Что же будет...
Она встревожилась.
- Что-нибудь случилось?
- Да... Это ужасно!..
- Ладно, иди наверх, я к тебе сейчас поднимусь.
Комната показалась чужой, незнакомой, точно я рассталась с ней давным-давно. И вещи как будто стали другими и расставлены иначе, хотя все здесь оставалось по-прежнему. И запах показался мне грустным, нежилым. Дверь на балкон, откуда я бежала в тот памятный вечер, забита наглухо, заклеена бумагой - не распахнешь настежь. Что-то мешало чувствовать себя здесь по-домашнему просто и непринужденно - все теперь там, в общежитии, в конурке с промерзшими углами, с белым от инея оконцем. Я опять пожалела, что начала эту историю. План мой рушился. Возвращаться ни с чем домой нельзя, это несерьезно. Ждать, когда приедет папа, невозможно. Алеша решит, что это конец... Раскаяние, тревога и стыд сжимали сердце.
Нюша принесла ужин. Она улыбалась мне всеми морщинками своего иссушенного годами маленького лица.
- Ничего, Женя, все травой зарастет. Закуси-ка вот... Кто главная виновница, так это я. Бежать пособила, следы замела...
- Что ты, няня! - сказала я тихо. - Все равно я убежала бы тогда.
Нюша покачала головой, положила в тарелку еще одну сосиску.
- Ай-яй-яй!.. Ведь вот какая зараза полновластная эта любовь, никаким лекарствам, докторам не поддается, сама приходит, сама уходит. Ни дверей для нее, ни замков... Ешь, Женя, вон бледная какая стала. Отойдешь немного, оттаешь, тогда и подумаешь, как тебе дальше действовать...
Она говорила еще что-то утешительное, ласковое, а я в это время думала с тоской; "Если бы сейчас был здесь, рядом со мной Алеша - какое это было бы счастье!.."
Ко мне в комнату поднялась мама. Села в кресло.
Нюша составила на поднос посуду и вышла, плотно притворив дверь.
- Погаси верхнюю лампу, - попросила мама, озабоченно оглядывая меня.
В углу горел торшер. Слабый зеленоватый полусвет сближал, располагая к мирной и задушевной беседе.
- Отец очень обижен на тебя, - заговорила мама. - Ты должна его понять.
- Не говори так, мама. Я виновата перед ним и перед тобой. Я просто не могу сейчас придумать, чем и как искупить мне свою вину перед вами.
- Ну, не будем об этом. Все дело во мне; я не совсем верно себя вела в тот день - и вот... - Она опять пристально и с подозрением, со скрытой тревогой взглянула на меня. - Так что произошло, дочь? Ты его разлюбила? Скажи, только честно. Ничего в этом дурного или преступного нет.
Я рассказала ей все, как было.
- Алеша утешал меня; счастье вот оно, за углом. Нет, за углом его нет, я заглядывала. К нему, к полному счастью, нужно идти долго, - быть может, многие годы. Нужно запастись терпением и упорством. А терпения и упорства у меня и не хватает, мама.
- Счастье тем и привлекательно, что его обязательно нужно завоевывать!
- Да, наверное, - согласилась я.
- К лучшему это или к худшему, не знаю, - сказала мама, - но ты повзрослела, девочка. Должно быть, к лучшему. Теперь об Алеше. А что, если я захочу исправить свою ошибку и сама поеду к нему?..
- Нет, мама, нет! - запротестовала я. - Лучше папа...
- Хорошо. Подождем папу. - Она потрепала меня по щеке и ушла, и я не могла понять, обидел ее мой протест или нет.
XXI
АЛЕША: Про иных говорят с жалостью, про иных с осуждением; "Он топит горе свое в вине". Возможно, иным это и помогает. Не пробовал. Для моего огромного горя нужно слишком много вина, чтобы его утопить. Мое горе просто непотопимо. Я глушил свою боль работой. Никогда раньше не рвался я с такой охотой на строительную площадку и никогда с таким принуждением не возвращался домой. Работа настойчиво перемалывала время, час за часом, день за днем... Лишь иногда ни с того ни с сего ворвется в грудь темная лохматая жуть - дыхание останавливается. Тогда я забываю, что у меня в руках мастерок, кирпич вываливается, а взгляд падает с седьмого этажа вниз, влечет за собой: очертя голову кинуться бы туда, в неведомую пучину, откуда нет возврата...
Но голос Трифона. Анки или Петра вовремя выводит из страшного забытья:
- Замечтался! Пошёл, пошел, не задерживайся!
И опять кирпич за кирпичом ложится в стену, покорно, точно...
О Жене не вспоминали, точно ее среди нас никогда и не было. Она исчезла из нашей жизни, как с небосклона, падая, исчезает звезда, - прочертила тающий пунктирный след и сгорела.
"Нет, дорогая, - в сотый раз убеждал я себя, мысленно споря с Женей. - На шею твоих родителей я не сяду. Никогда! И сытой, спокойной и уютной жизни за чужой счет не хочу. И за тобой. Женька, не приду. Не жди. Упрашивать о возвращении не стану".
И, может быть, впервые я подумал о себе, о своем месте в жизни всерьез, глубже заглянул в себя. Я думал о том. что нужно крепко встать на ноги, настолько крепко, чтобы никакие удары судьбы не могли выбить из колеи. Я верил также, что существует на земле великая книга Славы, куда занесены прилежной и мудрой рукой летописца подвиги моих соотечественников. Эта книга огромна, с бесконечным количеством страниц. Потребуются иные масштабы работы, иные объекты для приложения сил, чтобы одна из этих страниц была озаглавлена: "Алексей Токарев, его жизнь и деятельность на благо и счастье людей..." Я рассмеялся от этой странной и тщеславной мысли, которая вела к одному: "Желаю славы я, чтоб именем моим твой слух был поражен всечасно..." Оказывается, и Пушкина покидали, и перед ним от горя затмевался свет...
Внизу, на лестничных маршах раздался голос Петра Гордиенко. Вместе с Петром поднялись на этаж Скворцов и еще один человек, немолодой, с усталыми глазами и величественными движениями - архитектор Юринов. На нем было пальто с серым каракулевым воротником. Воротник напоминал накинутый на шею хомут. Он остановился в сторонке и, поеживаясь от ветра, бесстрастно наблюдал за работой бригады. Скворцов объяснял ему что-то. Я услышал лишь восклицания: "Орлы! Один лучше другого!"
- И вам не жаль отпускать их? - спросил Юринов.
Скворцов пожал плечами.
- Необходимость заставляет. Посылать плохих- это переливать из пустого в порожнее. Их и так в избытке везде. Мы пошлем лучших. - Он кивнул в мою сторону. - Вот, например, Токарев. Совсем недавно пришел в бригаду, не знал, как держать в руках инструмент, а сейчас настоящий мастер, наравне с Будорагиным идет. - По прогибающемуся трапу они пододвинулись к нам с Анкой.
- Как работается. Токарев? - спросил Скворцов.
Я горько пошутил:
- Без особого энтузиазма.
- Что так?
Я взглянул в бесстрастное лицо архитектора Юринова, в его скучные, давно потерявшие блеск глаза; под подбородком двумя вожжами отвисала кожа, гладко выбритая, розовая. Меня вдруг охватил гнев, точно он, этот человек, был виноват в нашей с Женей неустроенности.
- Я только сегодня осознал, какие клетушки я создаю. - Я обвел взглядом этаж, где наши.ребята выкладывали стены и устанавливали перегородки. - Мне кажется, что человек, который мог выдумать такие квартиры, - не квартиры, а мышеловки какие-то! - совершенно безразличен к людям. Как они тут будут жить - все равно.
Юринов встряхнул серым каракулевым хомутом, проворчал, отворачиваясь:
- Не много ли вы на себя берете?..
- Да, много, - заявил я. - У меня такое ощущение, будто я причастен к какому-то нечестному делу...
Скворцов внимательно посмотрел на меня черными выпуклыми глазами с красными прожилками на белках, но ничего не сказал. Анка незаметно подергала меня за телогрейку, шепнула:
- Что ты, Алеша?.. Разве так можно!
- А люди, переселяясь из подвалов в эти, по вашему выражению, конурки, беспредельно счастливы, - заговорил Юринов, с пренебрежением оглядывая меня.
- Счастливы один день. А со второго дня начинают тихо проклинать и вас и нас: мебель не внести, не развернуться, гвоздя не вбить - все летит! - Я схватил молоток и ударил по тонкой перегородке - пробил ее насквозь. - А людям жить здесь, быть может, до конца дней! Другого переселения не будет.
Юринов зябко передернул плечами, продуло студеным ветерком.
- Я не хочу с вами вступать в спор. Это просто глупо. Вы совсем не осведомлены в вопросах строительства, не знаете подлинного положения вещей.
Скворцов объяснил мягко:
- Нам, Алеша, таких бы домов понастроить побольше...
Петр, подойдя, перебил его:
- Нет, Григорий Антонович, таких домов больше не надо. Со временем нам строителям, будет стыдно за эти коробки.
Юринов вскипев, взмахнул руками в серых замшевых перчатках, точно намеревался сбросить с себя каракулевый хомут. Лицо сделалось сизым.
- Нет, нам не стыдно! Мы гордимся, что за такой короткий срок мы воздвигли целые города!
Вам стыдно, так вы и создавайте и стройте по своему вкусу. Если будет у вас такая объективная возможность.
- Да, мы будем строить по-другому, - сказал Петр.
Юринов, сердито ворча, направился к лестнице. Скворцов, провожая его, успокаивал:
- Молодые, горячие... Да, они по-своему правы, Сергей Владимирович, дома-то эти - от горькой нужды...
Анка кивнула вслед им.
- Не понравилось, - отметила она и засмеялась. - Как он фыркнул!..
Петр выглядел озабоченным, неспокойным. Я был уверен, что вызов в трест был связан с его назначением на место прораба. Тогда мне придется принимать бригаду.
Но я ошибся.
- Меня вызывали в комитет комсомола, - сказал Петр, отводя меня в сторону. - Знаешь, для чего? Собираются послать нас всей бригадой в Сибирь, на новостройку.
- Что ты ответил?
- Я сказал, что мы подумаем.