Меня подергали за рукав. Обернулся - Женя. Я скорее испугался, чем обрадовался.
- Почему вы здесь?
- Захотелось узнать, прошли вы или нет. Почему вы не позвонили? - Женя смотрела на меня требовательно и с укором.
- Настроение неважное, - ответил я.
- Вы же обещали... - Вдруг она улыбнулась и чуть-чуть вскинула голову. - Волнуетесь?
- Немного.
- Мужчине это не к лицу. Постойте тут. Я пойду разузнаю кое-что... - Она прошла сквозь толпу и скрылась за углом.
Я отодвинулся за колонну. Сложное чувство торжества и страха испытывал я в тот момент. Мысли то неслись вперед, увлекая меня в какие-то незнакомые мне, заманчивые дали, и в этих далях я видел рядом с собой Женю - пришла же она сюда, значит, думала, значит, беспокоилась, значит, я ей небезразличен. - то голова моя вдруг делалась пустой, я чувствовал себя одиноким, растерянным...
- Я была уверена больше, чем вы сами, - сказала Женя, вернувшись ко мне. - Сейчас вывесят списки. Я узнала у секретаря: Токарев есть.
Чувство радости перехватило дыхание. Я взял ее за хрупкие плечи. Если бы я смог что-либо произнести в тот момент, я сказал бы, что люблю ее до невозможности, всем моим существом.
- Идемте, - сказала Женя. - Делать здесь больше нечего. Идемте же!
- Подождем немного.
Двери наконец открыли, и все, кто был во дворе, повалили в здание.
Плотная толпа обступила списки. Я не стал пробиваться к доске.
- Посмотрите-ка там: Токарев, - попросил я небрежно, точно не все мое будущее зависело от этого вопроса, а так, какое-нибудь первенство по шахматам.
- Токарев Андрей Иванович, - ответили мне. - Есть!
- Алексей Иванович, - поправил я.
Щупленький парнишка о цыплячьей грудью,в массивных очках на крохотном, с кулачок, личике недоуменно возразил мне:
- Почему же Алексей? Андрей Иванович. Это я. Все верно.
Я протолкался к спискам. Верно: Токарев Андрей Иванович. Щупленький, в очках парнишка, но не я.
Женя прижала ладони к щекам. Испуг и сожаление расширили ее глаза. Она чувствовала себя виноватой, точно нехорошо разыграла меня. Уничтоженный, я кинулся на улицу. Остановился, не зная, что предпринять, куда бежать от самого себя. В глазах сгустилась тьма. Женя очутилась рядом.
- Возьмите себя в руки, - сказала она строго.
- Вы... Вы лучше уйдите!..
- Не сходите с ума. Меня однажды не приняли в консерваторию. И, как видите, я не сошла с ума.
Я резко обернулся к ней, крикнул, точно все дело было в ней и в этом моем крике;
- Что вы сравниваете! Не попали в консерваторию, так попали в институт. Не приняли в институт, поступили бы в театральное училище!
Женя вскинула над головой руку, точно я на нее замахнулся:
- Алексей, как вам не стыдно!
Она повернулась, чтобы уйти.
Я задержал ее - тьма отступила, сознание прояснилось.
- Простите, Женя, я сам не знаю, что говорю...
Мы медленно двинулись вдоль улицы.
- Понимаете, не могу я показаться домой, на глаза отцу. У меня два брата: один фрезеровщик, второй шофер. Отец считает, что они ничего в жизни не достигли. Они меня ждут сейчас. Что я им скажу? Отец был так, уверен!..
- Почему он был уверен?! - воскликнула Женя с возмущением. - Разве он не знает, как теперь трудно попасть в институт?! Я пойду с вами. Я им все объясню!.. Если человек не прошел в институт, - значит, и жизнь кончена? Ошибаетесь!.. - Она была какая-то совсем другая в этой своей воинственности.
Мое изумление притупило остроту несчастья.
...Так мы вместе и появились у нас дома.
Соседки как бы невзначай выглядывали из кухни, чтобы утолить жадное любопытство: впервые со мной пришла девушка.
Я страшился. перешагнуть порог и своим известием нанести удар отцу. Быть может, впервые я по-настоящему осознал всю меру гордости родителей за детей: "Сам я малограмотный, дальше станка не ушел, а сын у меня - орел! Инженер, большими делами ворочает". Или кандидат наук! А еще выше: артист, музыкант!..
"Сколько ни утверждают, что все профессии в наше время хороши и почетны, - размышлял я, - а все-таки даже те, кто об этом твердит и пишет, всеми силами стараются пристроить своих детей получше. Если сынок или дочка умеет пиликать на скрипке, бренчать на рояле - обивают пороги музыкальных училищ, если сынок или дочка лепит из пластилина собачек и зайчиков, - в художественную школу: студента, окончившего институт, тянут в аспирантуру. Только бы подальше дальше от повседневной "черной" работы!"
Я пропустил Женю вперед. Она чуть съежилась и негромко сказала: "Здравствуйте...",
За столом, накрытым чистой скатертью, сидели отец и старший брат Иван. Из-за перегородки выбежала маленькая Надя с ручкой в перепачканных чернилами пальцах, уставилась на Женю. Отец, опираясь о стол, медленно приподнялся в нетерпеливом ожидании. Во взгляде - и вопрос, и мольба, и надежда, и тревога. В душе у меня что-то стронулось с места, словно оборвалось что-то.
- Все в порядке, отец, - сказал я бодрым, ненатуральным голосом. - Приняли! - И ужаснулся: как я мог так легко, так предательски выговорить, ложь перед этими добрыми, умными, ласковыми глазами! Мужество изменило. Но сказанного уже не вернуть.
Женя со страхом и, казалось, с отвращением покосилась на меня, отступила на шаг в сторону.
Отец молодо распрямился, стал подгонять женщин - собирать на стол.
- Здравствуй, милая девушка! Как величать? Женя... Хорошее имя. Вместе с Алешей поступали?
- Я уже учусь, - прошептала Женя.
- Что же вы стоите у порога? Садитесь! Выпьем по такому случаю.
Мать и Татьяна, жена Ивана, быстро накрыли на стол - все было приготовлено заранее.
Мне казалось, что Женя неживая. Сидит рядом со мной, уронив взгляд на свои руки, лежащие на туго сдвинутых коленях, и не дышит.
- Мы за тебя рады, Алеша, - сказал Иван, приподняв рюмку с водкой. - Будь здоров!..
Отец, мельком взглянув на меня и на Женю, выпил молча. Осторожно поставил стаканчик. Я готов был заплакать от жгучего стыда. Я себя ненавидел.
- Что же вы не притронулись даже? - сказала мать. - Сынок, Женечка!..
Женя приподняла голову, крупные завитки волос с рожками на лбу чуть встряхнулись, черные, оттененные синеватыми белками глаза ее выражали озабоченность и испуг.
- Алеша очень устал, - проговорила она.
- Ну, как не устать! Сколько ночей не спал... Ешьте, ешьте.
- А я, сынок, в Крым не поеду, - сказал отец, постукивая пустым стаканчиком. - Мне и здесь неплохо. Посоветовались мы с матерью и надумали справить тебе костюм. Хороший. Ты теперь на людях... - И украдкой вскользь взглянул на Женю.
- Что ты выдумал, папа! Я никогда не надену тот костюм! Мне твое здоровье дороже...
- Ну, спасибо, - сказал отец тихо, чуть растроганно. - Наливай, Иван.
В это время, широко растворив дверь, в комнату шумно вдвинулась Лиза. Некрасивое, в бурых пятнах лицо ее было изломано гримасой плача - губы растянулись, глаза расплылись, в- них дрожали слезы. Она рухнула перед отцом на колени.
- Папа, пожалей меня! Сил моих нет. Измучил! Измучил он меня вконец!.. Жизни нет! Поговорите с ним... Опять раскатывался в машине с этой...
Женя, сторонясь Лизы, непроизвольно отодвигала от себя тарелку. Она прижалась плечом к моему плечу.
Отец подхватил Лизу.
- Встань. Не реви. - Лиза поднялась.
- Где он?
- Идет сейчас. Высадил ее у заправочной колонки, чтобы к дому с ней не подъезжать.
К Лизе подошла мать.
- Будет заливаться-то... При чужих-то людях...
Лиза обошла стол, направляясь за перегородку.
- Что мне чужие люди! Им дела нет до моего горя...
Голова отца поникла над столом. Он не знал, что предпринять. Иван молчал. Из-за перегородки доносились всхлипывания Лизы, утешения матери.
Возможно, сцена эта показалась Жене дикой, немыслимой, но она не смела встать и убежать, даже пошевелиться боялась.
Молчаливое ожидание момента, когда войдет Семен, было тягостным.
Он явился легкий, нетерпеливый и оживленный. Встал на пороге, изумляясь необычному торжеству, швырнул промасленную куртку в угол...
- По какому поводу праздник? - скользнул по Жене наметанным взглядом,уронив блудливый смешок.
- Уж,не свадьба ли?
Более глупой и неуместной шутки трудно было придумать.
Руки Жени соскользнули со стола,она строго выпрямилась.Надменный,брезгливо-пронзительный взгляд ее утихомирил, даже смутил Семена.
Он переступил с ноги на ногу. Иван сказал ему:
- Алешу в институт приняли.
- А-а... - протянул Семен снисходительно шутливо, а мне в этом "а" пocлышaлocь недосказанное, точно он о чем-то догадывался.
- Поздравляю!..
Иван налил стопку водки:
- Выпей.
- Не могу. Мне работать еще полсмены. Закушу с удовольствием. Пойду умоюсь.
Отец остановил его:
- Погоди.
Семен насторожился.
Отец смотрел на свои руки, туго сцепленные, каменные.
- Долго ты будешь издеваться над женой?
Не мила стала - оставь ее, уходи.
- я не знаю, про что ты говоришь, отец. - Семен как будто и в самом деле ничего не понимал.
Отец рывком встал, лысина его побелела до синевы.
- Не знаешь? Врешь! Святым прикидываешься. Уходи куда хочешь! Но измываться и мучить женщину я тебе не позволю! Подлец! Хлыщ! - Он схватил тарелку и запустил ею в Семена.
Тот увернулся, и тарелка, ударившись о косяк двери, рассыпалась на куски.
Из-за перегородки показалась мать, за ней Лиза. Отец грузно осел, на темени и на лбу выступил пот.
- Успокойся, отец... - Иван обнял его за плечи. - Разве ты не знаешь этого субчика...
- Мало ли что тебе наболтают, - оправдывался Семен, косясь на жену.
Лиза двинулась на него, всплескивая руками и крича;
- Наболтают! Кто из кабины выпорхнул у бензоколонки? Кладовщица! У бесстыжий!..
- Подкарауливаешь... - Семен ненавидящим взглядом окинул жену, некрасивую, зареванную, с уродливой фигурой, и пошел умываться.
Лиза опять всхлипнула...
Семен позвал меня в ванную. Он стоял у крана, раздетый до пояса, с намыленным лицом.
- Зачем ты наврал, что тебя приняли?
Я вздрогнул, пойманный с поличным. Но он этого не заметил - глаза его были залеплены белой пузыристой пеной.
- Я заезжал в институт, смотрел списки. Токарев Андрей есть, а тебя нет.
- Имя перепутали, - сказал я.
Семен наклонил голову под кран, смывая пену. Распрямился - с волос скатывались на грудь капли. Он улыбаясь, подмигнул.
- Надю можешь провести, меня - нет. Сказать отцу?
- Говори, если хочется, - проворчал я, уходя.
Семен мокрой руной схватил меня за рукав.
- Не скажу. Выпутывайся сам.
Мы вернулись к столу вместе. Семен как ни в чем не бывало потер ладонью о ладонь.
- Пожалуй, выпью одну. Налей, Иван. - Он опять подмигнул мне. - Ну, держись, солдат...
Оставаться за столом дольше было невозможно.
- Отец, мне придется переехать в общежитие, - сказал я. - Там будет легче... заниматься.
- Что это ты, Алешенька! - Мать как будто задохнулась от тревоги и изумления.
Невеселый взгляд отца скользнул по комнате, по лицам сыновей и невесток.
- Тесновато у нас, это верно. И нерадостно, хотя и шумно. Шума хоть отбавляй. Делай, как тебе лучше... - И замолчал, отчужденный, задумался.
- Мне пора... - Женя казалась озабоченной и утомленной, точно получила непосильно тяжелый жизненный урок. - Спасибо...
Выходя, я услышал завистливое восклицание Семена:
- Где он подцепил такое чудо!
На шатком деревянном крылечке Женя обхватила столбик, поддерживавший навес, прижалась к нему щекой.
- Зачем ты так сделал? - глухо спросила она.
- Не знаю. Я люблю отца. - Меня душила злоба на себя, на свою слабость. - А себя ненавижу! Всех ненавижу!.. Пойду работать, поступлю в вечерний институт, тогда все расскажу.
- Нет. - Женя оттолкнулась от столбика. - Расскажи сейчас. У тебя такой хороший отец. Как ты мог ему солгать! Иди. А не пойдешь, сама пойду и расскажу. - Сознание правоты делало ее гордой и красивой.
Я повиновался - это был самый ясный и человечный выход.
Отца за столом уже не было. Синий дымок взвивался над ширмой. Отец, сгорбившись, сидел на кровати и курил. Я присел рядом.
- Папа, я обманул тебя. Прости меня, пожалуйста...
- Я догадался, сынок... - Он выдохнул едучий дым. - Служба в армии, выходит, не в счет... Не помогла.
- Таких, как я, солдат, много, папа.
- Понятно... Ну, ты не падай духом, веры в себя не теряй. Остальное все приложится... Ты к хорошему тянешься, это меня радует больше всего...
Глаза мои обожгли слезы; шел утешать, а получил поддержку. Я соскользнул с кровати, встал на колени, схватил руку отца, широкую, жесткую. с узлами на пальцах - в детстве она часто касалась вихрастой моей головы, - и прижал ее к своим губам. Затем выбежал на крыльцо.
Женя ждала. В полумраке глаза ее мерцали. Она была взволнована больше, чем я.
- Сказал?
Я молча кивнул.
Женя заговорила быстро, точно оправдывалась передо мной;
- Знаешь, из меня тоже ведь плохой строитель выйдет. Но мама хочет, чтобы у меня был диплом. А на самом деле она собирается сделать из меня певицу - голосишко у меня обнаружился... - Женя пыталась мне внушить, что и она от меня ушла недалеко.
Я же думал, что моя беда на много месяцев, а может быть, и лет сократила расстояние между нами. Она сблизила нас.
Мы посмотрели друг другу в глаза, долго, пристально, и взялись за руки, прежде чем начать путь по Москве...
VI
ЖЕНЯ: Мама забеспокоилась всерьез: я опять вернулась домой перед рассветом.
От Таганской площади мы спустились к Яузе, прошли вдоль нее и через мост двинулись по набережной Москвы-реки. Невозможно сосчитать, сколько раз мы останавливались. Сделаем три шага и опять задержимся, облокотимся на гранитный парапет и смотрим вниз, на воду. В ней шевелились мохнатые желтые светляки - отражения фонарей.
По всей набережной, привороженно склонясь над парапетом, немо стояли пары. Другие отрешенно брели вдоль реки. Они, как тени, проплывали мимо нас, не вторгаясь в наше уединение. Нет ничего прекрасней одиночества двух. Мудрый и добрый бог выдумал его и подарил людям, как счастье. Оно легко отрывает нас от земли и уносит куда-то в иные миры, к звездам...
Мы поднялись на Красную площадь. На Спасской башне пробили часы. Двенадцать. Раньше при этом звоне я летела бы вспугнутой птицей домой, к маме. Теперь же звон парил в воздухе, как незримая стая, ничуть не тревожа меня.
- Возле гостиницы "Москва" мы по ступенькам сбежали в тоннель и выбрались на улицу Горького. На Пушкинской площади свернули на бульвар и долго шли по боковой затененной дорожке.
Потом мы стояли в сквере под нашим деревом. Казалось, мы провели вместе целую вечность, и все было мало. Я ни капельки не устала...
Мое окно светилось, мама не спала, ждала. Но я не торопилась, мне было все равно.
Я знала, что Алеше нелегко, но он не жаловался. За весь вечер лишь один раз вырвалось у него с веселым изумлением:
- Подумать только. Женя, иным все дается легко, без усилий! Опытные руки натаскивают с детства, как щенят, прививают чутье, правила обхождения: сладкую улыбку и наглость, подхалимство перед влиятельными и хамство с нижестоящими. Где не пролезет - протолкнут. Со скрипом, но протолкнут. Обязательно протолкнут! - Алеша вдруг улыбнулся простовато и широко. - Но я им не завидую, Женя. Нет, не завидую. Они - не пример для подражаний. Свои двери я открою сам, пройду в них честно, без скрипа. Я своего добьюсь, Женя. Я не сдамся!
От обиды он немножко преувеличивал, его никто не вынуждал сдаваться. Он был хорош в те минуты: в темных зрачках горели колкие искры.
Губы плотно сжаты. Меня тянуло прижаться к ним губами, до испуга тянуло.
- Ну, я пойду, Алеша, - в третий раз прошептала я, оглядываясь на огонек в окне.
Алеша улыбнулся.
- Иди. - Он знал, что я не уйду. И я по-прежнему держалась за его руку выше локтя. Потом он, склонясь, бережно и властно поцеловал меня. На миг у меня оборвалось дыхание, и я ощутила на своей груди гулкие удары его сердца.
Он разомкнул объятия, и я тихо пошла через улицу к дому...
В дальнем конце сквера, прячась за деревьями, пробежал Вадим. Я его сразу узнала. Опять выслеживал, подстерегал и, конечно, все видел.
Я представила его муку и ужаснулась, точно очутилась вдруг на краю бездны - еще одно неосторожное движение, и все кончено...
Я решительно направилась к нему. Вадим стоял, прислонившись плечом к дереву, как будто обессиленный.
- Дежуришь? - зло спросила я. - Зачем ты это делаешь, Вадим? Неужели не понимаешь, что это низко, недостойно.
- А достойно приходить в такой час? - Вадим вел себя довольно развязно - он, кажется, был в нетрезвом состоянии и этим еще больше раздражал. Я презирала его в эту минуту.
- Это тебя не касается, - сказала я и хотела уйти. Он задержал.
- Погоди, Жень-Шень, давай постоим немного. - Он тронул меня за локоть и заговорил, как всегда, длинно и бессвязно: - Каждый человек имеет право на ошибки. Без людских ошибок и заблуждений Шекспиру с его трагедиями и фарсами нечего было бы делать. Он просто не появился бы как драматург. Без ошибок и заблуждений жизнь была бы похожа на дистиллированную воду - чистая и мертвая. Ошибаются даже гении, кстати, чаще всего, не то, что мы, грешные. Но ошибку от ошибки отделяет пропасть. Ошибочное движение сапера, обезвреживающего мины, оставленные фашистами в подземелье. Ошибочно арестованный и приговоренный к смерти человек. Ошибка пьяницы, который в потемках выпил вместо водки уксус... Все это разные категории, и оценивать их надо по-разному. Солдат-сапер ошибается один раз, и навсегда. Девушка ошибается тоже один раз - учти. Я выслеживал тебя именно затем, чтобы сказать тебе все это. Предупредить...
- Ты все сказал? - Я смотрела ему в лицо. - Так вот запомни: я не совершаю никакой ошибки. Понял? И, пожалуйста, не следи за мной.
Я быстро ушла, чтобы он опять не заговорил так же длинно и скучно. Мне искренне было жаль его. Очень.
В моей комнате мама писала что-то за столиком и разговаривала сама с собой: она всегда разговаривала, когда готовилась к лекциям.
- Который час? - спросила она чужим голосом, не поворачиваясь.
- Без четверти три, - сказала я и сняла с вешалки халат.
- Что мы думаем делать дальше? - Мама наконец обернулась и постучала карандашом о коробку с моими безделушками. - Может быть, смутимся немножко, хотя бы для приличия?..
Я мельком взглянула на себя в зеркало; щеки отчаянно пылали, а с губ не сходила улыбка. Все это сердило маму, но я ничего не могла с собой поделать.
- Подойди, - сказала она низким, очень низким голосом: в нем уже чувствовалось приближение грозы, ее глухое рокотанье.
Я села на детский стульчик у ее колен и влюбленно заглянула в глаза - я всегда обезоруживала ее таким взглядом. Но она не запустила пальцы в мои волосы, как часто это делала, даже не коснулась головы.
- Евгения, что с тобой происходит? Где ты пропадаешь, с кем? Все это в один прекрасный день может плохо кончиться...