- Верю или не верю, в Лучанск других придется посылать. А из отпуска отзываю. С сегодняшнего дня… Ну а шквал… Боюсь, нам, вернее тебе, против него не устоять…
- Герман Трофимович! Вы не первый год меня знаете, неужели у вас…
- Потому и поражен, что не первый год знаю… Дай, пожалуйста, прикурить…
Крылов вынул из кармана зажигалку, щелкнул.
- Нет, в руки дай. - Положил на ладонь, как бы взвешивая, покрутил в руках. - Что же мне, не верить, что это заграничная зажигалка? Или что она меньше ста долларов стоит? Где ты ее взял?
- Так он же навязал мне! - разгорячился Крылов. - Сказал - она грош стоит, у него целый ящик таких.
- Что он говорил, не знаю, в чужие ящики не заглядываю, а вот что он написал - ты читал.
Герман Трофимович вызвал секретаршу, велел срочно пригласить секретаря парткома, ни с кем не соединять и никого не пускать в кабинет.
На пятый год работы в редакции Юрия Андреевича Скворцова - ему тогда было двадцать восемь лет - избрали секретарем парткома. И в свои сорок он оставался руководителем партийной организации. И не потому, что не было на это место подходящих людей, напротив, немало авторитетных коммунистов с большими организаторскими способностями вполне могли бы заменить его. Но ни на одном отчетно-выборном собрании просто не возникало другой кандидатуры. Его же собственные просьбы и самоотводы никто во внимание не принимал.
Для всех хорош не будешь - давно известно. А он что же? Для всех хорош? Выходит, для всех, хотя никогда никому не угождал и своими принципами не поступался. Он не походил на встречающийся в литературе да и в жизни тип руководителя. Не было у него металла в голосе, не было категоричных, точно в последней инстанции, суждений. Слушая оппонентов, он искренне стремился абстрагироваться от своей еще не высказанной точки зрения, согласиться с предлагаемой. Если находил к тому малейшую возможность, соглашался. А уж если душа не принимала, раскрывал ход своих мыслей, и такой убедительностью они отличались, что не принять его оценку событий и поступков людей просто казалось немыслимо.
В противовес Скворцову суждения главного редактора Удалова почти всегда были эмоциональны, категоричны, порой резки, и выводы свои делал, будто не заботясь о том, насколько они обоснованы и убедительны. Взгляды обоих на различные явления, как правило, совпадали, однако выступления Скворцова принимались органично, с удовлетворением, а сказанное - по сути то же самое Германом Трофимовичем чуть ли не как навязанное.
При всем различии характеров роднило их не только единомыслие по принципиальным вопросам, но и другое, чего не мог не видеть и не ценить коллектив, - чувство справедливости. Правда, и здесь некоторые преимущества оставались за Скворцовым. Если человек провинился, он должен быть наказан - в этом оба были единодушны. А на меру наказания смотрели по-разному. Жестче был главный. Не мирясь ни с какими нарушениями дисциплины, он проявлял лишь в одном вопросе невиданную мягкотелость по отношению к Скворцову.
Еще будучи студентом, Юрий Скворцов увлекался футболом. Играл центральным нападающим в факультетской команде, затем в университетской сборной. К нему присматривались тренеры знаменитых футбольных клубов, от одного из них он получил почетное приглашение. Юрий был тогда на втором курсе, и перед ним открывалась довольно заманчивая перспектива. Он отказался от нее. С годами, хотя сам уже не играл, страсть к футболу не проходила. Не пропускал ни одной международной встречи. Если по графику его дежурство по номеру совпадало с интересной игрой, приходил к главному, моляще смотрел на нею: "С Бразилией играем, Герман Трофимович…".
Удалов тоже был неравнодушен к футболу. Ненавидел его. Увлечение людей этой глупейшей, на его взгляд, игрой называл безумием века. Вынужденный все же печатать отчеты о матчах, читал их придирчиво и если встречал фразы, где говорилось о талантливости, творчестве, вдохновении игроков, вычеркивал эти слова с такой яростью, что рвалась бумага.
Недовольно и молча выслушивал просьбы Скворцова, пожимал плечами, но график дежурства менял. Смирился и с тем, что в дни ответственных игр Скворцов не ходил на заседания редколлегии. Однажды не выдержал. "Не понимаю, - сказал он с возмущением, - как можно увлекаться игрой, требующей интеллекта не более, чем при перетягивании каната". Юрий Андреевич ответил спокойно и серьезно: "Если человек хочет иметь друзей без недостатков, он останется без друзей. Считайте это моим недостатком".
Удалова взорвало, но он смолчал. И к тому были причины. Он чувствовал перед Скворцовым вину, и его терпимость была как бы платой за свою вину. Когда появилось вакантное место заместителя главного, все были уверены - назначат Скворцова. Целесообразность такого назначения не вызывала сомнений и у Германа Трофимовича Однако тогда пришлось бы избирать нового секретаря парткома. А об этом он даже думать не хотел. Решаются вопросы не главным и его заместителем, а треугольником, где партийный руководитель играет паритетную роль. Поэтому и не выдвинул кандидатуру Скворцова.
Порой Удалова мучила совесть: все-таки задержал он продвижение человека, которое тот вполне заслужил. Искал для себя оправдания - и находил. Все идет своим чередом.
Именно oн, Удалов, провел Скворцова от стажера факультета журналистики до члена редколлегии и заведующего партийным отделом. Вот скоро на пенсию, и тогда - уж этого он добьется - Скворцова сделают главным. Герман Трофимович искренне так думал, хотя на пенсию всерьез не собирался.
Оба они одинаково хорошо относились к Крылову. Ценили за острое перо, за ясную и четкую жизненную позицию. И не счесть, сколько раз они собирались втроем. Не на официальные совещания и не в застолье, а просто обсудить сложные проблемы редакционной жизни.
И вот они вновь втроем.
Когда вошел Скворцов и, пожав руку Крылову, сел напротив, Герман Трофимович тяжело вздохнул, откинулся на спинку кресла и кивнул Крылову:
- Рассказывай.
Крылов, казалось, собирался с мыслями. Понимал - надо давать объяснения, оправдываться, убеждать. Нужны спокойствие, выдержка, неопровержимые доказательства. Нужно быть очень собранным. А в нем все бушевало. Самые резкие слова готовы были сорваться с языка и, конечно, выплеснулись бы, но его отвлек Скворцов.
- С письмами я знаком, Сергей, - сказал он безразлично.
Будто волна подкатила к горлу. Как же много дала эта фраза Сергею Александровичу! Даже не фраза, а одно слово. Только одно слово - "Сергей".
Они всегда называли друг друга по имени. Однако за всю их долгую работу в редакции на любой официальной встрече, будь то заседание редколлегии, парткома, летучка или планерка, обращались друг к другу официально - по имени-отчеству или фамилии. А тут куда уж официальней - и вдруг "Сергей". Нет, не бездушные чиновники собрались судить его, а собратья по труду.
И он рассказал все. Не торопясь, без эмоций - только голые факты. Начал с донесения гестапо, рассказал о возникших сомнениях, о встречах с Голубевым, Зарудной, Бергером, о сыне Панченко. Поведал и историю с злополучной зажигалкой. Гулыга и в самом деле сказал ему, что не покупает этих зажигалок, а получает их как сувениры от различных советских экспортно-импортных организаций.
- Как будто бы все, - закончил он.
Наступила долгая, тяжелая пауза. Нарушил молчание Герман Трофимович.
- Верить этим письмам не хочется, но проверять придется, - развел он руками.
- Придется - альтернативы нет, - заметил Юрий Андреевич. - А хочется или не хочется, уж и не столь важно… Тут столько неясных вопросов, - потер он лоб, - и не поймешь, с чего начинать.
- С ясных, Юрий Андреевич, - уверенно сказал главный. - С совершенно ясных - с фактов, которые не отрицает и Крылов. Вся история с Зарудной, лжесвидетельства, попытка ревизовать партийные решения и прочее требуют, конечно, тщательной проверки. Но два фактора, на мой взгляд решающих, ни в какой проверке не нуждаются. Что, например, нам делать с зажигалкой? Пусть все выглядит так, как говорит Крылов. Хорошо, предположим, допускаю. Но то, что вещь дорогая, ясно ребенку. И взята у человека, о котором автор дал восторженный очерк. Это же бесспорно, И как прикажете сей факт расценивать?
- Так, Герман Трофимович…
- Минутку, минутку, - не дал он договорить Крылову. - Это во-первых. Во-вторых, допускаю сомнительную необходимость встречаться с военным преступником, не имея на то задания редакции, более того, перед поездкой я предупреждал его - не ввязываться ни в какие истории. И все-таки допускаю, с трудом, но пусть, понять это как-то можно. А вот вовсе не могу понять, как такой политически зрелый человек не догадался посоветоваться в посольстве. Тебе ли не знать, что в чужой стране посольство - это и Советская власть, и партия, и верховный орган для любого советскою гражданина?
- Догадался, - резко сказал Крылов. - Думал об этом, но побоялся - как бы на всякий случай не запретили…
- Не дело говоришь! - оборвал Скворцов. - Думал, но не пошел? Значит, правильно написано "втайне от посольства"?
- Считайте - втайне, считайте как хотите! - Крылов в сердцах швырнул на стол карандаш, который нервно вертел в руках.
- Так мы ни до чего не дойдем, Сергей, давай без истерики, - спокойно сказал Юрий Андреевич.
И снова это "Сергей" охладило Крылова. А главный продолжал наседать:
- Все ли ты рассказал? С чего бы вдруг столь уважаемый человек, как Гулыга, стал придумывать? Чем ты ему насолил? За что он хочет тебе мстить? Давай уж все начистоту.
- Ничем не насолил, и нет причин мстить мне. Это не месть, ему важно вывести меня из какой-то своей игры, А что это за игра - я пока не могу понять, не знаю. Но я напал на какой-то след, и ему надо, чтобы по этому следу не шли.
Скворцов, казалось, пропустил длинную тираду мимо ушей. Неожиданно спросил:
- У тебя с собой зажигалка?
Сергей Александрович с готовностью достал ее.
- Золотая, что ли? - повертел ее в руках Скворцов.
- Платиновая, с бриллиантами внутри, - вырвалось у Крылова.
- Если золотая, на ней должна быть проба, - заметил Герман Трофимович.
Юрий Андреевич внимательно рассматривал зажигалку. Достал носовой платок, тщательно протер.
- Так-так-так…
- Нашел? - нетерпеливо спросил Герман Трофимович.
- Нашел… Нашел, что Гулыге верить нельзя.
- Нет пробы - это еще ничего не значит. Он и не пишет, будто она золотая.
- Так-то оно так, а только верить ему нельзя. Видите, - он провел пальцем по плоскости, - тут была надпись, вот, сохранились едва заметные контуры букв "Экспортлес".
- Ну и что? - пожал плечами главный. - Что от этого меняется?
- Все меняется…
Герман Трофимович вопрошающе посмотрел на него, потом поднялся, категорично сказал:
- Завтра соберем редколлегию и назначим комиссию для проверки фактов.
- Видимо, так, - согласился Юрий Андреевич, - Но достаточно ли этого?
- Две комиссии назначьте, а в них четыре подкомиосии! - не сдержался Крылов.
Юрий Андреевич осуждающе покачал головой. Помолчав, сказал:
- Вот я над чем думаю, Герман Трофимович. Работник такого масштаба, обремененный огромными заботами, можно сказать, государственного значения, - станет ли он проявлять еще и заботу о нравственности приезжего человека, копаясь в интимных связях, следить, как использовалась машина, и прочее?
- Что же ты думаешь, это липа? Не Гулыга писал? - насторожился Удалов.
- Нет, другое думаю. Допускаю: человек кристальной чистоты, не выносит нарушений наших моральных устоев, вот и пишет. Можно бы так сказать. Да вот крючочек один тут цепляется. Вроде совсем пустяковый факт. Надпись на зажигалке сделали западногерманские рабочие, когда дарили ее Гулыге? Или приобрели в Экспортлесе, стерли ее, а потом уже подарили? Выходит, Крылову он говорил правду о происхождении зажигалки, а нам написал…
- Мне это неинтересно, - резко сказал Удалов. - Откуда бы ни появилась у Гулыги зажигалка, вины с Крылова это не снимает.
- Согласен, верно, - подтвердил Скворцов. - А вот повод не доверять автору письма дает основательный. Более того, не оставляет сомнений в попытке усугубить вину Крылова, ввести нас в заблуждение. Во имя чего?
- Вот я и говорю: комиссия все проверит.
- Комиссии это будет делать неловко, Герман Трофимович. Как выяснить? С ним беседовать? С его подчиненными? Членами делегации, которую он возглавлял? Значит, откровенно выразить ему недоверие, подрывать его авторитет. Пока на это права мы не имеем. Все-таки пишет человек, у которого никаких личных счетов с Крыловым нет.
- Напротив, он должен быть благодарен Крылову.
- И еще одно соображение, - продолжал Юрий Андреевич. - Мы, естественно, не можем принять за истину утверждение сына Панченко, будто его отец являлся организатором партизанского движения в районе, а его заслуги приписал себе Гулыга, но и полностью игнорировать это едва ли правильно. Надо проверить…
- Мы уже два часа сидим здесь запершись, что с полосами- не знаем, - раздражился главный. - Ясно, что письма надо проверить, давно решили. Что еще ты предлагаешь?
Юрий Андреевич ответил спокойно:
- Если суммировать все сказанное, мы вправе предположить, как утверждает Сергей Александрович, что здесь нечто иное, может быть, более серьезное, а не только забота о чистоте нравов. Поэтому и предлагаю - комиссия комиссией, пусть работает, не бросая авансом никакой тени на Гулыгу, а нам запросить Центральный архив партизанского движения о его деятельности во время войны.
- Не возражаю. - Главный нажал кнопку, вызвал Марию Владимировну и, не вдаваясь в объяснения, попросил срочно сделать запрос.
- Я уже давно сделала, только в архив не партизанского движения, а Министерства обороны. - Она виновато улыбнулась.
- Молодец, Маша, - улыбнулся и Герман Трофимович. - Как это ты додумалась?
- Просто думала, анализировала… Много сомнений.
- Ну что ж, полнее будем знать человека. Но и партизан запроси.
21
В кабинете главного редактора собралось человек пятнадцать, в большинстве люди немолодые, хорошо знающие друг друга. Были среди них и друзья Крылова, и просто члены редколлегии, уважающие его, и такие, как Калюжный и заведующий отделом фельетонов Дремов, давно питавший к нему неприязнь.
Заседание редколлегии достигло той критической точки, когда выдержка стала покидать людей и страсти все больше накалялись.
В приемной редактора Верочка перебирала бумаги, тревожно вскидывая глаза на дверь своего шефа, откуда временами доносился шум, неясный гул голосов.
Влетел запыхавшийся Костя.
- Давно начали?
Бросила взгляд на стенные часы, ответила почему-то шепотом:
- Второй час дерутся.
- Черт меня понес на этот митинг, - с досадой махнул он рукой. - Я должен был повидать его раньше их.
Костя приоткрыл дверь, приставив ухо к щели. Услышал резкий, раздраженный голос Дремова: "Надоело разбирать жалобы на Крылова! Чуть не каждое его выступление опровергают!"
- Вот сволочь! - выругался Костя.
- Закрой, мне влетит.
- Подожди, - отмахнулся он.
"Прошу без выкриков" - Костя узнал голос Германа Трофимовича. Вера встала и закрыла дверь.
- Влетит мне, понимаешь?
- Ты можешь зайти туда?
- Только если позовут.
После длинной реплики Дремова поднялся Андреев.
- Нельзя же все валить в кучу. Он разоблачал проходимцев, они и жаловались на него, клеветали. Ведь ни одна жалоба не подтвердилась.
- Какая же аналогия! - вскочил Калюжный. - Не проходимец жалуется, а Гулыга, которого прославил сам Крылов. За это, что ли, он клевещет? Где логика? Нонсенс!
- Потому что подлец! - выпалил Крылов.
И сразу несколько голосов:
- Вы же писали, что он герой!
- Скажу честно, - продолжал Андреев, - мне лично не верится, что Крылов на все это способен. Вдумайтесь: станет ли он в угоду Зарудной толкать людей на лжесвидетельства?
- Так почему они жалуются? Почему пишут? Они же не о себе хлопочут, им-то ничего плохого Крылов не сделал.
Андреев, никак не отреагировав на реплики, продолжал:
- Ничего зазорного не вижу и в том, что корреспондент воспользовался машиной директора.
- Чтобы поехать на квартиру к женщине, а шофер пусть ждет, пока они там будут развлекаться! - съязвил Калюжный.
- Клевета! - стукнул кулаком но столу Крылов.
- Товарищ Крылов! - повысил голос редактор. - И вы, товарищ Калюжный! Невозможно так работать!..
- Вы кончили, Василий Андреевич?
Андреев хотел еще что-то сказать, но махнул рукой и сел.
- Разрешите все-таки мне, - поднялся Калюжный.
- Вы уже два раза выступали и десять реплик подали. Что еще? - не пряча недовольства, отрезал редактор.
Калюжный не смутился.
- Еще вопросы. Только вопросы. - Он продолжал подчеркнуто мягко: - Были ли вы, Сергей Александрович, ранее знакомы с людьми, которые пригласили вас в Мюнхен, с людьми, проживающими в Баварии, то есть в центре западногерманского неофашизма?
Крылов ответил резко, зло:
- Нет, не был и сейчас не знаю их! Но…
- Нет, нет, не надо комментировать, - прервал Калюжный. - Только "да" или "нет". Ответ меня удовлетворяет, прошу занести в протокол. Еще вопрос. - Такой же мягкий, бесстрастный тон. - Это правда, Сергей Александрович, что вы установили контакты и встречались с фашистским преступником Бергером? И консультировались ли вы по этому поводу с советским посольством?
- Но это же придирка, случайно встретились… - подал кто-то реплику.
- Нет, не случайно! - повысил голос Крылов. - Я сам искал с ним встречи.
- Бо-олван! - обернулся к нему убеленный сединой сосед.
- Все у вас? - нетерпеливо спросил Герман Трофимович.
- Последний вопрос. Последний. - Голос уже не просто мягкий - елейный. - Это правда, Сергей Александрович, вы признаете, что пили вместе с ним, пожимали его руку, обагренную кровью сотен советских людей.
По кабинету прокатился неодобрительный гул.
- Да, пил! - в ярости закричал Крылов. - И к бабам вместе ходили и в игорный дом, и мои руки тоже в крови! - Он уже задыхался. - Что еще?! Валяйте! Мирбаха убил, рейхстаг поджег! Довольны?!
Поднялся невообразимый шум. Со всех сторон понеслись реплики:
- Сумасшедший!
- Чего он добивается?
Костя ходил по приемной - взад-вперед, взад-вперед.
- Они его заклюют!
- Не думаю, - преградила ему дорогу Верочка. - Не в первый раз.
- Такое в первый раз.
Они стояли у дверей, прислушиваясь. И вдруг наступила тишина, в которой зазвучал голос поднявшегося Скворцова.
- Все противоестественно, товарищи, - начал Юрий Андреевич. - И эта истерика у Крылова, и то, что сегодня мы должны говорить о его поведении. Это один из лучших, надежнейших наших людей. И редколлегия и мы в парткоме всегда могли на него положиться. Мы не можем сбросить со счетов его многолетнюю безупречную работу, ее можем не считаться с его авторитетом в коллективе.
- Начинается, - обернулся Калюжный к соседу.
Но Скворцов услышал.