8
В районный центр Липань Крылов добрался быстро - всего тридцать пять километров по отличному шоссе, да еще шофер попался опытный, лихой.
Многие улицы Липани были асфальтированы, в том числе и та, что вела к дому Хижнякова.
Хижняков - кряжистый здоровяк, на вид годков пятидесяти пяти, а в действительности на добрый десяток больше. Когда приехал Крылов, он сидел во дворе за толстенным пнем, разбирая, несмотря на воскресный день, бухгалтерский отчет. В домашних сатиновых штанах, без рубашки, в большой соломенной шляпе, почерневшей от времени, он чувствовал себя хорошо, и настроение было хорошим. Да и не могло оно быть другим - судя по отчету, хотя он и без того знал: хорошо шли дела в его свекловичном совхозе.
С лаем бросилась к калитке собака.
- Цыц, дура, - сказал он беззлобно, не оборачиваясь.
А собака заливалась все сильнее, и, оторвавшись от бумаг, он посмотрел в сторону калитки. Сквозь кусты и деревья увидел человека. Хижняков поднялся.
- Ни дня, ни ночи, ни в будни, Ни в выходкой, - ворчал он.
- Здравствуйте, я из Москвы, специальный корреспондент…
За лаем собаки Хижняков не расслышал, из какой именно газеты, но понял: из Москвы. Удивленно и радостно засияло его лицо.
- Заходите, заходите, - открыл он калитку, таких дорогих гостей у нас еще не было.
Крылов органически не переносил лесть. И эти естественные для гостеприимного человека слова показались ему неуместными. Никак не отреагировав на них, спросил:
- Вы - товарищ Хижняков?
- Он и есть. Хижняков. Павел Алексеевич. Извините, что в таком виде встречаю.
- Да нет, вы извините, без предупреждения, явочным порядком, да еще и в выходной день.
Они шли по дорожке к дому. Добротный кирпичный дом, за ним, в глубине, огород, фруктовый сад, меж деревьями - ульи.
- Мария, - крикнул Хижняков, - где ты там? Ну-ка собери что бог послал, гость к нам приехал.
- Да что вы, - запротестовал Крылов, - ничего не надо, я на минутку. Давайте здесь на колоде присядем.
- Э-э нет, - покачал головой Хижняков, - у нас так не положено. Чайку попьем с вишневым вареньем, не с магазина - собственное, со своего садочка. Вы уж не побрезгуйте.
Все это было не по душе Крылову, и он злился на самого себя, что помимо воли настраивался против, судя по всему, хорошего и доброго человека. И, бесспорно, хорошего директора совхоза - по дороге расспросил водителя о нем. Уже много лет директорствует Хижняков, и много лет его совхоз занимает одно из первых мест…
Из-за кустов появилась женщина под стать Хижнякову - крупная, дородная, улыбчивая. Поздоровалась - и исчезла в доме. Вслед за пей, подталкиваемый хозяином, вошел и Крылов. Хижняков тут же отлучился. Вернулся в отглаженной рубашке и добротных брюках. Взад-вперед сновала хозяйка, накрывая на стол.
- Ей-богу, зря все это, - упрекнул ее Крылов, Она только рукой махнула - ничего, мол, не зря.
- А мы по одной, и все! - хитро сощурился Хижняков.
- Нет-нет, - запротестовал Крылов. - Мне еще с людьми встречаться, давайте лучше о деле поговорим. Вы Панченко Ивана Саввича знали?
Павлу Алексеевичу стало обидно. Он-то думал, что писать о нем приехали. Пусть даже не о нем самом, пусть только о совхозе, но это же его совхоз, он здесь полноправный директор, и если что плохо - его вина, но если хорошо, тут уж извините - его не обойти.
Обиды своей Павел Алексеевич не выказал. Решил все же вести себя с ним так же достойно, как и встретил.
- Да кто ж ту фашистскую собаку не знал!
- А все-таки, - спросил Крылов, - что вы могли бы рассказать о нем?
- Да то, что и все, - развел он руками. - Старостой у немцев был, по-ихнему бургомистром, честных людей мордовал, расстреливал.
Как ни странно, но Сергея Александровича эти слова успокоили. Понять его было можно: значит, не ошибся, не оклеветал героя. И все-таки продолжал расспрашивать:
- Вы это сами видели?
- А как же! - не задумываясь, ответил Павел Алексеевич. - Меня самого в своем кабинете избил и хотел расстрелять, да я успел сбежать… Ну, будем, - поднял он стопку.
И Крылов махнул рукой - почему ж по такому поводу ее выпить, - взял стопку, опрокинул.
Хозяин продолжал выказывать гостеприимство:
- Закусывайте, закусывайте, сальцо вот возьмите, тоже не покупное.
А Крылов гнул свое:
- А за что же он вас, Павел Алексеевич?
- А ни за что. За что фашисты измывались над нами? Вот так и он… За то, что коммунистом был. Он перво-наперво коммунистов истреблял.
- Вы вдвоем в кабинете были?
- Когда?
- Ну вот когда он избивал вас.
- Зачем? На глазах у всех, чтоб другие боялись. Нас человек пять было.
- Кто же именно?
- Из живых?
- Конечно, из живых.
Павел Алексеевич задумался.
- В живых мало кто остался, - вздохнул он. - Покосил он нас, гадина, я молодых и старых… Моляева в Германию угнал… Может, из пяти только Чепыжин Степан и остался. Он тут недалеко на хуторе живет.
- Да, я знаю, у меня его адрес есть… И еще вопрос, Павел Алексеевич: облавы были у вас?
- Конечно, были, - словно удивляясь наивности корреспондента, ответил Хижняков.
- В августе сорок второго года, например, не помните?
- На всю жизнь помню. Тогда людей что рыбу сетями позабирали, почти всех в Германию угнали да пять деревень и хуторов сожгли.
Одна загадка за другой. Голубев все досконально знает и ничего не говорит. Только на один вопрос ответил уверенно: никого не взяли, попрятались люди. И Хижняков тоже отвечает уверенно: людей что рыбу сетями позабирали.
- А вот говорят, - сказал Крылов, - будто никто в сети не попал.
- Кто же такое мог сказать? - удивился Павел Алексеевич.
Крылов замялся.
- Не знаете? Так я разъясню. Кто сам далеко упрятался, когда еще немцы не подошли. Или вовремя в эвакуацию отправился. Одним словом, кто не был в то время здесь. Придумают тоже: попрятались…
- Да нет, был здесь.
- А если был, - энергично сказал Павел Алексеевич, - значит, с выгодой для себя так говорит. Не иначе! - отрубил он и снова налил стопку. - По последней, Сергей Александрович.
- Нет, мне пора, - поднялся Крылов. - Скажите, вы не знаете Зарудную?
- Ах, вот кто! Ну, эта что угодно может сказать. Одно гнилье… Панченко, Зарудная…
- Кто она, чем занимается?
- Точно не знаю. Знаю только, что психованная баба.
Распрощавшись с Хижняковым, Крылов отправился к Чепыжину. Сухонький старичок, маленького роста, не по возрасту подвижный, и силенки, видать, в нем еще порядочно. Сергей Александрович решительно отказался войти в дом, даже во двор. По его настоянию сели на лавочке у калитки. Спросил, действительно ли Панченко бил Хижнякова?
- Так вляпал, что он, бедолага, до другой стенки летел, хе-хе-хе, - засмеялся он странным, Точно потрескивание, смехом. - Сейчас, закричал, на месте расстреляю, и за рeвольвер. Да Хижняков проворней оказался. Пока он свою кобуру рассупонивал, Павло уже и дверь захлопнул… Хе - хе-хе… Так пойдемте ж в дом, - поднялся он, - срамота одна такого гостя за калиткой томить.
- Спасибо, я пойду, только еще один вопрос - что вообще о Панченко вы можете сказать?
- Да что говорить… Хаты жег, скот с дворов сгонял, облавы устраивал, над людьми измывался. Что полагается фашистскому старосте, исправно выполнял, верой и правдой служил им.
Подробности той облавы особенно запомнились Чепыжину. Многим она стоила жизни. Выходит, действительно, как сетями…
А как же Голубев… да и Зарудная?.. Впрочем, всякие люди бывают. Решил все же заехать в райком.
Степан Андреевич встретил его радушно. Поблагодарил за хороший очерк о Гулыге. А на вопрос о Панченко тяжело вздохнул:
- Да, обидно это нам и больно, но куда денешься. Да и не только Панченко, еще человек пять. Правда, не так, мелкая сошка, просто смалодушничали в трудную минуту. А вот Панченко - это был волкодав, идейный враг.
- Выводы глобальные… А все-таки на основе каких фактов они сделаны?
- Факты… факты… - задумчиво покачал головой Степан Андреевич. - Лучше бы их не было. Нам куда приятнее сказать- ни один человек в районе не пошел в услужение фашистам… С какой-нибудь высокой трибуны сказать… Да вот факты, именно факты нам всю картину портят. Набралось их немало, свидетельства одного Гулыги чего стоят. Но я вам еще кое-что покажу. Куда более весомое.
Нажал кнопку. Вошла секретарша.
- Возьмите в партархиве выводы комиссии по письму Дмитрия Панченко, сына бургомистра.
- У них сейчас обед, Степан Андреевич.
- Так они же здесь обедают, - пришел он в раздражение. - Никуда не убежит обед. Пусть дадут немедленно.
- Да зачем же мешать им, я подожду, - с укором сказал Крылов. Он органически не выносил грубости. Нет, не по отношению к себе, ему не очень-то грубили. Он не терпел повышенного тона в разговорах начальства с подчиненными. На этой почве не раз возникали у него споры с товарищами. В его глазах ни перевыполнение планов, ни даже самая большая забота о людях не давали права руководителю говорить с ними непочтительно.
Секретарша поспешно вышла.
Должно быть, по лицу Крылова Степан Андреевич угадал его мысли. Устало заговорил:
- Знаете, нервы стали сдавать. Ненавижу окрики, а в последнее время ловлю себя на том, что нет-нет да и тюкнешь. Вот и сейчас…
Сергей Александрович неожиданно рассмеялся, и Исаев с недоумением взглянул на него.
- Извините, Степан Андреевич, извините, бога ради.
- Да нет, пожалуйста, но разве это смешно?
- Еще раз извините, сценка одна вспомнилась, хотя никакой аналогии здесь нет. Видимо, по ассоциации.
Крылов никогда не упускал случая осадить зарвавшегося, защитить обиженного, если тот сам не мог этого сделать. Порою сам себя ругал за это - нельзя же то и дело вмешиваться в чужие дела. И успокаивал себя - нет, это не чужие. Незаслуженное оскорбление другого воспринимал как собственное. Не упустил случая и сейчас. Рассказал эпизод, смешав правду с вымыслом:
- Директор одного завода постоянно кричал на людей. Как и следовало ожидать, вызвали его в райком по жалобе очередного обиженного. "Нервы не выдержали", - объяснил директор. "А на начальника главка, - спросил его секретарь, - тоже кричите, когда нервы не выдерживают, или они у вас избирательно расстраиваются?"
Степан Андреевич никак не отреагировал на слова Крылова. Будто самому себе сказал:
- Нет, не завидую я секретарям райкомов, ох не завидую, особенно такого, как наш. Два сахарных завода, совхозы, колхозы, жилищная проблема… голова кругом идет. Ну ничего, - даже плечи расправил, - нет таких крепостей… Как-никак третий год первое место по области держим.
Вошла секретарша, положила на стол раскрытую папку с бумагами и молча удалилась.
- Ну вот, - посмотрел Степан Андреевич в папку. - Видите, девять подписей членов комиссии, расследовавших заявление сына Панченко. Требовал реабилитировать отца. Люди авторитетные, солидные, расследовали тщательно.
Крылов взял папку, стал читать… Участие в карательных налетах, помощь фашистам в угоне людей в Германию, поджоги хуторов - всюду приложил свою руку бургомистр.
Крылов прочитал, закрыл папку, задумался. Сквозь стеклянные дверцы шкафа увидел такой же рог изобилия, как и в кабинете Гулыги. Фирменная марка отрасли.
Сергей Александрович достал блокнот.
- Как фамилия председателя комиссии?
- Прохоров. Директор сахарного завода, пользующийся всеобщим авторитетом.
- Степан Андреевич, извините, - появилась секретарша, - комбайнер Савчук просто рвется в кабинет, говорит, если сейчас не доложу, сам войдет…
- Но вы объяснили, что у меня товарищ из Москвы?
- Все, Степан Андреевич, я пойду, - поднялся Крылов. - Спасибо вам, успокоили мою совесть.
А Савчук - огромный детина - уже ворвался в кабинет.
- Что же это, Степан Андреевич, - басом заговорил он. - Четыре года я на очереди, а "Волгу" опять кому-то отдали. Зачем тогда на всех собраниях слова про меня говорить?.. Портрет на доске Почета уже пожелтел от времени…
- Спокойней, товарищ Савчук, - тихо сказал Степан Андреевич, - отдали не кому-то, а Прохорову, тоже человек заслуженный.
- Да он же на казенной ездит, - возмутился комбайнер, - не для себя - для сыночка берет, а того только от титьки оторвали, вместо молока теперь "Волгами" кормят, а он знай себе сосет.
- Спокойней, товарищ Савчук, спокойней, вы в райкоме партии находитесь… - И после паузы: - А вообще, может, вы и правы. По существу правы. Твердо обещаю: первая "Волга" по следующей разнарядке - вам.
В Лучанск Крылов вернулся за два часа до отхода поезда - на обед с Гулыгой времени уже не оставалось. Он собирал вещи, напевая глупенькую песенку:
А девочка Надя, чего тебе надо?
Ничего не надо, кроме шоколада…
Собрался позвонить Гулыге, но тот опередил, позвонил сам. Должно быть, шофер доложил ему, что вернулся. Петр Елизарович начал с упреков: как же так, договорились, сидит, ждет… Нет-нет, и слышать не хочет, не получился обед, значит, ужин. Крылов едва отбился - билет в кармане, а до поезда меньше часа остается. Гулыга смирился. Расспросил, как поездка. Сергей Александрович поблагодарил его - все удачно, никаких сомнений не осталось, со спокойной душой едет домой.
9
В Мюнхене шел дождь. Разбрызгивая лужи фонтаном, проносились машины, несмотря на раннее время, с зажженными фарами. Малолитражка доверху в грязи остановилась перед узким, в три окна старинным домом, фасад которого, должно быть, довольно часто подвергался варварским набегам: затертые и полустертые знаки и надписи, обрывки и клочки сорванных плакатов или афиш, огромная клякса на уровне второго этажа.
Дверца машины распахнулась, и вместо водителя появился огромный черный зонт, который тут же направился к подъезду. Возле двери зонт сложился и превратился в Грюнера.
Вскоре после отъезда Крылова из ГДР он был назначен на должность собственного корреспондента своей газеты в Бонне. Лет десять назад он уже был собкором в Западной Германии, хорошо знал страну, имел много друзей в разных городах, особенно среди работников Фау Фау Эн.
Выйдя из машины, с минуту рассматривал четыре зеркально-черных осколка, сиротливо болтавшихся на гвоздиках рядом со входом, когда услышал:
- Добрый день, Дитрих. Ты к нам?
Он поднял голову и увидел молодого человека в распахнутом настежь окне второго этажа.
- Здравствуй, Уго, вывеску ликвидировали недавно?
- Вчера. Заходи, чего ты там мокнешь.
Дитрих поднялся и вошел в комнату, обставленную с деловитой солидностью, которую подчеркивал и строгий костюм хозяина. Типичный служебный интерьер. Но маленькая деталь - портрет Тельмана на стене - красноречиво объясняла, почему так измордован фасад здания.
- Я уже договорился, Дитрих, сейчас нас пригласят в картотеку и покажут то, что тебя интересует, садись.
Зазвонил телефон.
- Фау Фау Эн, - отозвался Уго. Кто-то дышал в трубку, не отвечая. - Организация лиц, преследовавшихся при нацизме, - сказал он громче. В трубке раздались частые гудки. - Не надоело им… Вот что, Дитрих, пока там нас позовут, давай выпьем кофе.
- С удовольствием. Только закрой сначала это проклятое окно, я совершенно продрог.
Дитрих симпатизировал Уго. Когда-то, в первый период после войны, в этой организации состояли только немецкие патриоты - уцелевшие в гитлеровских застенках, вернувшиеся из эмиграции. В основном - люди пожилые. Постепенно ряды их редели. Тем не менее организация набиралась новых сил: ее пополняла молодежь. Руководил Мюнхенским отделением старый подпольщик, а Уго был его заместителем, и, пожалуй, на нем лежала львиная доля работы.
- Сейчас закрою, - улыбнулся Уго, - хотя должен тебе сказать, что холод дисциплинирует. - Он аккуратно затворил окно и налил из термоса две чашечки кофе.
- Представляешь - наша картотека! Довольно приличная коллекция фашистского отребья. Она же им житья не дает, они не только вывеску разбить готовы, они бы за ней на четвереньках из Парагвая прискакали и проглотили живьем. Только к нам не очень-то сунешься. - И засмеялся совсем как мальчишка.
Вскоре сообщили, что можно спуститься в картотеку. Друзья прошли через комнату, где за письменным столом печатала на машинке худенькая девушка в аккуратной блузке. На подоконнике сидел симпатичный парнишка с серьезными бицепсами. В кресле, свернувшись калачиком, устроилась собачка.
Из соседней комнаты, хлопнув дверью, устремился к выходу человек в кожаной куртке с меховым воротником.
- Вот что, Линда, - обратился он к девушке. - Когда появится Хольберг, поцелуй его от меня и скажи, что я прождал его сорок минут.
В это время на пороге появился смешной человек в дотошном несуразном пальто, с папкой под мышкой. Он весь вымок, ему явно пришлось взлететь по лестнице, но глаза у него смеялись.
- Ну, Линда, целуй меня скорее, я уже появился.
- Слушай, - перебила его кожаная куртка, - если у тебя в редакции дозволено вообще не показываться, потому что это идет только на пользу газете, то в моей мастерской хозяин фланирует с секундомером даже возле сортира. - Последние слова прогремели уже с лестницы.
- Вот сумасшедший. Сколько ждал, а я пришел - он тут же бежать.
- Хорошие ребята, - заметил Уго, когда они вышли на площадку. - Почти все у нас работают на общественных началах, урывают каждую свободную минуту.
- А Линда?
- У нее муж кинооператор, все время в разъездах, фактически, кроме собачки, ей заботиться не о ком.
С первого этажа они спустились в подвал по узкой лесенке и остановились у тяжелой двери, обитой жестью. Уго оглянулся по сторонам, нажал кнопку - короткий звонок, длинный, два коротких. На двери засветился стеклянный глазок, и она тяжело открылась, выпустив на свободу полоску яркого света и захлебывающуюся скороговорку спортивного репортажа. Друзья зашли, в дверь за ними захлопнулась. На маленькой, в полумраке, площадке снова воцарилась тишина.
В тесном помещении, заставленном шкафчиками и стеллажами, Уго и Грюнера встретила чопорная старушка в строгом костюме. Она раскланялась с Дитрихом и попыталась его выслушать, но рев и свист многотысячной толпы, заключенной в транзисторном приемнике на рабочем столе, сделали эту попытку совершенно бесполезной.
- Вы любите футбол, фрау Клюге? - улыбнулся Грюнер.
- Я!!! Футбол?!! - старушка оскорбленно вскинула подбородок и, чеканя каждое слово, обратилась к пространству между стеллажами: - Генрих, умоляю вас, выключите эту ужасную тарабарщину…
Мгновенно из-за стеллажа выпорхнул к столу очень грузный человек в черном рабочем халате, прижимая руку к сердцу, смущенно раскланялся, другой рукой убавил громкость в приемнике и, прильнув к нему ухом, замер в нелепой позе.
- Иоганн Бергер… Иоганн Бергер… - Старушка, перебирая карточки в ящике, нашла нужную, выписала шифр. На секунду задумалась, что-то припоминая.
Она ушла в глубь хранилища, а ее Генрих усадил друзей возле стола, расчистив на нем свободное место, поставил приемник на полку и, символизируя свое возвращение в реальный мир, накрыл его клетчатым платком.
Фрау Клюге принесла толстую папку.