- Да знаете, кто они? - Голос стал грозным. - Вот прочитайте…
- Минутку, сейчас прочту, давайте все же по порядку. Вас-то за что исключили? Сын за отца не отвечает.
- Но меня не за отца - за обман партии. Хитро письмо в наш партком было составлено. "Если при вступлении в партию он сообщил, что отец - предатель, и коллектив все же решил принять его, значит, достойный человек. А если скрыл…"
- А вы что писали?
- Писал как есть - замучен в гестапо.
- Да… Сколько же вам тогда было лет?.
Дмитрий Иванович горько усмехнулся:
- Лет не было. Месяцы. Семь месяцев.
После долгой паузы Крылов спросил:
- Письмо анонимное?
- Нет, авторитетнейший человек написал, заслуженный. - В его голосе нескрываемая боль, - Если бы анонимка, думаю, и разбирать не стали бы, ко мне все с уважением относятся. Я - ведущий инженер, моя группа всегда на первом месте… Да все равно я бы доказал, но… - безнадежно махнул рукой.
- Что же помешало?
- Ваша статья, товарищ Крылов. Теперь и слушать никто не хочет…
Крылов поморщился. Помолчав, спросил;
- Кто автор письма?
- Для вас он особый авторитет.
- Кто же?
- Гулыга.
- Гулыга? - Крылов на мгновение закрыл глаза. Гулыга ведь не так говорил. По его словам получалось, будто партком сам разбирался… Или не так его понял?.. Рассеянно сказал: - Что вы хотели рассказать относительно Хижнякова и Чепыжина?
- Голубев подробно описал, что это за типы.
- Голубев? Никита Нилович? Очень интересно. Я сколько ни бился, ничего он мне не сказал.
Неожиданно Дмитрий Иванович захлопнул папку.
- Нет, не имею я права показывать.
Ничего не понимая, Крылов смотрел на него.
- Голубев вместе с моим отцом в подполье работал, - продолжал Дмитрий Иванович. - Его схватили полицаи, когда из окружения выходил, и привели к отцу. Никита Нилович его фашистским выродком назвал, чуть в лицо не плюнул, а когда узнал, что отец подпольщик, вместе с ним стал работать. Отец устроил его у лесника, тоже подпольщика, на самом дальнем участке, выправил ему документ, будто он мостовой обходчик. У нас там много всяких мостков через речушки и овраги. Вот и ездил он - кум королю - никто задержать не мог. А потом в церковной сторожке соседнего села стал жить, ходил по лесникам, которые оружие собирали и в тайники перетаскивали. В лесу того оружия, как грибов после дождя, полно было… Люди в церковь ходили, там и явка была, там и получал Голубев указания отца.
Крылов тяжело плюхнулся в кресло:
- Почему же вы письмо Голубева в папке держите?
- Это моей рукой написано, это копия, да и то недействительная. Оригинал он забрал… Но я его не осуждаю, у него другого выхода не было.
- Мудреный детектив получается, - Сергей Александрович пересел к столу. - Что-то не так, Дмитрий Иванович. Во-первых, не выгнали, работает, сам видел…
- Теперь-то работает, - не дал ему договорить Дмитрий Иванович. - Даже вынужденный прогул оплатили.
- Нет, все-таки ничего не понимаю. Вся история сомнительна. Вдумайтесь: безоружный Голубев во время войны плюет в лицо бургомистру, понимая - идет на гибель. Бесстрашный человек. А в наши-то дни?
- То-то и оно, что во время войны, - спокойно сказал Дмитрий Иванович. - Он был холостой, рвался мстить любой ценой. А теперь? Постарел, годы вышли. Жена с постели не встает после паралича, дочь - вдова с двумя детьми - машинисткой работает. Все на нем, куда же ему тягаться?
Крылова взорвало:
- С кем тягаться? Кто его уволил, кто восстановил? Кому, наконец, это надо?!
- Не могу о нем, - вздохнул Дмитрий Иванович. - И письмо не имею права показывать, еще хуже человеку будет. В таком же положении Зарудная, Чумаков…
- Кто-кто? Зарудная? Валерия Николаевна? Вы ее знаете?
- Гм… знаю. Еще как знаю!
- Кто она, чем занимается?
- Работает в историческом архиве, три года готовила диссертацию о партизанском движении в районе, Показала и подполье во главе с Панченко Иваном Саввичем. Не вступая в прямую полемику, опровергла выводы Прохорова, но тут и ей помешали…
- Ну знаете… - не выдержал Крылов и осекся. - Говорите, говорите, я вас слушаю.
- Вы сами с ней поговорите.
- Что же вы все там - одуванчики, что ли? Если правду не признают, значит, биться за нее надо. А ваша Зарудная еще хуже Голубева, вовсе разговаривать со мной, видите ли, не пожелала. Тот, чье дело правое, не боится ни с кем говорить… Да и вы… Самое заинтересованное лицо - все намеками да полунамеками. Вроде Зарудной, тоже не хотели говорить. Что за гордыня такая!
- Какая уж там гордыня, Сергей Александрович. Только не обижайтесь, но ваша статья не только мне - Зарудной все дороги к правде перекрыла. Вот так-то. - Он поднялся.
- Минутку, - жестом усадил его Крылов. - Я человек откровенный, откровенно и скажу. Вы вызываете у меня не только сочувствие, но и доверие. Во всяком случае, хочется вам верить.
- И на том спасибо.
- Что произошло, вы не говорите, а только сетуете на то, что никто не хочет разобраться.
- Вы бы разобрались… да теперь по рукам связаны, кто же против себя выступать станет!
- Ошибаетесь, Дмитрий Иванович, - положил он руку на плечо Панченко. - Если погрешил против истины, если буду убежден в этом, хватит мужества признать любую ошибку, какой бы расплаты ни стоила.
Дмитрий Иванович посмотрел на Крылова.
- Хватит? - переспросил он.
Крылов поднялся и протянул Панченко руку.
- Не сомневайтесь. Но вы должны помочь. Договоритесь с Зарудной, пусть покажет мне свою диссертацию и документы, опровергающие выводы комиссии Прохорова. А к Голубеву еще раз поеду.
Это было крепкое рукопожатие. Будто союз заключили.
13
Из гостиницы Сергей Александрович вернулся в редакцию. Достал из стола рукопись… Закончить наконец очерк. Какой там очерк, не в состоянии написать и строчки. Сумбур… Ольга, Панченко, Голубев… Заколдованный круг. Прошлую ночь почти не спал, маялся, бессмысленно перебирая бумаги, не в силах ни ответить на вопрос, ни избавиться от него: кто и для чего мог написать такое письмо? Под утро прилег на диван, часа два в тревоге подремал и поднялся. Холодный душ освежил его. Выпив чашку кофе, собрался в редакцию, но уйти, не поговорив с женой, не мог. Робко пошел к ней. Она не спала. Может быть, так же как и он, всю ночь. Сказал спокойно и веско: "Ольга! Я клянусь тебе самым дорогим, что есть в моей и нашей жизни, - ни в чем перед тобой не виноват. Во всяком случае, в том, что написано в этом пасквиле. Я обещаю тебе не успокоиться до тех пор, пока не найду этого подлеца".
Ольга молчала. Он и не ждал ответа. Понимал ее состояние. Что она может сейчас сказать? Пусть хоть сколько-нибудь поколеблется вера в клевету, принятую ею за истину безоговорочно…
К действительности вернул его вошедший Костя:
- Все исправил, Сергей Александрович, - положил он на стол свою рукопись.
- Все?
- Все, проверьте.
- Молодец, - и, поставив на первой странице свою визу, отодвинул рукопись: - Сдавай.
И снова остался один. Сплошной туман… Один факт исключает, полностью опровергает другой. И оба убедительны. Так не бывает. Но так есть… Черт побери, не может же так быть! Где-то ложь. Где ложь? Во имя чего?
Неожиданно вспомнил о Ржанове. Бросил взгляд на часы, торопливо пошел к главному.
С Германом Трофимовичем Удаловым у Крылова сложились особые отношения. Они проработали вместе пятнадцать лет, и хотя их не связывала личная дружба и не встречались они домами, понимали с полуслова и глубоко уважали друг друга.
Сергей Александрович видел в редакторе человека тонкого политического чутья, образованного, одинаково доступного для всех, вне зависимости от рангов и положений, принципиального и бескорыстного. Далеко не у всех сотрудников он пользовался уважением и повод к тому давал. В своем справедливом требовании не допускать ошибок он перебарщивал, взыскивая за них. Даже орфографические ошибки вызывали его бурное негодование. Человек по натуре добрый, он становился в такие минуты беспощадным, безжалостным, даже жестоким. И выражалось это отнюдь не словами. Он налагал суровые взыскания, отбрасывая назад очередника, готовившегося вот-вот получить квартиру, а то и вовсе увольнял. И еще одно качество, казалось противоречащее его характеру, вызывало у многих недовольство. Проявляя заботу о жилищных условиях сотрудников, о заработках, путевках и продвижении по службе, совершенно не признавал права людей на ограниченный рабочий день, на отдых. Перегружал, заставлял работать, как кто-то сказал, на износ.
При нем Крылов прошел все ступени от литсотрудника до завотделом и члена редколлегии. Должность ответственная, престижная, хорошо оплачиваемая, но не о ней мечталось Крылову. Надо корпеть над планами отдела, заказывать статьи, уламывать талантливых, а значит, сверх меры перегруженных людей выступить в газете, отбиваться от графоманов, разбирать жалобы, редактировать материалы, вести огромную организационную работу. Для того, чтобы писать самому, не хватало времени. Чем выше редакционный работник поднимался по служебной линии, тем меньше оставалось возможности писать. Практически у завотделом такой возможности не было вовсе.
Как и каждому литературному сотруднику редакции, Крылову хотелось стать спецкором. Это высшая журналистская должность. Поставленное в скобках ниже его фамилии "Спец. корр." не раз появлялось в газете, когда он был еще начинающим журналистом. Но это не то. Это означало лишь, что человек специально выезжал для выполнения данного конкретного задания. Должность специальный корреспондент - дело совсем иное. Никого не править, ничего не заказывать, ни за кого не отвечать. Только писать. Чаще всего - не по заданиям, а то, о чем хочется сказать людям. Да и задания-то, как правило, интересные, масштабные. Потому и назначают на эту должность журналистов высшей квалификации.
Четыре года Крылов заведовал ведущим отделом, и ни одного срыва, ни одной ошибки. Постоянно новые, важные для газеты инициативы, новые интересные рубрики и кампании. Потому и не хотелось Удалову переводить его в спецкоры, хотя понимал - самая подходящая кандидатура. Ему не хотелось терять хорошего руководителя отдела. Последнюю гирьку на чашу весов в пользу Крылова положил секретарь парткома. Но уже согласившись, верный своему принципу до предела загружать людей, возложил на Крылова обязанность шефствовать над отделом и в течение года нести полную ответственность за его работу.
Вопрос был предрешен. Сергей Александрович с нетерпением ждал приказа. Вот тут-то и пришел к нему завотделом информации, председатель месткома Петр Федорович Калюжный. Начал издалека, с вопросов о здоровье, работе, семье, а закончил просьбой не претендовать на вакантное место. Не скрывая, сказал - давно мечтал о нем, практически он, Калюжный, добился перевода прежнего спецкора в другую газету, поэтому по праву должен сам занять эту должность.
Весь разговор был Крылову неприятен. Нигде бы не сказал, но знал - Калюжный пишет плохо, просто не умеет писать, и такое назначение было бы в ущерб делу. Верно, хороший организатор, может точно оценить слово, но только оценить, а не найти. Однажды даже сам признался в этом, надсмеявшись над довольно одаренным, но спесивым писателем. Тот принес заказанный Калюжным очерк, и Петр Федорович сделал ему ряд справедливых замечаний.
Писатель обиделся, запальчиво сказал: "Что вы командуете?! Если вы такой грамотный, пишите сами, вот вам мое стило". - "Знаете, - не растерялся Калюжный, - когда я прихожу на примерку к закройщику, я говорю ему: "Вот тут заужено, здесь морщит, рукава длинноваты". Но если он скажет: "Садитесь и шейте сами", я отвечу: "Даже пуговицу не смогу пришить". Я редактор и вижу, что не так, как и услышу фальшивую ноту у певца. Это вовсе не значит, что я должен сам уметь петь".
Да, за словом в карман Калюжный не полезет, но "петь" не умеет. Его статьи, которые сам называет очерками, полны громких фраз, не трогают читателя. Да и не только по этой причине не хотел Крылов выполнить просьбу Калюжного. Чего ради он должен уступать предназначенное ему место, тем более такому человеку. С недоумением пожал плечами:
- Так решил главный.
- Да, - парировал Калюжный. - Но решения редколлегии, а тем более приказа еще нет. И главный сказал: если ты откажешься - назначит меня.
Крылов задумался. Калюжный с надеждой смотрел на него. Однако думал он не о том, отказываться или нет, как предполагал Петр Федорович. Думал, как легко и не очень благородно отделался Удалов от назойливого Калюжного, которого ни за что не назначит на это место, и о самом Калюжном, его нескромности и настырности.
- Нет, - сказал решительно. - Это, конечно, нескромно, но я больше подхожу на роль спецкора. Впрочем, как решит редколлегия, так и будет.
Слова прозвучали действительно весьма нескромно. Но сказал их Сергей Александрович не сгоряча. Специально искал резкую форму отказа. Надо не юлить перед такими, не делать благородной мины, как Удалов, а учить их, ставить на место.
Калюжный ушел, не ответив, но в душе все кипело. Нет, он не из тех, кто прощает оскорбления. Особенно такое. Больше года готовил себе место, и вот, пожалуйста, его займет любимчик редактора.
- Кто у него? - спросил секретаршу Сергей Александрович, кивнув на дверь Удалова.
- Никого.
- Я позвоню коротенько с твоего телефона, - проходя в кабинет Германа Трофимовича, сказал Крылов. В словах не было просьбы, он как бы объяснял, зачем пришел.
Не отрываясь от работы, Герман Трофимович кивнул в сторону телефона, пододвинул алфавитную книжечку. Ржанов оказался на месте, согласился принять на следующий день утром.
- Что это тебе Ржанов понадобился? - поднял голову хозяин кабинета. - Опять о ком-то хлопочешь?.. Когда наконец сдашь очерк о Максимчуке?
- Не вытанцовывается…
- А ты не танцуй, тут не балет, попробуй головой работать.
Крылов только улыбнулся:
- Попробую головой, это, наверно, трудно… Не буду мешать, - и вышел.
14
Юркий "жигуленок", объехав храм Василия Блаженного, остановился рядом с другими машинами. Вышел Крылов, направился к Спасским воротам Кремля. Часовой взглянул на фотографию в удостоверении личности, потом на Крылова. Пробежав глазами список, поставил в нем галочку.
- Пожалуйста, - вернул удостоверение.
Пройдя под аркой, Сергей Александрович свернул направо, пошел вдоль Кремлевской стены и остановился у подъезда огромного здания. На мраморной плите отливали золотым блеском литые буквы: "Совет Министров СССР". Легко нашел кабинет Ржанова и вскоре прошел к нему. Коротко и полно изложил суть вопроса.
- Читал, читал ваш очерк, - сказал Ржанов. - Хотя помню Гулыгу очень смутно, мы ведь только раз встречались, но рад за него, выходит, воевал он здорово. Да и сейчас руководит большим делом… Правда, фантазер, - улыбнулся он, - но может, это и хорошо. Без полета фантазии вершин не достигнуть.
- Почему фантазер? - насторожился Крылов.
- Фантастические планы расширения своего производства предлагал, трижды писал мне… Наверное, обиделся… Но невыполнимы они, каждый раз отказывал в поддержке… А эпизод этот хорошо помню, я потом с этим соединением воевал. Умный, бывалый полковник Зыбин поначалу собирал по пути из окружения многих бойцов. Были там и пехотинцы, и артиллеристы, и моряки, одним словом, все рода войск. На ночлег остановились в Липани. И я в то время там находился, в лесном госпитале, который организовали наши врачи, тоже оказавшиеся в окружении.
- А кто снабжал госпиталь?
- Честно говоря, не знаю, там все в тайне держали, да и пробыл всего три дня, ранение легким оказалось. Я уже думал, как пробиваться дальше, хотя рука после ранения еще не зажила. Вот тогда и появился отряд Зыбина.
- Большой отряд?
- Очень большой. Когда из окружения вышли, из нас дивизию сформировали. Зыбину присвоили генеральское звание и назначили командиром дивизии. Он фундамент дивизии еще в окружении закладывал. Сначала распределял людей по отделениям и взводам, а потом роты появились и даже полки. По мере роста все более походил на организованное воинское соединение. Было в нем три крупных ленинградских юриста, из которых он создал военный трибунал. Дисциплину поддерживал жесткую, людей берег по-отцовски.
- Он жив сейчас?
- Меня и самого это интересует. Видимо, жив. Он не раз отмечался в приказах Верховного Главнокомандования, удостоен звания Героя Советского Союза. Но меня уже в дивизии не было - тяжелое ранение получил… Ну, так вот. Еще с вечера в нашем лесном госпитале прошел слух об отряде Зыбина. Я решил уйти с ним. Чтоб не прозевать, отправился ночевать в деревню. А на рассвете, вернее, уже светло было, услышал барабанный бой. Вскочил - к окну, а потом выбежал на улицу. Такую увидел картину, что страшно стало. На площади, у самой опушки леса выстроился отряд, человек, думаю, триста. Форма на них разношерстная, да и та далеко не первой свежести. Но стоят колоннами, в каре выстроенные. Посередине, на наскоро сколоченном помосте - пять офицеров, среди них - Зыбин. А чуть подальше на ветке многовекового дуба - веревка с петлей. Под усиленным конвоем с автоматами наперевес, под барабанный бой вели человека. Остановились у дуба, смолк барабанный бой.
Из всех хат повысыпали люди, в основном женщины. Сначала жались у калиток, а потом осмелели, стали подходить ближе. И я продвинулся, рядом Гулыга оказался. В толпе было несколько человек таких, как мы с ним, - окруженцев.
Потом полковник скомандовал: "Давай!".
Вышел вперед офицер и начал читать приговор. Документ большой, я его не запомнил, но все там по форме - и состав трибунала из юристов первого и второго класса, и все формальности. В заключительной части приговора говорилось, что за участие в карательных акциях фашистов, расстрелах жителей, пособничество гитлеровцам в угоне людей в Германию, за измену Родине приговорить Панченко… Фамилию я хорошо запомнил, у нас сосед был Панченко. И отчество запомнил - Саввич. Противно рядом ставить, но отчество моего отца - Саввич. А имя выветрилось. Так вот этого Панченко - к смертной казни через повешение.
Я предложил Гулыге уйти с этим отрядом, а он меня толкнул локтем. "Смотри, смотри!" - кричит. А я уже и сам увидел. В каком-то нечеловеческом прыжке Панченко рванулся в сторону меж деревьев, и тут же раздался громовой голос полковника: "Не стрелять! Живьем!"
Бросились за ним человек пятнадцать, да помехи всюду, кустарники, а он, должно быть выросший в этих местах, вымахивал гигантскими прыжками и все дальше уходил от преследователей. Тогда и раздался второй приказ полковника: "По предателю Родины - огонь!" Да поздно. Ищи теперь ветра в поле, как сквозь землю провалился.
- Так и не поймали?
Ржанов развел руками:
- Ничего больше не знаю. Я ушел вместе с отрядом Зыбина, еще раз звал Гулыгу, но, видимо, тогда еще он задумал сам организовать отряд, верил в свои силы.