- Девочка, где тут найти Марию Игоревну Ярошенко, вожатую третьего отряда?
- Это я.
- Вот вам цветы.
Засмеялись и отошли, взявшись за руки…
- Я мать Гущиных, стало быть. - От женщины несло перегаром. Рядом жались братья Гущины. Мужичонка, который с ней пришел, топтался неподалеку. К ребятам он явно никакого отношения не имел.
В страшном напряжении замерло лицо старшего Гущина, маленький к нему прижимался.
Вот она, тайна братьев. Старший смотрел на мать с жалостью и стыдом.
- Ты с ними не церемонься, - еле плела женщина, - за одного битого двух небитых дают.
Маше хотелось ее ударить или сказать, чтобы уходила, не смела являться к детям в таком виде, но лицо старшего Гущина ее остановило. Ведь он любил мать, вот что. Мучился, стыдился за нее, но любил.
- У вас чудесные дети, - сказала она, - за что же их бить?.. Это мои первые помощники.
Тревога сходила с лица старшего. Он смотрел на Машу с признательностью, он смотрел даже тогда, когда уходил вслед за матерью. Оборачивался и смотрел.
"Ни черта я не смогу для них сделать", - вдруг очень жестко и отчетливо подумала Маша.
…К троим родители не приехали. Женька Лобанов даже не подходил к воротам.
- Женя, твоих еще нет?
- Папе разрешили завтра. У него операция.
- А мама?
- У меня нет мамы.
Вот ляпнула. Женька отошел, уныло насвистывая.
Андрюшка и Ленька висели на заборе. Маша знала, что у одного есть какая-то тетка, а у другого - какая-то сестра. Было похоже, что они не приедут. А мальчишки всё висели на заборе и ждали.
Как ни странно, Маша тоже ждала родителей. Правда, она сама запретила им приезжать, а теперь вдруг пожалела об этом. Детям было не до нее, а это ужасно, когда вдруг ты оказываешься никому не нужна.
Хорошо, что скоро всех пригласили в клуб на концерт.
Концерт как концерт, точно такие же концерты бывали в пионерских лагерях, когда Маша сама еще была пионеркой. Пирамиды, акробатические этюды; басни, которые один читает, а другой, спрятавшись за его спиной, сопровождает жестами; пионерские песни.
То, что было представлено зрителям под громким названием "Пьеса "Кармен"", привело всех в неописуемый восторг.
Мама Верки Сучковой от смеху даже сползла со стула.
Андрюшка, Ленька и Купчинкин проплясали свой "Светит месяц". В ударе был только Купчинкин, изображающий "Акулину молодую", которая "любит русского плясать". Андрюшка и Ленька были не в духе - им было не для кого плясать.
Потом Витька Шорохов спел про "нелепое сокровище, ласкающийся еж". Ему устроили овацию, и пришлось петь еще. Он не нашел ничего другого, как исполнить "Королеву красоты". На сцене он держался на уровне мирового эстрадного стандарта.
(Маша тотчас представила, о чем будет идти речь на следующем педсовете, и заранее покрылась холодным потом.)
Когда ведущий, мальчик из первого отряда, заикнулся было, что концерт окончен, на сцену бочком вылез Андрюшка Новиков.
- Только всё родителям да родителям, - пробурчал он. - Наш отряд сейчас исполнит песню для Марии Игоревны…
Со всего зала на сцену поспешно запрыгали белые рубашки и алые галстуки. Выстроились мгновенно (репетировали, что ли?), смотрели серьезно и торжественно. Даже Витька Шорохов не паясничал, начал запев спокойно и отчетливо:
В запыленной рамке из багета
Над моей кроватью на стене
Часто улыбается с портрета
Большеглазый русый парень мне.
Хор подхватил:
Мой старый, мой старший,
Мой славный вожатый,
Горячее сердце в груди,
Тебя не забыли твои пацанята,
Как прежде, ты рядом
И чуть впереди…
На Машу оборачивались. Вначале те, кто ее уже знал, потом и другие.
Она чувствовала, как на ее лице стынет улыбка, что сейчас она не выдержит, сорвется и заплачет.
Это была песня про вожатого, который погиб, потому что "не щадит война людей хороших". И Маша почему-то представила, что это она погибла на войне, что вот ее уже нет, а ребята помнят про нее.
Тебя не забудут твои пацанята,
Как прежде, ты рядом
И чуть впереди…
Из зала она выскочила самая первая.
…За обедом никто не ел. На столе, за которым сидели Андрюшка и Ленька, стояло двадцать порций компота. Видно, родители уже успели напичкать ребят, и те великодушно уступили свои компоты Андрюшке и Леньке. Те грустно осушали стакан за стаканом.
Тихий час был отменен. Родителям разрешили увести ребят с территории. Ленька и Андрюшка заняли свой пост на заборе. Они всё еще на что-то надеялись. Женька слонялся по опустевшему лагерю и свистел.
Виктор Михалыч уныло закидывал мяч в баскетбольную корзину.
- Виктор Михалыч, дай пятерку до получки, - попросила Маша.
- Только трешка есть. А зачем тебе?
- Надо. Давай трешку, у меня тоже есть около того.
Маша взяла деньги, направилась было к главным воротам, но не захотела, чтобы ее увидели Андрюшка и Ленька, решила выйти через другие.
Опять встретился Женька Лобанов.
- Хочешь, идем со мной, - сказала Маша. - До магазина.
- Идемте, - пожал он плечами.
В последнее время с ним уже можно было разговаривать, как с другими. Конечно, в восторге от нее Женька не был, но все же не так уж дичился.
- Искупаться дадите? - спросил он.
- Сначала сходим в магазин, потом вернемся, возьмем с собой Андрея и Леню и тогда искупаемся.
- Идет, - вяло ответил Женька.
Маша с горечью подумала, что он совсем не обрадовался.
Глава 4
Женка Лобанов
Женька не знал, каким словом назвать то, что с ним происходит. Вот она идет рядом, а ему хочется, чтобы она взяла его за руку. Другие бы ребята не постеснялись, уцепились бы тут же, а он почему-то не может. Он не может, как другие, сказать: "Мария Игоревна, сегодня вы должны сидеть на моей кровати. Моя очередь".
Он не может, как другие, пригласить ее танцевать. Он не может каждую секунду не следить за ней. И даже тогда… Тогда. После футбола. Когда вожатые лагеря играли против другого лагеря и Виктор Михалыч, весь взмыленный, лежал на траве, положив голову ей на колени. Почему никто не обратил на это внимания, а Женька сжимал до скрипа зубы, чтобы не заплакать? И все-таки смотрел на нее. Эта несчастная царапина, и то зажила. Может, порезаться еще раз?
И у кого же спросить, что с ним делается? У отца нельзя. Отец терпеть не может женщин. Может, у тети Жени? Она бы поняла, она сама очень похожа на эту. Только почему-то стыдно.
И вообще, что за чушь приходит Женьке в голову? Ну, например, что отец возьмет и женится на Марии Игоревне. И она всегда будет жить в их доме и перед сном заходить к нему в комнату, садиться на кровать, что-нибудь говорить.
Они подошли к железнодорожному полотну.
- Дай руку, - сказала Мария Игоревна.
Он дал ей руку и покраснел. Перешли линию - он выдернул руку.
В небольшом лесочке, у дороги, расположились братья Гущины со своими гостями.
Мама Гущиных пыталась что-то петь. Она была совершенно пьяна.
- Не смотри туда, - сказала Маша и дернула Женьку за руку.
- Почему?
- Володе стыдно. И никому не рассказывай.
- Хорошо.
В магазине она купила конфет и печенья.
- Вы это для Андрюшки и Леньки? - спросил Женька. Он сам не знал, как об этом догадался.
- Да. Но это секрет. Ясно?
- Ясно. Какая вы добренькая… - он ухмыльнулся с целью обидеть ее.
- Дурак ты, - ответила она. Так, как ответила бы взрослому и равному.
И ему расхотелось ее обижать. Уж очень она просто это ляпнула, с абсолютно чистыми глазами. В голове у него мелькнуло было сказать так, как говорил в каком-то фильме жулик: "Покупаешь, начальник?" - но он вовремя понял, что если бы он это сказал, то и впрямь выглядел бы дураком. А ему этого не хотелось.
Глава 5
Маша
Да, наверное, не стоило покупать эти несчастные конфеты, но чем она еще могла хоть сколько-нибудь утешить Андрюшку с Ленькой? Жалость? Ну а если жалость? Частная благотворительность? Ну и пускай. Вот этот злой мальчик, кажется, так и понял. Черт возьми, если даже мальчишка понимает, что она плохой педагог… Ей даже как-то захотелось перед ним оправдаться. Она поймала себя на мысли, что все время забывает о разнице в возрасте, что хочется говорить с ним просто так, как с ровесником.
- Понимаешь, Женя, им же очень обидно. Ты уж мне помоги. Скажешь, что это прислали с шофером автобуса…
- Врать учите?
- Ну хорошо, я сама.
- Да ладно уж.
- Просто ты взрослее других. Тебе можно доверить. А если я сама - догадаются.
- Ладно.
"Ладно-то ладно, - подумала Маша. Ну, этим двоим будет немного легче. А как помочь братьям Гущиным, Севе Морошкину?.. Ведь всё как будто в ажуре; к этим мать прикатила, к тому - отец…"
После отбоя долго не могли угомониться. Шушукались, что-то обсуждали. Хвастались родительскими подарками, все что-то грызли, жевали, чем-то хрустели. Севу Морошкина пронесло, пришлось срочно доставать у Виктора Михалыча фонарик, чтобы сопровождать Севу до уборной.
Уснули очень поздно. Несмотря на усталость, на тяжесть этого сумасшедшего дня, Маша тоже долго не могла уснуть. Зажгла настольную лампу, попыталась читать, но и из этого ничего не вышло.
В дверь кто-то тихо поскребся. Она открыла.
- Мне нужно с вами поговорить, - на, пороге стоял Андрюшка Новиков. Худенький, босой, в одних трусиках!
- Ну что там, Андрей?
Лицо его было очень серьезно. Маша никогда не видела его таким серьезным.
- Это вы купили нам с Ленькой конфеты?
Он спросил это так прямо и неожиданно, что Маша растерялась и поэтому выдала себя этой растерянностью.
- Я знаю, вы… - он сел на табуретку и вдруг заплакал.
Дрожали его худые лопатки, стучали зубы. Маша взяла с койки одеяло, накинула на него. Ей вдруг захотелось взять его на руки. Ведь его, наверное, уже давно никто не держал на руках. Маша вспомнила вдруг, как ее раздражала заботливость родителей. Если б Андрюшке хоть сотую долю того, что получала дома Маша!
- Только не говорите Леньке, - Андрюшка уже чуть успокоился, - пусть он думает, что сестра прислала. У него ведь родная сестра. У меня так - троюродная тетка. А у него сестра. У нее только парни на уме…
- Иди спать, Андрюшка… Все хорошо. И я тебя очень люблю.
Он улыбнулся сквозь слезы до ушей, уже снова прежний и маленький.
- Иди, Андрей…
Спать Маша не могла. Вышла на территорию. Наткнулась на Нору Семеновну - она была сегодня дежурной.
- Что с вами, Машенька?
- Так, ничего.
- Понимаю. Вам, наверное, захотелось усыновить половину детей? Бывает.
- И с вами тоже?
- Теперь уже нет. К сожалению, это не выход.
- Но что же тогда выход?
Нора Семеновна рассмеялась:
- Тысчонку б Макаренко, тысчонку б Гайдаров. Ну и если б каждый воспитал хотя бы по сотне гавриков, похожих на себя, а те, в свою очередь… Вы не расхотели быть педагогом?
- Теперь уже нет.
- Смелая вы девочка.
Они обошли лагерь и разошлись по своим комнатам только тогда, когда во всех окнах не осталось ни одного огонька.
Глава 6
Дмитрий Степанович Лобанов
Приехать в лагерь к Женьке в родительский день Лобанов не смог. Была операция.
- Может быть, придется ампутировать ногу, - сказал накануне Лобанов больной.
- Мне не на танцы ходить, - с измученной полугримасой-полуулыбкой ответила она.
И тогда он дал себе слово, что сделает все, чтобы сохранить ей ногу.
…И вот она открыла глаза.
- Спасибо, Дмитрий Степаныч, - это первые слова, которые она сказала.
- Не за что, - буркнул он, стыдясь огромной любви своей к этой женщине и думая о том, что очень бы хотел уметь с таким достоинством переносить боль и до конца оставаться человеком. Ведь она прежде всего поблагодарила его! Это бывает не так часто.
Потом рука женщины потянулась к ноге.
- Цела? Или это… - Она задохнулась.
- Да. Мы вынули у вас ребрышко и заменили кость. Еще попрыгаете.
Она была так растеряна, что даже не поняла сначала шутки. Ощупала грудь и, только убедившись, что цела, неловко улыбнулась.
- Может, вынем еще одно ребрышко и сделаем вам Адама? Или вы уже замужем?
Он шутил, чтобы скрыть свою усталость и освободиться от спазм в горле.
Больные на соседних кроватях засмеялись.
Он вышел из палаты пошатываясь, надеясь хоть тут, в коридоре, дать расслабиться телу и лицу, но снова пришлось улыбнуться - в ответ на улыбку Акопа Гамбаряна. Это был самый веселый в отделении больной. Он сидел на стуле, вытянув туго забинтованную ногу. Ему-то ногу спасти не удастся…
Взгляд Лобанова скользнул по ноге Гамбаряна сверху вниз: ступня была в крови. Кровь проступала чёрез бинты! Лобанов пошатнулся, к горлу подступала тошнота.
- Что с вами, Дмитрий Степаныч? - взволнованно вскочил Гамбарян.
- Кровь… У вас на ноге, глядите…
Гамбарян рассмеялся.
- Что вы, да это же носок! С таким, извините, дурацким узором… Белый с красным, домашней вязки…
Сил на то, чтобы засмеяться, Лобанову не хватило. Он обозвал себя идиотом и быстро спустился в свой кабинет, почти побежал.
Раньше с ним такого не случалось. Даже мальчишкой-студентом он резал спокойно и хладнокровно. Правда, те операции были полегче. И намного. Невропатолог Надя Сучкова уже несколько раз звонила ему и требовала, чтобы он зашел. Потом даже стала присылать повестки. Зря он рассказал ей о том, что с ним бывает в последнее время.
- Ты болван, а не врач, - говорила она при встрече. - Кончится тем, что я вышлю за тобой скорую помощь и положу на исследование. Ты ненормальный.
- Гениальный человек не может быть нормальным.
- От скромности не умрешь.
А ведь Сучкова была права. Но он говорил себе "нет". Ну, устал, немножко устал. Ну, бессонница. Так это тоже от усталости.
…Вечером он сидел в ресторане и пил с какими-то незнакомыми людьми. Он пил и говорил о сегодняшней операции, показывал всем свои руки и утверждал, что когда-нибудь в музее под стеклом будут лежать его руки, выкованные из золота. Он кричал: "Мое, а не богово!" Его принимали за напившегося афериста, усмехались. Но это - только пока были трезвы. А потом уже сами хвастались кто чем мог, и нельзя было разобрать - кто врет, а кто говорит правду.
Лобанов же хвастался оттого, что выпил, что был один, и все эти веселые люди, пришедшие с женщинами или с компанией, не знали, что он сегодня сделал. И никто никогда не расскажет им об этом, а если и расскажут, то разве узнают они его в толпе? Так, скажут, немолодой, некрасивый рыжий битюг.
В соседнем зале ресторана шла грузинская свадьба. Оттуда доносились звуки лезгинки. Он зачем-то пошел туда. Потом, кажется, танцевал лезгинку. Наверное, у него это получалось, потому что ему хлопали и затащили за стол. Потом он пел вместе с грузинами песню, ни мотива, ни слов которой не знал, и короткому пьяному его счастью мешала только мысль о том, что он не смог поехать к Женьке.
Очнулся он часа в четыре утра в чьей-то незнакомой комнате. Лежал на диване одетый, только ботинки были сняты. На кровати лежала незнакомая женщина. Сообразил, что это официантка из ресторана. На душе было трезво и тревожно.
Он осторожно встал, чтобы не разбудить женщину, обулся, положил на стол пятерку и вышел в темный коридор. С трудом нашел дверь, с трудом отыскал замок.
Улица была пустынна, ночь прозрачна, и город был виден как на ладони - прекрасный, стройный город, как назло - такой светло-красивый.
Он шел, делая вид, что не знает, куда идет, хотя отлично знал.
В Женином окошке горел свет. Очевидно, работала над "возлюби ближнего". Очередная статья, где она описывала какого-нибудь чудака, который возится с детьми, или какого-нибудь неизвестного героя войны.
- Представляешь, что за тетка, - начала она, даже не поздоровавшись, - разведчица. Маленькая такая, голосок как у девочки. Простенько так все о себе рассказывает: про гестапо, про пытки… Я ей говорю: "Вы так чудесно выглядите, вы совсем молодая". А она в ответ так спокойно: "Так мне тогда шестнадцати еще не было". А потом ложка на пол упала, а она мне говорит: "Поднимите, пожалуйста, мне трудно". Я подняла и спрашиваю: "Радикулит?" И представляешь, она отвечает: "У меня ног-то нет, протезы. Я, конечно, могу, но не без труда". Ну как про такое писать?
- Так и пиши, - сказал Лобанов.
- А я сижу и плачу, - сказала Женя.
Лобанову очень захотелось вдруг взять и рассказать ей, как он сегодня, то есть нет - вчера, после операции, тоже чуть не заплакал, как все чаще с ним это случается, и вообще рассказать про весь вчерашний день с его чистотой и грязью, чтобы освободиться от всего, очиститься. Он не боялся, что Женя его осудит, потому что знал, что она может принять и понять любую душевную боль, что она никого от себя не прогонит, ни перед кем не захлопнет дверь.
Это она, кажется, рассказывала ему случай про какого-то великого человека, который оказался на острове, куда ссылали прокаженных. Этот человек проходил мимо старика, который курил цигарку. На губах у старика была язва. Человек задержал на нем взгляд, а старик понял его так, что он хочет курить, потому что табак на острове был неслыханной роскошью, И старик протянул ему окурок. И вот вполне здоровый человек взял у прокаженного окурок, затянулся и вернул с благодарностью.
Наверное, Женя могла бы поступить так же.
Рассказать ей все. Сейчас же. Про усталость, про одиночество, про то, как хочется любви.
Вместо этого он сказал:
- Ты мастер делать героев. Ты и меня сделала героем. Без твоей статьи меня бы никто и не знал. А теперь осаждают. Хотя я, в сущности, сукин сын.
- Нет. Я бы за твою работу за миллион не взялась. Помнишь, меня чуть не вынесли из операционной?
- Ну, тогда-то был пустяк…. А вот вчера, - он махнул рукой.
- Что вчера?
- Да так. Слушай, старуха, а почему мы с тобой никогда не спали?
- Потому что я не хочу терять тебя.
- Разве это обязательно?
- Откуда я знаю. Просто некоторые мужчины сначала спят с женщиной, а потом мстят ей за это.
- Ну а если жениться? - он приложил все усилия, чтобы это прозвучало как юмор.
- Стара я, брат Митя, - точно так же ответила она.
- Любви все возрасты покорны…
- Митенька, у меня нет юмора, - сказала она. - Ужасный недостаток для журналиста. Я где-то читала, что дурные женщины любят романтику: чтобы им подносили цветы, чтобы из-за них дрались. Я, наверное, дурная женщина.
У Лобанова сжалось сердце. Слишком много невероятных совпадений на жизнь одного человека: это были Наташины слова.
- Кто написал рассказ "Легкое дыхание"? - спросил он.
- Букин, - удивленно ответила она. - А при чем тут?..
- Да так.
- А не испить ли нам кофейку? Мне нынче спать не придется. Утром на завод, там будут спускать корабль…
- Кофейку так кофейку, - ответил он.
Хоть он так ничего ей и не сказал, но почувствовал себя значительно лучше.