Договорились, что всю ночь будут стоять часовые. Два человека по часу. Первыми пустили девочек - поначалу не так хочется спать. Маша же решила не спать вообще.
Ночь становилась холодной, роса была обильной, глаза слипались.
Неслышными шагами пришла к Маше Верка Сучкова.
- Мария Игоревна, я посижу с вами… Такая ночь красивая.
- Посиди. Ты тепло одета?
- Да.
Верка хотела что-то спросить, но явно стеснялась.
- Мария Игоревна, а какого вы поэта любите?
- Многих.
- Я тоже многих. А Маяковского любите?
- Да, наверное.
- А Есенина?
- Люблю.
- Мария Игоревна…
- Ну что, говори, не бойся.
- Я вот… Хотите, стих прочту? Мой…
- Ну, прочти.
Верка откашлялась.
Красный всадник восхода проскакал по зеленому полю,
Его сердце горячее билось в могучей груди.
Воевал наш Гайдар за свободу и волю,
И народ его звал "Всадник, скачущий впереди".
Поднимал за собой он полки, батальоны и роты
Самых лучших людей, самых верных и крепких друзей,
И ему помогали его пулеметы,
Сотни смелых бойцов, сотни храбрых его трубачей.
- Хорошие стихи, - улыбнулась Маша.
Конечно, кое в чем Верка напутала. Но это ерунда. Просто приятно, когда у двенадцатилетнего человека есть душа, он что-то чувствует и даже робко пытается выразить то, что чувствует.
- Только не говорите никому, что я написала, а то эта Кокорева заставит читать на сборе.
- Ладно, не скажу.
- Ну, я тогда пошла.
- Иди, Верка…
Маша обняла Верку, поцеловала, Верка смутилась.
- Я иду?
- Иди.
Спать хотелось все больше. Сменилось уже три смены часовых. Иван Иванович невозмутимо плел корзину. Виктор Михалыч спал - поспать он был не дурак.
Ах, как хотелось спать! Но было неудобно перед Иваном Иванычем. И Маша не спала. Понимала она теперь, почему многие из педагогов не рвутся в поход. Не спи ночь, возись с палатками, следи, чтоб не напились воды из болота. Токарь откажется делать трудную деталь - не заработает, будет считаться бездельником. А бездельники от педагогики будут приводить миллион доводов в свою пользу, и только для того, чтобы лишний раз не оторваться от стула.
Интересно, как там в лагере? Наверное, ходят по лагерю скучные Женька, Андрей, Купчинкин, Витька. Хотя нет, сейчас они спят. К тому же, когда отряд выходил из лагеря, они не выглядели скучными. Весело! Четверо - на весь павильон. Сторожит их Лидия Яковлевна.
…Очнулась Маша от крика.
- Убиты! Убиты! - слышался голос Витьки Шорохова. - Все убиты! Эх вы, бойцы…
Откуда тут мог взяться Шорохов?
- Не оправдывайтесь, все убиты…
Маша побежала к палатке.
У входа в палатку стояли все четверо: Андрей, Женька, Купчинкин и Витька.
- Как вы сюда попали?
- А что у вас за часовые, Мария Игоревна? - вместо ответа сказал Женька Лобанов.
- Откуда вы взялись?
- Следом пришли. А часовые ваши дрыхнут - хоть всех перебей.
- Ага, - подтвердил Витька, - так и спят, кто где упал. Ну и дисциплина…
- Вы… убежали из лагеря? Да как вы…
- Но мы же здоровые, Мария Игоревна! - сказал Андрюшка. - Да я же в жизни ничем не болел…
- И я не болел, - сказал Купчинкин.
Что было делать, если они говорили правду? Назвать правду ложью, черное - белым? Балансировать между отрядом и начальством? А если пришла пора сделать выбор?
- Подъем! - заорала Маша.
- С ума сошла? - прошептал Виктор Михалыч.
- Испугался? Выходим на тропу войны.
- Ох, с кем я связался, - проворчал Виктор Михалыч.
- То ли еще будет, Витечка!
…К месту сбора подошли, когда автобус из лагеря уже прибыл.
Зловещая Нина Ивановна их уже поджидала.
- Как вы это объясните? - без предисловий спросила она.
- Что?
- Почему дети сбежали из лагеря?
- Потому что вы их оставили там несправедливо.
- Не я, а врач. А врачу лучше знать…
- Что у вас тут случилось? - к ним подошел старый дяденька Беспрозванный.
- Отряд ушел в поход, а освобожденные от похода удрали следом! - спокойно объяснила Маша.
- И нашли вас? В лесу? Ночью?
- Конечно.
- Ну, молодцы! - воскликнул Беспрозванный. - Ай да молодцы! Вот это по-пионерски! Прямо-таки разведчики!
- За что вожатая и получит строгий выговор, - ледяным тоном сказала Нина Ивановна.
- Спасибо, - точно так же ответила Маша.
Тропа войны, так тропа войны. Маше уже было наплевать. В ней проснулся азарт. Горяченькую она себе нашла работку.
Очевидно, эту откровенную злость и азарт почувствовала Нина Ивановна, поэтому и обошлась всего лишь выговором. Такие, как Нина Ивановна, откровенной злости боятся. А может, похвала Беспрозванного помогла.
- Мне, между прочим, тоже, наверное, выговор? - подлил масла в огонь Виктор Михалыч.
- И мне? - ласково улыбнулся Иван Иваныч.
Нина Ивановна впервые, наверное, почувствовала себя в меньшинстве.
- Вам-то за что? - добродушно спросила она.
- Да я, видите ли, "больных" этих палатки тащить заставил, - скромно сказал Иван Иваныч.
Не так-то он был прост, этот Иван Иваныч.
После отбоя Маша любила посидеть в беседке с Норой Семеновной и Виктором Михалычем.
- Когда я ее вижу, мне кажется, что такие, как она, могут только сниться, - говорила Маша.
- Приятные сновидения, - хохотала Нора Семеновна.
- Но зато какие шикарные кошмары! - отзывался Виктор Михалыч.
- Вот так, Машенька, крепко подумайте, прежде чем подаваться в учителя. Найдутся такие, которые вас будут учить укрощать детей, а Нин Ивановен обойдут скромным молчанием. Хотя надо бы наоборот.
Потом Нора Семеновна уходила спать, а Маша с Виктором Михалычем забирались на свои любимые качели.
Зарождавшаяся было в Маше влюбленность в него прошла: уж очень он был свой, ну такой свой, будто десять лет просидела с ним за одной партой или прожила в одной квартире.
Была одна деталь, которая очень сблизила Машу с ним по-человечески, но возможность даже самой пустяковой влюбленности привела к нулю. Как-то раз Маша нашла в пионерской комнате письмо, которое, как потом выяснилось, писал Виктор Михалыч своим родителям Там было "извените" и "доеведание".
После этого "извените" Маша не могла смотреть на Виктора Михалыча без смеха. Она понимала, что это, наверное, какой-то снобизм, что ли, обращать внимание на такую чепуху, но именно из-за этой чепухи уже не могла относиться к нему хоть сколько-нибудь серьезно.
Да и Виктор Михалыч на серьезность ее отношения к себе не претендовал. Он, как советует медицина, заглушал спортом все ненужные пока эмоции.
Зарядили дожди. Даже линейки были отменены, а зарядку делали прямо в палатах. На педсовете было решено использовать дурную погоду для проведения смотра отрядной самодеятельности и конкурса на лучший рисунок. По отрядам раздали краски и бумагу. Кто умел - рисовал. Кто умел - пел, танцевал и даже участвовал в каких-то пьесах, которые на ходу сочиняла Верка-поэтесса. Пьесы, в основном, интересовали девочек, потому что по старой лагерной традиции участницам выступления разрешалось завиваться и краситься.
Маша нужна была везде, без нее не знали, что рисовать, какую песню лучше спеть, можно ли поставить пьесу "Кармен" (Верка уверяла, что это будет пьеска минут на пятнадцать).
Ясно, что толку от всей этой кутерьмы было мало. Правда, смешно было наблюдать, как мальчишки рисуют, сам процесс рисования.
- Вот это танк… Тр-р-р… А это самолет над ним летит… Ж-ж-ж… Пум! Пум! Пум! - это бомбы упали. Взрыв. Тарарах!!!
И вся картина яростно зачеркивалась, поскольку взрыв - дело нешуточное. После взрыва ничего и не должно остаться. Предложить такую картину для выставки было невозможно.
Всерьез рисовала только Нина Клейменова.
- Мария Игоревна, посидите минуточку, я вас нарисую…
Она рисовала легкими штрихами, как опытный художник. Многие из ребят побросали свои дела, встали за ее спиной.
- Непохоже, Мария Игоревна красивее.
- Дурак, у нее и вышло красиво.
- Дай карандаш, - вдруг резко сказал подошедший к Нине Женька Лобанов, - рисунок дай. Резинку.
Нина подчинилась. Женька несколько секунд рассматривал Машу, что-то стер, что-то подправил.
- Ну, даешь… - заахали ребята.
Маша посмотрела тоже. Да, лицо на портрете было гораздо красивее того, что она привыкла видеть в зеркале.
- Вот это уж точно похоже, правда?
- Ага, Лобан, ты прямо гений в трусиках.
- Я попробую красками, - угрюмо буркнул Женька.
- Но у меня нет времени позировать, - засмеялась Маша.
- Ничего, обойдусь…
Витька Шорохов горланил на всю палату:
Убегу - не остановишь,
Потеряюсь - не найдешь,
Я - нелепое сокровище,
Ласкающийся еж…
- Наташа, встань туда, - кричала Верка, - взмахни веером и сквозь зубы скажи: "Я не люблю тебя. Хоть ты меня зарежь!" А ты, Булкина, вскричи: "Погибни, несчастная!"
- Тут у меня должна красиво упасть на грудь коса, - останавливала репетицию Наташа. - У мамы дома есть коса, я попрошу прислать.
Светит месяц, светит ясный,
Светит полная луна,
Марья, Дарья, Акулина
Выходили со двора…
Это Андрюшка, Ленька и Купчинкин разучивали свой номер, натянув предварительно на головы девчоночьи платочки.
Еще в дождливую погоду писали письма родителям. Маша специально устроила час для писем, иначе ведь ребят не заставишь. Потом почти каждый из них подходил с просьбой проверить ошибки. Все письма без исключения сразу начинались с просьбы привезти конфет или свежих огурцов и помидоров. Никаких тебе вступлений и описаний природы. Еще писали, что у них хорошая вожатая. Ребят нисколько не смущало, что Маша это читает.
Несколько раз в отряд заглядывала начальница. Губы ее были профессионально поджаты. Указывала на беспорядок - везде обрывки бумаги, да еще вымазанной клеем (Нина Клейменова с группой ребят делала из папье-маше кукол), в раздевалке - свалка вещей, неизвестно чьих, заляпали красками пол. Маша уже знала, что на педсовете ее ожидает новая "порция горячих", но она не могла отравить ребятам часы вдохновения, поэтому сама подбирала за ними, сама находила владельцев раскиданных в раздевалке трусов, маек и ботинок.
Верный друг Андрюшка Новиков следил за каждым ее шагом и добродушно помогал, так просто, от чистого сердца, ни на кого не ворча и не злясь.
"Наверное, это непедагогично", - думала Маша. Но она уже так любила всех этих ребят, что забывала о всякой педагогике. Она почти физически ощущала эту свою любовь. Это было блаженство: смотреть на их рожи, гладить по мягким волосам, ощущать их полное к себе доверие.
Ей даже казалось, что если есть на свете счастье, то оно похоже на ее теперешнее состояние.
По вечерам в клубе устраивались танцы. Девочки танцевали с девочками, мальчики - с мальчиками. Настоящее назначение танцев понимали только ребята из первого отряда, остальные просто веселились.
- Мария Игоревна, у вас нет отбоя от кавалеров, - смеялась Нора Семеновна.
Действительно, и мальчики, и девочки не давали Маше отдохнуть. Мальчишки устраивали целые побоища за право с ней танцевать. Бедному Виктору Михалычу с большим трудом удавалось урвать хотя бы один вальс. Танцевать с пионерками он избегал: уже несколько девочек из первого отряда написали ему любовные письма, и он боялся их, как огня.
Потом под стук дождя по тонкой крыше Маша читала ребятам "Остров сокровищ" и видела, как смотрят на нее из темноты большие от страха и любопытные глаза.
Ну так чем по сравнению с этими заинтересованными глазами было брюзжание Нины Ивановны и постоянная тройка "за чистоту помещения" на доске лагерного соревнования?
…Рисунки были вывешены в пионерской комнате. Вожатая первого отряда не придумала ничего умнее, как заставить всех до единого рисовать один и тот же букет цветов. Нина Ивановна, возглавляющая группу педагогов, одобрила вожатую за массовость и "вовлечение". Смотреть на эти бесконечные букеты было скучно.
Вожатый второго отряда сам рисовал неплохо, и, к сожалению, чувствовалось, что по каждому рисунку прошлась его рука.
Вот сейчас подойдут к стенду третьего…
- Вы что, Мария Игоревна, с ума сошли?
- А что такое?
- Нет, товарищи, вы только посмотрите…
Все посмотрели и весело рассмеялись. "Мария Игоревна на качелях", "Портрет Марии Игоревны", "Мария Игоревна нам читает", "Мария Игоревна сердится", "Наша вожатая"… Чуть не половина рисунков - ее портреты.
Маша смотрела на свои собственные портреты и хохотала от души. У этой самой "Марии Игоревны" нос не всегда был на месте, глаза косили, уши были величиной с репродуктор, а рот не умещался на лице.
- Но вот это просто превосходно! - ткнула Нора Семеновна в один из портретов. Это рисовал Женька Лобанов. Портрет назывался: "Мария Игоревна смеется".
- Очень похоже, - сказал Виктор Михалыч. - Как вылитая…
Маша почувствовала, как у нее запылали щеки. Очень красивая была на портрете девушка. Маша подумала даже, что, будь она такой на самом деле, мальчишки в школе не относились бы к ней по-дружески, не доверяли бы своих тайн.
- Это возмутительно, - сказала Нина Ивановна.
- Но почему? - удивилась Нора Семеновна.
- Заставлять детей рисовать себя…
- Но я не заставляла! - Маша почти плакала. - Вы же сами поручили мне съездить на почту.
Она действительно даже не знала, что каждый, как может, будет рисовать ее. Ведь все рисовали какие-то танки, самолеты, цветы, грибы… И развешивали рисунки без нее.
- Это несомненно, что третий отряд всех переплюнул, - сказал музрук, - тут даже говорить не о чем. Машенька, вы можете гордиться… А этот Лобанов просто талант. Понимает, чертенок!
- Это рисовал Лобанов? - подозрительно спросила Нина Ивановна.
- Так ведь написано…
- Я, конечно, присоединяюсь к большинству…
Уже не в первый раз Маша замечала, что фамилию Лобанова начальница произносит с благоговением. По Машиному подозрению, отец Лобанова был какой-то крупной шишкой.
…Потом, наедине с Норой Семеновной, Маша расплакалась.
- Я же ничего не сделала, чтобы они меня любили. Я палец о палец не ударила. Я просто пришла, ожидала любых гадостей, а они взяли и полюбили меня. Нора Семеновна, ведь я не заслужила, а? Мне стыдно принимать от них такое! Я ведь ничего не знаю, никакой педагогики…
- Это все-таки лучше, чем превращать педагогику в оружие для трусливых, - сказала очень серьезно Нора Семеновна. - Ведь мы идем к детям, к безоружным. И если они увидят, что мы вооружены, - они нас будут бояться или ненавидеть. Научиться быть педагогом - это так же, как научиться быть человеком. Макаренко мог позволить себе дать воспитаннику в зубы, потому что он был настоящим человеком и знал, зачем он это делает. И никогда не делал этого зря. А вот эту вашу предшественницу за вывешивание чьих-то описанных простыней на всеобщее обозрение я бы просто судила.
Нора Семеновна говорила все резче и злее:
- А вообще, посмотрите, что получается: планы, мероприятия, соревнования, методразработки, а сколько детей растет, в сущности, безродными, ничьими… Не обижайтесь, Машенька, но ведь если даже вас, совсем юного еще человека, еще, простите, глупенького, готовы носить на руках, то вы можете представить, к чему дети привыкли, а?
Этот разговор Маша запомнила на всю жизнь. Потом, войдя в свой первый в жизни класс, она знала, что идет к друзьям. Она была уверена, что ее примут, потому что очень часто детям зря приписывается зло и жестокость. И не только детям. Надо выходить к людям навстречу, не держа за спиной камня.
Орда родителей ворвалась в лагерь.
- Я папа Севы Морошкина. Будем знакомы.
Личико неприятное, маленькое, зубастое.
- Я бы хотел вас спросить: что происходит в отряде? У Севы пропали сандалии.
- Поищите в раздевалке. Сева, ведь вчера же мы их нашли.
- А сегодня опять пропали, - промямлил Сева.
- И потом, сын жалуется, что его обижают.
- Кто тебя обижает, Сева?
Сева молчал, ковырял носком ботинка землю.
- Никто не обижает, - наконец буркнул он. - Это я сам упал.
Уже давным-давно Сева не наушничал, и Маша думала, что сумела ему что-то объяснить, но вот взглянула на Севиного папу и поняла, что ее старания, наверное, ни к чему. Сева вернется домой, и родители скоро выбьют из него все, чему она пыталась его научить.
- Ну а если даже слегка подрался с кем… - дружелюбно улыбнулась Маша Севиному отцу.
- То есть как подрались? Вы же воспитатель, вам же доверили детей. А сколько вам, собственно, лет?
- Восемнадцать! - с вызовом ответила Маша.
- Ну, тогда все ясно.
Папа неспешно удалялся. Сева метался взглядом между ним и Машей. Казалось, он сейчас заплачет.
- Беги, - весело сказала ему Маша, хотя ей стало почему-то невыносимо больно.
Дети метались по лагерю как угорелые. И это тоже было причиной Машиной боли. Им было не до нее. Их взгляды на ней даже не останавливались…
- Здравствуйте, я мама Веры Сучковой.
Господи, какая красивая женщина! И как Вера похожа на нее!
Некоторые родители, проходившие мимо, здоровались с Сучковой почтительно:
- Здравствуйте, Надежда Ивановна.
Маша слышала от кого-то, что эта женщина - один из лучших невропатологов в городе.
- Как моя девица?
- Чудесная девица.
- Она про вас все уши прожужжала. Как хорошо, что вы такая молодая!
Верка точно так же, как Сева Морошкин, металась взглядом между матерью и Машей. Только лицо ее было счастливым. На нем было написано: тут и мама, тут и вожатая, и я рада, что они понравились друг другу.
- Мама сказала, что вы красивая, - от счастья выпалила Верка и убежала…
- Здравствуйте, я мать Купчинкина.
Лицо усталое, изможденное. На одном глазу - бельмо.
- Как тут мой оболтус?
- Чудесно. Он очень у вас покладистый, работать любит.
- Впервые слышу. - Женщина и вправду растерялась.
- Честное слово.
- Знаете, мне его особенно воспитывать некогда. Санитаркой работаю, на полторы ставки. Отца нет, драть некому. У вас тут, говорят, еще и мужчина работает. Так в случае чего пусть снимет ремень.
- Да что вы, зачем же так.
- Он немножко у меня… нездоровый. В детстве папаша, паразит, напугал.
- Не волнуйтесь, я бужу его ночью.
Женщина посмотрела Маше в лицо прямо, испытующе.
- Вот ведь и люди на свете бывают, - задумчиво сказала она, - Дай тебе бог счастья…
- Как мой свиненок?
Этот человек мог бы и не представляться. По тому, как он теребил кепку, бестолково шарил по всем имеющимся у него карманам, гримасничал и жестикулировал, было ясно, что это отец Витьки Шорохова.
- Нормально. Артист.
- Песнями не надоел?
- Нет, что вы…
Вот подошли статные и красивые родители Сережи Муромцева.