- Ничего… ничего, - мягко и сочувственно сказал инженер. - Все уладится. Палатки - это вынужденная посадка. Вот строятся дома, вас переведут. А зима не страшна. Правда, морозы бывают большие, но тогда мы не работаем.
Натка вскрикнула, закрыла лицо и заплакала. Она не то хотела сказать, не о палатке и морозах, а он так понял. Она не умела сказать, слова рвались бестолковые, она не умела и не знала, как высказать, но ей было страшно и неуютно, она чувствовала себя беззащитной, да, беззащитной, и вот уже неделю крепилась, а тут вдруг перед незнакомым инженером разоткровенничалась, - и она досадовала на себя за это, а слезы полились еще пуще.
- Вот те раз, зачем же плакать? - тихо и серьезно сказал инженер. - Вы ведь рабочий человек, токарь с "Красного пролетария". Все пройдет, и вы увидите, что тут не так уж плохо, даже наоборот. Правда. Вот я тоже москвич и тоже скучаю…
- Где вы жили? - капризно спросила Натка, чтобы перевести разговор; слово "жили" она произнесла так, словно говорила о чудесном, сказочном мире, утраченном навсегда и для нее и для него.
- Я жил у Никитских ворот. Как раз напротив памятника Тимирязеву.
- Где магазин?
- Да, внизу магазин.
- А я жила на Таганке. В Большом Дровяном проулке… У нас там квартира.
Вздохнув, Натка утерлась и взялась за проволоку.
- Скажите, пожалуйста, а здесь вечерняя школа есть? - спросила она, не отрываясь от работы.
- Вечерняя в этом году должна быть.
- У меня семь классов. Я и учебники привезла: "Химию", "Физику", "Географию", тетрадей сорок штук…
- Умница. Без учебы в наш век науки нельзя жить, - сказал инженер и посмотрел на часы. - Школа должна быть, обязательно должна быть…
Натка, казалось, совсем успокоилась. Она кокетливо взглянула на инженера:
- Скажите, пожалуйста, а это правда, что в воскресенье танцы?
- Вот уж не знаю, - улыбнулся он, поднялся и пошел на причал.
Ухарски раскачиваясь и пыхая сизым дымком, подходил катер. Инженер ловко прыгнул на нос и сразу стал что-то громко доказывать похожему на пирата мотористу, а катер, не задерживаясь, умчался вниз по реке, туда, где розовели какие-то непонятные длинные строения.
3
Перед обедом трактор притащил ворох мотков проволоки на искореженном железном листе. Тракторист был тощий, длинноносый, с нахальными глазами; девушки видели его в первый раз.
- Здравствуй, милая, кареглазонька! - крикнул он Вале. - Давно не виделись! Принимай эти макароны, что ли!
- Здравствуй да проваливай, - бодро отвечала Валя.
- Что земляка-то гонишь?
- Ох да земляк, ай ты не из Сухова ли Корыта, милок?
- Вот те, не упомнила меня! Вспомни, как на Курской дуге вместе в окопах мерзли!
- Что-то ты похудел с тех пор.
- Заботиться, девочки, некому, никто за меня замуж нейдет, недоедаю все, вот и худею.
- Бедненький, что ж ты жену-то бросил? Алименты шлешь? Небось будешь недоедать.
Девчонки даже завизжали от восторга, растаскивая мотки. Тракторист приглушил мотор, спрыгнул, добродушно улыбаясь, достал мешочек - хлеб, яблоко, бутылка молока.
Где-то трезвонили в рельс - на обед.
Натка не пошла в шумный кружок, собравшийся вокруг тракториста. "Тоже, нашелся петух, - презрительно подумала она, - а они уже и прилипли как мухи".
Она распрямила затекшую спину, постояла так с минуту, глядя в холодное, подернутое дымкой небо. Потом взяла свой узелок, прыгая с камешка на камешек, опустилась к реке и зачерпнула в чашку воды.
Чашка была домашняя, потертая внутри, на ней был нарисован пруд с лодкой, вокруг него веселенькие домики с острыми крышами и даже колоколенка с грачами. Впрочем, вместо грачей были только черточки, но, наверное, это были грачи.
Почему она не пошла в столовую? Потому что столовая была далеко от берега, весь перерыв убьешь на дорогу, да еще в очереди настоишься. Натка стала есть булку с конфетами и запивать водой из чашки. Кроме булки и конфет она ничего не успела утром купить. Но она не огорчалась. Она была сластена и обожала конфеты - не те, что большие, мягкие, а которые маленькие, твердые - подушечки, драже например. Или "морские камешки". Она могла съесть их хоть полкило.
Натка жевала, а мысли ее уже вертелись вокруг вечера: надо пересмотреть лук, не начал ли прорастать. Лук это такой овощ - чуть не доглядишь, уже пошел выпускать стрелки, в палатке же он лежит на сырой земле.
Потом надо выстирать рубашку и лифчик, а где взять корыто, а где сушить? Очень неприлично повесить их вот так, да виду, когда в палатку без конца ходят мужчины. Дома забросила бы на веревку в ванной - и дело с концом. А тут сушилки нет, и комбинезон, и сапоги натягиваешь сырые… Она подняла ногу и осмотрела левый сапог. Дырка не увеличилась.
За ее шиной кто-то длинно и жалобно высморкался. Вздрогнув, Натка обернулась. Чуть повыше, на камне, сидела Тамара с недоеденным бутербродом в руке. Сверху слышался смех и визг. Вот дурехи!..
Натка пожевала булку, еще раз оглянулась. Тамара так и сидела с надкушенным бутербродом, смотрела на бегущую воду.
- Болят руки? - спросила Натка и, не дожидаясь ответа, беззаботно объяснила: - А! Они всегда поначалу болят, негодные. Я когда пришла в завод, ой-ой как уставала, и все косточки болели, приду, лягу, а сама думаю: как же я завтра пойду? А потом хорошо. И позабыла даже, что было плохо.
- Я не боюсь их трудностей! - вдруг горячо сказала Тамара. - Я так и писала, что не боюсь! Ну и что ж, что палатка, мошка, - испугали! Я не играть ехала, да! Но когда они так относятся… Что он, прибежал, накричал, ткнул - делай как хочешь… Я не знаю, что надо вязать, а что не надо вязать. Это несправедливо! Я не виновата, что еще не умею. Они сами не знают, что им нужно. Один говорит так, другой не так, одному узлы, другому не надо узлы! Только и знают: "Палатки - это вынужденная посадка"! И столовая за пять верст - тоже "вынужденная посадка", а сами дома едят, у них голова не болит, а вы живите, как хотите, на "вынужденных посадках", а вечером Прошка примчится: "И что такое, что-то вы мало сделали, девочки, ма-ало! Да пло-охо!"
- В Прошкино положение тоже войти… - рассудительно вздохнула Натка. - И с него небось спрашивают. Вон у нас в заводе мастер - так он знает свое место, свой цех, и конторка у него стеклянная; побежишь, бывало, спросишь: "Дядя Леня, вот такое дело, то-то и то-то". А здесь… мечется угорелый, один на весь участок.
- Я не думала, я и вообразить не могла такое… безобразие! - воскликнула Тамара, и голос ее задрожал. - Зачем вы нас звали, если сами не знаете, что с нами делать! Мы не просились, вы сами звали, красивые слова писали! Слова!..
- Тамаронька, это все поначалу, - неуверенно сказала Натка, - а потом все уладится. Я думаю, что уладится…
- Мамочка моя, мамочка! - вскрикнула Тамара и закрыла глаза ладонью. - Не пускала меня, говорила: "Ой, каяться будешь". Ой, как ты была права!
И она зарыдала, уткнувшись в платок, а надкушенный хлеб с колбасой так и держала в руке. Кружок колбасы свалился в траву.
Натка подхватила свой узелок и пересела выше. Отобрав бутерброд, она стала вытирать Тамаркино лицо, приговаривая, как над ребенком:
- Ну не плачь, деточка, вот глупенькая, еще и двух недель не прожила, а испугалась. И не стыдно тебе? А мы, Тамара, не бессловесные! Вот мы посмотрим, посмотрим, а чуть что - пойдем и нажалимся куда следует. Право слово! Мы не нанимались без столовой работать. Захотим - и уедем даже, и никто нас не удержит.
Она заведомо говорила неправду. Она знала, что не уедет, что она комсомолка я вызвалась сама, и нет ей возврата в Москву без позора, после всего, что было, после тех проводов, а также после ссоры с мачехой. Ах, как все сплелось!..
- Вот негодники, погляди-ко, в речке купаются, - хитро стала она отвлекать внимание. - Ну, не плачь, ну, посмотри, какие отчаянные! Вот головорезы! Вода-то ледяна-ая, а они купаются.
- Где? - Тамарка начала сморкаться, вытирать покрасневший нос.
- Да вон полезли. Ву-уй, как им не холодно!
- Сумасшедшие, - презрительно сказала Тамара и, вздыхая, стала дожевывать свой бутерброд.
4
Купальщики заходили в воду у самых порогов. Там вода бурлила, кипела. Поэтому никто не рисковал плавать, а только окунались, барахтались и выскакивали, ошпаренные, торопились натянуть рубахи, не попадали в рукава - и зуб на зуб не попадает, и мошка набрасывается озверелая.
Пришел худой долговязый парень со светлой лобастой головой, остриженной под машинку, совсем как солдатик. Он снял сапоги, рубаху и долго шлепал по воде широкими грубыми ступнями, плескал на лицо, на плечи, а штаны снимать не решался. Он был смешной. Его голое до пояса тело жгла мошка - а в воду не шел.
Потом все объяснилось просто. У него не было трусов. Испуганно оглядевшись по сторонам, он спустил штаны, и под ними оказались белые солдатские подштанники с тесемками. Он быстренько закатал их повыше, сколько мог. (Тамара стыдливо опустила глаза, а Натка жевала и глядела как ни в чем не бывало: будто ее братья не носили кальсоны, будто мало она их перестирала.) Ребята засмеялись над парнем, причем подтрунивали так, чтобы девушки слышали. Он что-то невнятно ответил и, зябко ежась, стал заходить все глубже - неумелый, бестолковый, как курица. Он долго примерялся и не решался окунуться, а на берегу все смеялись и припугивали. Натке стало жалко его. Хоть бы отважился, окунулся да скорее уходил.
Парень окунулся. Потом еще и еще, взвизгнул, фыркнул и поплыл.
Конечно, ему стало обидно, что над ним потешаются, потому он поплыл в самый опасный водоворот. У Натки сжалось сердце. Она почувствовала, что происходит нечто серьезное и вот так, по глупости могут сгубить человека. Она хотела окликнуть, но он бы не услышал за грохотом порогов. Голова парня очутилась на краю водоворота, скользнула в него и исчезла. Натка ахнула. Через минуту голова появилась уже за водоворотом. Парень плыл - в самой буче, в пене.
Вот же грех, ну возвращался бы уж, а то стукнет о камень!
На берегу перестали издеваться. Кто собрался уходить - и те оставались; все смотрели.
Голова ныряла за порогами, уже на самом стрежне. Ее быстро сносило.
Парень плыл не оглядываясь. Его вынесло на широкий простор, понесло все дальше и дальше, так что голова уже казалась едва заметной точкой; она то и дело исчезала за гребнями. Боясь потерять ее, Натка привстала и следила, как эта точка повернула к берегу и мучительно долго боролась с течением; она прибилась далеко-далеко к скале, и бесстрашный пловец выбрался на камни.
Натка и Тамара облегченно вздохнули. А парень в мокрых подштанниках рысцой побежал вдоль кромки, смешно подскакивая на острых камнях, прибежал искусанный и преследуемый темной тучей мошкары. Зайдя за куст, он стал переодеваться.
- А мы так переживали, что вы можете утонуть, - уважительно оказала Натка.
Парень промолчал, он выкрутил кальсоны и принялся мыть в воде свои сапоги.
- Хотите конфет? Как вас зовут? - спросила Натка.
Парень улыбнулся. Улыбка у него была добрая, трогательная; сам он был совсем молоденький, оттого, вероятно, такой долговязый, несуразный.
- Никитой звать, - хрипло ответил он, подрагивая от холода.
- А мы из Москвы приехали. А вы?
- Из Читы я.
- А вы в Москве бывали?
- Нет, не был.
- А мы в Чите не бывали. Скажите, а почему у вас в Сибири так много мошки?
- Это сезон. Скоро пройдет, вы не пугайтесь. Как придется: в одном году много, в другом нет. Вы, верно, недавно приехали?
- Да, мы недавно приехали. Первого числа из Москвы уехали, - вздохнула Натка и похвасталась: - Знаете, как нас провожали! С музыкой, с цветами! Вот Тамара - она из школы. А я работала токарем. На "Красном пролетарии". Как меня не хотели отпускать! Мне от дирекции лично подарили туфли - модельные, прекрасные туфли. А девочки купили другие туфли, на микропоре. Хорошие туфли.
Никита с интересом выслушал, но молчал. И, полагая, что ей не верят, Натка еще раз подчеркнула:
- Очень хорошие туфли, - и вздохнула.
Тамара перепуганно молчала, и Натке одной приходилось вести беседу. Она сообщила, что привезла - подумать только, какая наивная! - целую сумку луку. А что с ним теперь делать? И она привезла еще два выходных платья и два простых, ведь для начала это неплохо, правда? И валенки, варежки есть, два шерстяных платка.
- Ого! - хмыкнул Никита.
- Фи, а сколько у меня в Москве осталось! - прихвастнула Натка уж неизвестно зачем.
Просто она подумала, что ведь в самом деле у нее есть вся теплая одежда, и как это хорошо, что есть во что одеться, и пусть себе приходит студеная зима - то-то весело будет!
- У меня одеться вот так, вот так и вот так хватит, - она провела рукой сначала по шее, потом выше рта, потом над макушкой.
И ей впервые за эти дни вдруг стало так покойно, даже радостно. Все показалось очень красивым: эта река, пороги, даже лобастый Никита, бесстрашный пловец, который вон запросто перемахнет реку туда и обратно, коли захочет; сезон мошки, конечно, пройдет, а зима приятна, если есть валенки, пальто, платки шерстяные…
- Хотите, приходите к нам в гости! - от всей полноты хороших чувств пригласила она. - У нас девочки все из Москвы, такие славные, хорошие, правда, Тамара?
Покраснев, Тамара что-то пробормотала. Звенел рельс, и девушки поднялись. А Никита ушел, неся в руке скомканные мокрые подштанники. И Натка не знала, остался ли он доволен знакомством и придет ли вечером в палатку.
Ей хотелось, чтобы пришел.
5
Но он не пришел.
Не потому, что он не пришел, а вообще в силу разных глупых обстоятельств вечер получился тягостный и нудный. Ночью полил дождь.
Шумели пороги, и кровать вздрагивала от ударов воды. Шумел брезент палатки под дождем.
Девочки спали, и одна - толстая Верка из Останкина - громко, неприлично храпела. Ее очень угнетало то, что она во сне храпит, наверное, она боялась, что будущий муж разлюбит ее за это, она хотела отучиться, просила будить ее, но Натке жутко показалось выбраться из-под теплого одеяла, она лежала, широко раскрыв глаза, и прислушивалась к ударам порогов.
Бух-х! - это здорово плеснуло, даже звякнула металлическая шишечка кровати. Еще удар, как пушка… А что, если кто-нибудь плывет по реке и не знает, что впереди пороги, и легкую лодку швыряет в яму, и вот уже мелкие щепочки всплывают в водовороте, а человек… Но нет, кто же плавает ночью, да еще в такой дождь?
Натка закрыла глаза, стараясь уснуть, но перед ней сразу задвигалась бесконечная проволока, крутились мотки, вздрагивало зубило. Натка ударяла себя по пальцам, чего с ней никогда не случалось наяву, и со стоном просыпалась.
Вдруг она вспомнила сотню, полученную в Москве, и ей стало так жалко эту сотню, новенькую пачку денег, оклеенную бумажками с красными полосками, так бездумно потраченную на часики зачем-то, на конфеты и мороженое.
Нет, Натка никогда не копила деньги, как некоторые, скажем ее мачеха. Да она бы перестала себя уважать, будь хоть чуточку похожей на нее. Просто она зарабатывала хорошие деньги и никогда не тряслась над рублем, отдавала отцу и тратила на себя, не жалея. Она знала, что всегда заработает, как настоящий трудящийся человек.
А вот тут ей было невыносимо жаль сотни. Может быть, потому, что, имей она сейчас эти деньги, она не чувствовала бы себя такой беззащитной.
Но у нее оставалось пять рублей, а она в чужом краю, за тридевять земель от дома, и вот ей опять страшно.
Ох, как она жалела и упрекала себя за то, что не сберегла сотню, и на что ей нужны были эти часики!.. Глупая она, всегда была и осталась глупой. Седьмой класс кончила с тройкой по английскому, вместо восьмого пошла на завод. А ведь без образования в наш век науки никак нельзя. Вот и перезабыла все, чему училась. "А что, если здесь школы не будет, что тогда?" Зачем она поехала в Сибирь, зачем? Дома и в школу можно было ходить. Подумаешь, мачеха, теснота, - да не палатка на сырой земле. И квартиру отцу скоро дадут. Прописку московскую потеряла. Все променяла, все променяла - на что?
Она вспомнила шумные проводы, медные трубы оркестра, себя на привокзальной площади - взволнованную, с горящими от удовольствия щеками, гордую и скромную, отважную. А подружки оставались. Они смотрели на нее с уважением. Ах, какой маленькой, какой наивной девочкой она была…
Ногам стало мокро. Натка приподнялась, пощупала: на одеяле стояла лужица. Вода просочилась сквозь брезент и капала быстро-быстро.
Дрожа от холода и возмущения, Натка вскочила и потянула кровать. Ножки увязли в земле, и она их насилу вырвала. Передвинув кровать вплотную к Тамаркиной, она выждала минутку - не каплет ли здесь, и забралась под одеяло: надо было согреться. Но тут она вспомнила, что теперь остались открытыми сумка с луком и все ее вещи, хранившиеся под кроватью. Хорошо, что еще вспомнила, растяпа! Она опять вскочила, принялась впотемках передвигать и совать под кровать узелки, чемодан, корзины. Пока шарила в мокрой траве, окоченели руки, и неизвестно чем их вытереть.
Управившись с вещами, Натка легла в остывшую постель и чуть не застонала от холода и тоски.
Простыни были мокрые, жесткие, в воздухе стояла тяжелая сырость, темнота угнетала, весь мир был бесприютный, только и счастья в нем, что брезентовая протекающая палатка, да под кроватью кой-какая одежонка, две пары туфель, а сотню она потратила на мороженое. И за плечами семнадцать лет…
Она услышала, как тяжко вздохнула Тамара, и обрадовалась этому несказанно, как обрадовалась бы теплой печке. Она шепотом позвала:
- Тамар!..
- А?
- Ты почему это не спишь?
- А ты?
- А на меня целый фонтан полился. На тебя не каплет?
- Нет.