Натка протянула руку, нащупала горячий, полненький локоть Тамары. Невидимые забинтованные пальцы подруги сжали ее локоть.
- Ну и дождик, скажи, Том, а?
- Ага…
- А ты почему не спишь?
- Так… думаю.
- Не надо думать. Надо спать. Уже час ночи.
- Я не могу привыкнуть. В Москве сейчас только восемь вечера.
- В кино люди пошли…
- Ага.
- А у тебя мальчик в Москве был?
- Нет… - прошептала Тамара.
- А за мной ухаживали на заводе! - похвасталась Натка. - Скажи, а этот, Никита, тебе понравился?
- Не знаю.
- По-моему, он ничего, только больно какой-то… несуразный. Ну его! Правда?
Она совсем не то хотела сказать. Она не могла забыть, как ей стало тепло, какой она себя почувствовала опять смелой и отважной, познакомившись с Никитой. Ей хотелось сказать, что ведь вот он, наверное, тоже совсем один, еще и товарищи над ним посмеялись, а он не побоялся ничего, он серьезный и скромный, так просто объяснил, что и мошка пройдет, это только сезон, и вот сапоги начисто помыл, а все ходят в грязных. Только у него нет, наверное, никаких вещей; а она бы сумела сшить ему трусы для купания, чтобы не хихикали над ним разные зубоскалы. Она сказала "ну его" только от обиды, что он не пришел, а вообще ей так тепло и хорошо было думать о нем…
- Если у меня когда-нибудь будет муж, я не велю ему так далеко плавать, - сказала она. - Знаешь, ведь всякое бывает, могут схватить судороги.
- А я никогда не выйду замуж, - прошептала Тамара.
- Почему?
- Не хочу.
- Все выходят почему-то.
- А я не хочу!
- Ну, что ты. Наверно, надо…
- Что надо? Сидеть дама, ждать мужа, варить ему обед, он придет - на стол подавай; на базар ходить, пеленки стирать… Не хочу! Не выйду замуж! Ничего я не хочу! Ничего!
Натка озабоченно пощупала горящие Тамарины щеки.
- Я и сама не хочу, Том, я не знаю, - может, и я тоже еще не выйду, - она вздохнула. - Да и где теперь найдешь хорошего мужа? Такие теперь большая редкость…
Она погладила забинтованную руку, которая благодарно сжалась.
- В Москве за мной ухаживал один мальчик, пожениться даже предлагал, ничего себе, только уж такой… несерьезный, ну, форменный бандит. А я взяла и в Сибирь поехала. Лучше мы сами по себе тут будем жить, правда?
- Да… - рука дрогнула, пальцы разжались.
- Что с тобой?
- Натка, я боюсь. Я боюсь… - дрожащим голосом сказала Тамара. - Я отработаю все, отработаю три года и вернусь к маме. Вот увидишь, я вернусь. Только ты не покидай меня! Я все выдержу - и вернусь… Я вернусь…
Натка погладила влажные от сырости волосы подруги.
- Ничего… ничего, все уладится, - сказала она ласково. - Ты теперь большая, ты же теперь рабочий человек, и среднее образование имеешь.
- Я вернусь, я вернусь, - твердила Тамара.
- Ну, что "вернусь", Тамарочка, - сказала Натка. - Стыдись! Не реви, ну, конечно, мы отработаем все, а там посмотрим, как будет. Что ж, мы разве одни? Вон нас тут сколько много! А обидит кто - да мы его заклюем, мы ему глаза выцарапаем, ты не думай. Рабочие - они знаешь как друг за дружку стоят. Вот у нас в заводе…
И она стала рассказывать разные случаи, все повторяла "у нас в заводе" и под конец сама глубоко убедилась, что им, девчонкам, море по колено и впереди предстоит, возможно, завидная жизнь, так что, может быть, и бежать не понадобится, а Тамарка слушала, слушала - и заснула как-то сразу.
- Вот дитя мне еще, - усмехнулась Натка. - Господи, а что ж это я не сплю?
Дождик продолжался. Булькали капли в лужицы на полу. Верка в углу храпела.
- Вер!.. - позвала Натка. - Вера!.. Вот грех какой.
Пересилив себя, она встала, пошлепала по доскам, нащупала Веркин бок:
- Вер, проснись. Слышь, ведь сама просила. Бедненькая ты моя.
- А? Спасиб… - Верка сладко и шумно перевернулась на другой бок, а Натка ощупью вернулась, закуталась в одеяло конвертиком и зажмурила глаза.
И поплыли перед глазами буйные потоки воды, они с орудийным грохотом расшибались о пороги, дыбились, дробились, вертели в водовороте маленькую упрямую точку, а точка плыла - и выплывала на широкий простор, на самый стрежень, не оглядываясь, и Натке было тревожно-сладко: она ведь знала, что все это уже было, и кончилось тогда хорошо - точка доплыла. Только сейчас надо было подождать немножко, чтобы все так изумительно повторилось, чтобы еще раз увидеть и пережить…
6
Танцы состоялись, но не в воскресенье, а в субботу. И девушки, едва пришли с работы, принялись готовиться к ним. Танцы - всегда большое и серьезное дело, а в таких обстоятельствах тем более.
В палатке стояла невообразимая суматоха. Утюг рвали из рук. Никто не соглашался варить суп, а Валя отказалась наотрез; она уже час сидела перед зеркалом, подвивая раскаленным гвоздем волосы. Ее никто не осуждал, - наоборот, образовалась очередь на волшебный гвоздь.
Поставили наконец кипятиться воду, решив сварить просто яблочный кисель из порошка.
Натка разложила на кровати блузки, оба выходных платья, обе пары туфель, соображая, что лучше надеть. Тамара печально сидела на своей кровати, трогая нос. Картина была неприглядная: за две недели они все здесь обветрились, обгорели, и нос у Тамары лупился. Натка заглянула в зеркальце - батюшки! - и у нее собирается лупиться… У нее просто руки опустились. Вот не было горя!..
Она вообще-то не любила крутиться перед зеркалом. По правде, сама не понимала: красивая она или нет. Скорее нет, если мужественно взглянуть правде в глаза. Но вообще ведь - как на чей вкус. Когда-то ей очень хотелось быть красивой, она всматривалась, всматривалась в себя и вдруг поверила, что красивая. Ныне она так не думала. Личико, правда, вроде ничего, кругленькое, доброе. Вот нос картошечкой, явно неудачный нос. Глаза не столько голубые, сколько зеленые, брови совсем не вышли, хоть дорисуй карандашом, такие бесцветные. "Но ведь и не то бывает, - рассуждала она. - Сойдет и так, может быть?.."
Вот Тамара - та действительно была красавица. Полненькая такая, глазки голубые, доверчивые, бровки тоненькие, щечки нежно-румяные, так и хочется ущипнуть.
Натка взглянула на нее и тихо вздохнула не столько от зависти, сколько от огорчения, что сама не такая.
- Что же ты не одеваешься?
- Я, наверное, не пойду…
- Батюшки, с ума сошла! - всплеснула Натка руками. - Это нос-то лупится, так и свет клином сошелся. А ну, одевайся мне!
- Не пойду я, Нат, не хочется…
- И не ври, и слушать не хочу, одевайся!
- Ну, одета я…
Натка изумленно вывернула Тамаркин чемодан. Бедная глупая девочка! Набрала с собой фуфаек, шароваров, лыжный костюм, все лишь для работы: ведь она думала, что едет работать, а не в театр.
- В первый раз вижу такую наивную, - сердито сказала Натка, размышляя, какое же платье ей не жаль. - У тебя небось и из обуток одни сапоги да тапки?
- Есть еще ботинки, - пробормотала Тамара.
- Примерь-ка мои модельные, - вздохнула Натка. - Или нет, лучше бери на микропоре…
Тамара заупрямилась, чуть не с ревом отказывалась, Натка накричала на нее. Столько времени потеряно! Не столько сама одевалась, сколько одевала эту глупую, несмышленую пичугу. Она вертела Тамару перед собой, подшила подол, ушила бока на платье (дает же бог людям такую талию!..), поправляла, заставляла пройтись, любовалась ею, как делом рук своих, и только потом спохватилась:
- Господи, чулки еще не стираны!
Она покатилась шариком к реке, раздумывая, что чулки сохнут быстро, а если не просохнут, не беда, можно натянуть мокрые, просохнут по дороге.
У воды наклонился парень, старательно отмывая сапоги. И сапоги ей показались знакомыми. Натка, заволновавшись, осторожно зашла сбоку и заглянула. Это был Никита.
- А я… в гости к вам шел, - смущенно сказал он.
Кровь ударила Натке в лицо.
- Мы вас так ждали, долго… - брякнула она.
Никита улыбнулся. И Натка улыбнулась.
- Идите к нам в палатку, - вежливо пригласила она. - Там и Тамара собирается.
- Да, я пойду в палатку, - нерешительно сказал Никита.
- Да, идите в палатку, - подтвердила Натка. Она не помнила, как выстирала чулки. С этого момента все пошло как в тумане.
В палатку набилось битком всякого народу. Натоптали, надымили, играли на гармошке, словно свадьба какая, а не жилое помещение, не найдешь, где и кровать тут твоя. Засыпали в котел восемь пакетов сухого порошка, затем всем табором сидели в траве перед палаткой и хлебали кисель из чашек, блюдечек, консервных банок, и все съели, ничего не осталось.
Танцы начались в сумерках на вытоптанной площадке у автобазы. Был поставлен грузовик с откинутыми бортами, и на нем восседал самодеятельный духовой оркестр, состоявший из мальчишек и выступавший в первый раз. Мальчишками руководил старый, усатый, опытный пожарник. Он играл на трубе, строго пыжился и делал оркестрантам страшные глаза. Музыканты положили перед собой на табуретках ноты и дудели кто во что горазд. Больше всех отличался барабан - взъерошенный, усердный, конопатенький. Впрочем, играли очень громко, и, если кто-либо и завирался, это прощалось.
Танцевало сразу пар семьдесят. По столбам лазили монтеры с "когтями", прилаживая и зажигая прожекторы, из красного уголка автобазы вынесли длинные скамьи, которыми обставили площадку. Шуршали и топали десятки ног, и под ними вилась пыль. Из-за нее Натка сперва не танцевала, ожидая, пока окончательно высохнут чулки.
Никита робко и неуклюже пригласил Тамару, а Натка осталась сидеть на скамье. Она ревниво следила за подругой: не съехало ли платье, не растрепалась ли прическа и не смотрит ли она букой, что было бы неприлично по отношению к кавалеру.
Вдруг она услышала знакомый голос и увидела перед собой того инженера, который когда-то заговорил с ней на полигоне. Он приглашал ее. Забыв о чулках, замирая от страха, она вежливо поздоровалась, поднялась и, как чужую, положила ему на плечо свою одеревеневшую неуклюжую руку.
- Ну, рассказывайте, как вам живется? - спросил он все тем же спокойным и ласковым тоном.
- Нам хорошо живется, - ответила она.
- А все-таки?
- Нет, правда, ничего.
- Все, наверное, скучаете по дому?
- Нет, - соврала она.
- Ну что вы, я здесь третий год - и все не могу не скучать, - задумчиво сказал он. - А я, знаете, видел на днях объявление о вечерней школе и вспомнил о вас. Там висит наверху, у входа в управление. Занятия начнутся, как положено, с первого сентября, вы подайте заявление, аттестат и справку с места работы.
- Спасибо! - охнула Натка. - Ой, какое вам спасибо, что сказали.
- Ну, не за что, - сказал он. - Я просто увидел вас здесь и спохватился. У нас, кстати, есть учебный комбинат, куда тоже можно пойти с семью классами и получить какую-нибудь ходкую специальность, например крановщика или лаборанта. Может быть, вам есть смысл подумать над этим. Или вашим подругам, вы им скажите.
Танец кончился, он усадил ее и откланялся. Сейчас же ее пригласил один немножко знакомый тракторист, потом какой-то пижон с усиками, потом опять инженер и только потом - Никита.
У нее все кружилось в голове, и на сердце было так ласково-бездумно. Прожекторы казались волшебными фонарями.
Никита старательно вел ее, все молчал, так что ей приходилось вытягивать из него каждую фразу. Она выпытала, где он работает. Оказалось, каменщиком на строительстве школы.
- Это не та школа, что будет вечерняя? - удивилась Натка.
- Та.
- Ой, а разве вы успеете к первому сентября?
- Успеем.
- Да вы всегда так говорите, а потом как начнете тянуть…
- Не начнем. Половина каменщиков идет в восьмой класс.
- А вы? - с трепетом спросила Натка.
- И я.
Она закрыла глаза и предоставила своему счастью кружить ее. Это было удивительно, это было непостижимо - эта музыка, эти фонари, этот шорох ног по земле.
Натка танцевала, а глазами искала Никиту и увидела, как он сидит на скамье с Тамарой, и оба смеются чему-то. Она подумала: "Хорошо, что Тамарка не одна, а то она такая мнительная, чуть что - сразу расхнычется".
Они втроем пошли домой напрямик через луг, то попадая на изрытую колеями дорогу, то теряя ее. Никита отважился взять за локти девушек и разговаривал, справедливо соблюдая очередь, то с одной, то с другой. Тамара споткнулась и упала. Он так напугался, он просто не знал, как извиниться, хотя виновата была сама Тамарка.
Посмеявшись, пошли дальше, но Натка почувствовала, что, когда Никита обращается к Тамаре, он говорит ласковее и придерживает ее осторожнее. Натка любила сегодня весь мир, и она рассердилась на себя за эту глупую ревность, беспочвенную, потому что на месте Никиты она так же точно беспокоилась бы за это несмышленое дитя, которое спотыкается на ровном месте. Она злилась на себя, а ей становилось все больнее, больнее. Впрочем, она не подала и виду.
7
И опять их "перебросили" - разгружать кирпичи с барж.
Натка и Тамара обычно стояли в цепочке рядом, передавали, передавали красные, обсыпанные пылью кирпичи, были с ног до головы выпачканы пылью, а под конец дня руки казались налитыми чугуном, и особенно болели предплечья.
Баржи все прибывали, работе не видно было конца.
У толстой Верки пропал сарафан. Обыскали всю палатку, потом Верка спрашивала подряд у всех "гостей", не подшутил ли кто. Одни возмущались, другие смеялись. А тот, длинноносый тракторист, "земляк", который теперь стал штатным завсегдатаем палатки, даже сочинил песенку и спел ее Верке:
Две гитары за стеной
Жалобно заныли.
Кто-то стибрил сарафан,
Милый мой, не ты ли?
Никита приходил почти каждый вечер. Он, устало нахохлившись, сидел с другими ребятами, но в разговорах участия не принимал. Другие дурачились, острили, а он улыбался и молчал, словно двух слов связать не умел. Натке в такие моменты было так жаль его. Вот и большой, и смелый, и лучше их вместе взятых, а такой беспомощный. Она доставала все конфеты, какие были, и угощала его. Но он скромно отказывался, зато другие набрасывались, расхватывали, и ему ничего не оставалось.
Натка поведала ему всю свою жизнь в Москве, и какие у нее братья, и какая змея мачеха, но ей хотелось, чтобы он отважился и позвал ее побродить вдоль порогов или предложил забраться на самую высокую скалу. Она бы сейчас же встала и пошла.
Но не могла же она предложить первой, ведь так некрасиво и неприлично. Она ждала, а он не приглашал, только виновато улыбался и изредка, словно за поддержкой, поглядывал в Тамаркину сторону. Натку это очень огорчало.
Пришел день, когда все выяснилось.
Однажды после работы Прокофий Груздь велел всем явиться в управление. Как всегда, никто толком не понял зачем: велели - значит, надо. Девушки пошли - кто раньше, кто позже. Натка даже взяла карандаш, чтобы списать правила приема в вечернюю школу. Тамару она нагрузила эмалированным бидончиком: идти предстояло через лес, вдруг попадется брусника.
Управление находилось высоко на горе. Они долго шли по склону, а брусники не встретили. Тогда они свернули с дороги на тропку, чтобы подняться напрямик.
Тропка была крутая, по сторонам ее высились толстые лиственницы, было много горелых пней, черных, искореженных сучьев, густо росли папоротники. Иногда в просвете открывалась, как на ладони, вся долина, и странно было видеть голубую реку - вблизи она никогда не была голубой, - а пороги с высоты казались черными жучками, лежащими в белоснежной вате, и шум их не доносился, было тихо-тихо.
Они шли и шли, а тропинка становилась все круче, приходилось подавать друг другу руку. Девушки запыхались и пожалели, что не пошли по дороге, там хоть дальше, да не так утомительно. А они после смены утомились изрядно, не ужинали; в желудке сосало, от одышки кружилась голова. Было невесело, просто тошно.
Наша подумала: вот дойдем до той коряги и отдохнем. Прошли мимо коряги. Она загадала: попадется еще один горелый пень, присядем. Но пня все не было и не было. Натка тащилась, тащилась, уже чуть не плакала, выглядывая пень, а когда наконец он попался, Натка брякнулась в траву, положила лицо на руки и глухо сказала:
- Все, Тамарка… Баста.
- Тебе дурно? - испугалась Тамара. - Дай я на тебя помахаю!
- Нет, тошно мне, - сказала Натка. - И никуда я не пойду.
Тамара помолчала и сказала:
- Все равно идти надо…
Она устало вытерла пот со лба. Счастливая, красивая, хоть нос и облез. Нос заживет, не картошка. А Натка ясно поняла, может быть первый раз в жизни, насколько она несчастлива и как ей не повезло, как навсегда-навсегда беспросветна, загублена жизнь.
- Не охота мне ходить, Том, - сказала она. - Иди одна. Вернусь я в палатку. Они гонют, а мы ходи…
- Натка! - сказала Тамара. - Натка… Я думала, ты сильная. Я училась у тебя. Что же теперь?
- Будем пропадать тут, Том… - жестоко сказала Натка.
- Наточка, милая, не надо, - Тамара погладила ее по голове. - Не стоит отчаиваться… Стыдись! Мы ведь и трех недель не прожили… Давай отдохнем и дальше полезем. Ты вспомни, это же я тряпка, маменькина дочка, а ты же рабочий человек, Натка…
Натка молчала. Ее охватила тоска, такая тоска, какой еще никогда не испытывала она за все свои семнадцать лет.
Садилось солнце. Что-то потрескивало в ветвях старой лиственницы, - может быть, хозяйничал бурундучок, запасаясь продовольствием на зиму.
Натка оперлась на Тамарину руку, встала, и они поплелись дальше, все вверх и вверх. Шли молча, пока тропинка не кончилась.
Они попали на длинную, теряющуюся в голубом тумане просеку. Грудами лежали поваленные столетние деревья, вся земля была изрыта глубокими канавами, и горы выброшенной земли были красные, как охра. В этом лесу творился сущий ералаш: валялись доски, бочки из-под известки, наваленный грудами кирпич; кое-где за деревьями виднелись строящиеся дома. Смена кончилась, и работ уже не было, только в большой яме ворочался, как свинья в грязи, маленький голубой экскаватор, тарахтел и пыхал дымком. На одном из деревьев была прибита аккуратная белая табличка с надписью трафаретом:
Улица Солнечная
Девушки запутались, долго разыскивали управление, а когда наконец нашли, выяснилось, что им надо собираться совсем в другом доме, где комитет комсомола, и они опять блуждали, искали.
В комитете комсомола оказалась в сборе вся бригада. Вызывали затем, чтобы вручить зарплату. Выяснилось, что здесь так заведено: первую зарплату выдают торжественно, поздравляет комсорг стройки.
Натка получила семьдесят рублей аванса, и ей пожали руку. Это было неожиданно даже для нее, рабочего человека, потому что, к примеру, в Москве она получала в аванс не больше сорока.
Комсоргом была приветливая скромная женщина лет двадцати семи, а может меньше. У нее были бесцветные брови и зеленые глаза, но она была хорошенькой, и Натка подумала: вот и у комсорга зеленые глаза, а ничего, не вредят. Дело не в глазах, а дело в человеке. Когда люди добры, умны, улыбаются - они всегда красивы. Всегда!