Загалдели, зашумели парни, а Терехов замолк, стоял и думал: "Зачем это все я говорил, кому это все нужно… И мне-то зачем сейчас эта болтовня…" И Терехову вдруг стало стыдно за свою речь, а ему казалось, что он произнес именно речь, так много слов он потратил, и он отошел к стене и прислонился к ней в двух шагах от скучающего Кострюкова и курил жадно. Он уже не вслушивался в реплики спорщиков, а они все горячились и размахивали руками, он думал о том, что как бы он ни был занят и что бы он ни делал – стругал ли бока деревянной трубы, или ругался с бригадирами в прорабской каморке, или вилкой тыкал в разваренные макароны, – все это сейчас как бы покрышка на мяче, а самое важное есть одно – мысль о Наде, и отделаться от нее, отвлечься от нее он не может и, даже забываясь на полчаса или на час, все равно возвращается к ней.
И только он подумал о Наде, как она появилась в дверях столовой. Никто не увидел ее, кроме Терехова, и не услышал, потому что спор уже гремел и толокся в своем беличьем колесе, а Надя, заметив Терехова, подмигнула ему, пообещав: "Мы им сейчас с тобой покажем!" Она стояла у дверей молча, руки воткнув в бока, покачивала головой капризно и озорно, и черным носком туфли постукивала по полу. Платье на ней было то самое и не то, она перешила его, послушавшись советов таллинского журнала "Силуэт", и укоротила, потому что ей доставляло удовольствие открыть чуть выше колен свои красивые длинные ноги и показать их всем, чтобы всем тоже доставить удовольствие. Волосы ее густые падали на плечи, стояла в дверях прекрасная женщина, каких и вовсе не бывает, и Терехов дивился, как могла эта девчонка, измазанный штукатур, преобразиться на вечер, впрочем, такое случалось с ней не в первый раз. Она стояла в дверях и подмигивала Терехову, как обыкновенному знакомому, как соучастнику заговора, и молчала и только постукивала черным носком туфли по грязному полу да головой покачивала и видом своим говорила: "Ничего, ничего, я этим спорщикам, этим болтунам слова не скажу, а они все равно умолкнут и обернутся, не смогут не почувствовать, что я здесь, что я сегодня хозяйка и я сегодня красива, как королева, как сто королев, они не смогут не обернуться, не посмотреть на меня и не полюбоваться мной". И замолчали парни, обернувшись как бы невзначай, увидели Надю и смутились. А она улыбнулась Терехову и рукой показала ему на парней: ну вот, мол, пожалуйста, обернулись, и мне это ничего не стоило, я и не это могу, а потом сказала:
– Так не поступают советские люди. Они не сбегают со свадеб, когда начинаются танцы.
Голос у нее был низкий и влажный, а слова она произносила укоризненно и нараспев.
– А, мальчики? – сказала Надя.
Все с удовольствием стали каяться и хвалить Надю, какая она сегодня, они за свой век таких не видели.
– И тем не менее вы здесь, – сказала Надя, – а я – там. Ждать вас я не буду. Вот я сейчас сама приглашу кого-нибудь из вас. Сейчас кто-то из вас у меня запляшет.
И после этого обещания что-то воинственное и грозное появилось вдруг в Надиных глазах, и парни присмирели, будто бы и вправду она сердилась на них и теперь выискивала жертву. А Надя переводила прищуренный взгляд с одного парня на другого, и Терехов, волнуясь, ждал, что она посмотрит снова на него и позовет его, он был уверен в этом, но Надя шагнула к Севке и сказала: "Пойдем, Сев, я тебя больше всех люблю", и они пошли, и Надя повела смущенного Севку под руку, и за ними, шумя, повалили в свадебный зал парни и молодой муж, а Терехов брел за ними и ругал себя за сумасшедшие свои надежды.
В зале уже толклись в танце пары, хотя музыки и не было почти слышно. Терехов принялся отыскивать Илгу и увидел, что она танцует под плакатами у стены со столяром Васильевым. Илга заметила Терехова и засмеялась, показала ему нос, и Терехов горестно развел руками. На стуле у стены сидела Арсеньева, закутавшаяся в свой монашеский платок, а рядом пристроился Чеглинцев и много болтал и толстыми пальцами строил какие-то сложные фигуры, в надежде Арсеньеву рассмешить. Терехов подошел к ним и сказал:
– Алла, давай потанцуем.
– Хорошо, – безучастно сказала Арсеньева.
Она поднялась и протянула ему руку, а сама глядела куда-то вбок, то ли на черные окна, то ли на тощие осевшие свечи, и, когда они танцевали, она так и не взглянула ему ни разу в глаза и, даже разговаривая с ним, вернее, отвечая ему односложно "да", "нет", она все что-то открыть хотела в черноте окон и пляшущих огоньках и в Севкину сторону не посмотрела. А Терехов смотрел в Севкину сторону и видел Надю и видел, какая она красивая и как она красиво танцует и какое у нее лицо красивое и радостное. Шепот музыки оборвался. Терехов отвел Арсеньеву к ее стулу, поблагодарил и сказал, что уж больно у них танец официальный получился.
– Да, – согласилась Арсеньева.
– Слушай, Терехов, – сказал Чеглинцев, – давай выпьем. А? И Алле нальем.
– Давай, – сказал Терехов.
– За любовь! – засмеялся почему-то Чеглинцев и подмигнул Терехову. – Поднимайте, поднимайте.
– Ну давай за любовь…
– За любовь, – сказала Арсеньева.
– Много пить может, – показал Чеглинцев на нее пальцем, – и ничего, не пьянеет…
– Я и то уж сегодня не крепкий, – сказал Терехов.
– Вот-вот, я и говорю, – кивнул Чеглинцев и подцепил в кастрюле остывшую картофелину.
Прорезался танец побыстрее, фокстрот не фокстрот, но приятный, Чеглинцев встрепенулся, рукой движение сделал, Арсеньеву приглашая, но одновременно он хотел прожевать картофелину, и, пока он мешкал, Терехов поднял Арсеньеву и повел за собой в середину зала.
– Надо же, – сказал Терехов, – чарльстон. А я сразу и не узнал.
– Чарльстон…
– Какие-то крохи музыки доносятся… Остальное приходится додумывать…
– Да, – кивнула Арсеньева.
– А чего ты такая скучная?
– Я всегда такая…
– Ну хоть сегодня будь веселей. Ну улыбнись, а? Улыбнись уж… Вот! Как ты улыбаешься! Был бы помоложе лет на пятнадцать…
– Болтун ты, Терехов, – засмеялась Арсеньева. – Все вы болтуны…
– Уж сразу и болтун, – сказал Терехов. – Это самый длинный наш разговор. И то с благородными целями. Улыбку у тебя выпрашивал. А ты улыбнулась и совсем другим человеком стала. Нет, я серьезно…
– Ну что ты, Терехов, ну зачем ты…
Она все еще улыбалась, оттаивало человеческое внутри нее, сползала затворническая маска, и подлинное, что в ней было и что в ней есть, проглянуло в глубине ее серых глаз. Она танцевала с Тереховым, и ей было весело, и она не стеснялась своего веселья, не считала его преступлением и танцевала не так, как танго пять минут назад – сонной рыбой, а живо и с удовольствием, и старая закалка домашних дансингов помогала ей вести чарльстон. И Терехов от нее не отставал, хотя в танцклассах и не учился, а на глазок в толчее асфальтовых пятаков у ребят поярче познавал новинки, последним танцором никогда не был и теперь чарльстонил лихо и как бы даже ехидничая над и без того несерьезными движениями. Сначала вокруг них притопывали с десяток пар, кто дурачился, а кто всерьез, но не умея, и постепенно пары эти, кто когда, но кончили танцевать и отошли к стенам, а в середине зала остались Терехов с Арсеньевой да Надя с Виктором Васильевым, столяром, самым модным парнем в Сейбе. Танцу полагалось и кончиться, но мелодия не обрывалась, а теперь она была слышна ясно и вся, чьи-то пальцы в Японии или в какой другой стране прыгали по клавишам и дергали тугие струны банджо, и четверо в мокрой и черной тайге при свечах, оплывающих в жестяные кружки, выделывали черт знает что, красивое и озорное. И когда остановились они, захлопали им зрители, и Надя, раскрасневшаяся, довольная, подскочила к Терехову и затараторила ему:
– Терехов! Терехов! Какие мы молодцы, а, Терехов? И ты молодец. Ты про меня сегодня не забудь. Обещаешь?
– Хорошо, – сказал Терехов. – Обещаю.
Терехов проводил Арсеньеву к привычному ее месту и там посоветовал ей снять раздражавший его платок.
– Ведь не холодно, – сказал Терехов.
– Не холодно, – улыбнулась Арсеньева, – не дует.
И когда сбросила она платок неспешным и плавным движением головы и плечей на худую спинку стула и когда пушистые волосы ее упали на щеки, рассмеялась она, поднялась и прошлась перед Тереховым, удивился он снова, как и в тот вечер с Чеглинцевым, томящей красоте ее, удивился и подумал, что по натуре своей она, видимо, человек веселый и счастливый, а вот на тебе, какая у нее судьба изломанная.
– Ты пореже свой платок надевай, – сказал Терехов.
– Вот солнышко выглянет, сброшу я его, – кивнула Арсеньева.
Подошел нахмурившийся Чеглинцев.
– Терехов, – сказал Чеглинцев и посмотрел сердито на Арсеньеву, – у меня к тебе дело.
– Какое дело?
– Пойдем со мной. Увидишь.
– Я танцевать буду.
– Пошли, пошли. Не пожалеешь.
– Алла, извини…
– Не пожалеешь, – повторил Чеглинцев.
За столиком, уже сепаратным, куда вел Терехова Чеглинцев, сидело несколько парней и мужиков, и среди них были Испольнов с Соломиным, и Терехов подумал, что Испольнов, наверное, раздобрился спьяну и решил рассказать историю моста. "Садись", – сказали Терехову и протянули стакан с водкой.
– Значит, вырвал ты из наших дезертирских рядов Чеглинцева, – сказал Испольнов.
– Ага, – кивнул Терехов, – он сам вырвался.
– А ты ему настроение сегодня портишь, – показал свой золотой зуб Испольнов.
– Ладно, кончай, – проворчал Чеглинцев.
– Я порчу? – спросил Терехов.
– Ты его не слушай, – сказал Чеглинцев.
– Я бы как раз послушал. Только про другое.
– Многого ты захотел! – захохотал Испольнов.
– А то ведь уедешь дня через два…
– Дня через два, думаешь?
– Вода-то спадать начинает…
– Ну и хорошо, и уедем мы с Соломиным! – засмеялся Испольнов и ручищей своей похлопал задремавшего было Соломина по плечу, и тот встрепенулся и закивал на всякий случай.
– Вот я рассказал бы, – заискивающе улыбнулся Терехов.
– Держи уши шире, – нахмурился Испольнов. – Я не за этим тебя позвали.
– А зачем?
– Ты еще не выпил.
– Ну давай выпьем.
– Развлечь мы тебя хотели, – лицо у Испольнова стало неожиданно добрым, только хитроватые глаза выглядывали словно бы из-под маски. – Давай, Соломин.
Соломин проснулся еще раз, заулыбался Терехову, сказал, как бы извиняясь:
– Это меня один азербайджанец научил, мы с ним в армии в лазарете вместе лежали с дизентерией.
– Вместе с дизентерией вы лежали, – переспросил Испольнов, – или с азербайджанцем?
Но Соломин ему не ответил, а взял спичку, зажег ее от огонька свечки и спичку эту горящую сунул в растянутый рог и, подержав ее там несколько секунд, вытащил обратно и показал ее пламя всем, поклонившись направо и налево, как делал, видимо, лазаретный циркач, впрочем, поклоны получились у него неуклюжими и виноватыми.
– Ну и что, – сказал Терехов, – я тоже так могу.
Он тоже сунул спичку в рот, но она погасла. Испольнов загоготал, и Соломин засмеялся тихонько, словно провели они Терехова.
– Ну и все равно, – сказал Терехов, – ничего тут такого нет…
– Нет? – гоготал Испольнов. – Ничего, говоришь, нет? Смотри дальше…
Соломин схватил свечку и огнем воткнул ее в глотку, потом он поставил свечку на место, достал из кармана кусок газеты, поджег его и, когда бумага запылала, стал глотать огонь.
– Вот дает! – обрадовался Чеглинцев. – А ты, Терехов, говорил! Он еще и не такое может. Ведь можешь, Соломин, можешь?
Соломин кивал, подтверждая, что может, а в глазах его было что-то рабское и тоскливое, словно он шутом служил и понимал, что выше не прыгнет, и жалел себя. Он был пьян, но стал от этого еще тише.
– Знаешь, Терехов, – закричал Чеглинцев, радуясь, – бумага и свечка – это ерунда. Мы сейчас кусок тряпки найдем, бензином ее намочим, он и ее проглотит. Пойдем, Соломин!
И он потянул Соломина за руку, и тот, вставая, сказал:
– Это меня один азербайджанец научил. Мы с ним в лазарете лежали.
– Понял? – сказал Терехову Испольнов. – А тебя какая-то муть интересует. Ты вот горящую паклю попробуй проглоти!
– Зачем мне глотать-то? – спросил Терехов с вызовом.
– Ну просто так…
– Нет, зачем мне глотать-то? – спросил Терехов.
– А я знаю? – засмеялся Испольнов, и глаза у него стали снова вдруг злыми, как несколько дней назад, когда ели медвежатину.
– Сами и глотайте, – сказал Терехов.
– Вот я и говорю…
– А Соломин-то с Чеглинцевым зачем отправились… Вернуть их надо… На кой черт нужна мне эта пакля…
– Терехов, – подошла Илга, – так ты выполняешь свои обещания. Свои клятвы.
– Правильно, Терехов, – подмигнул Испольнов, – ты уж свои обещания выполняй…
– Ладно, помолчи, – сказал Терехов. – Пошли, Илга. Вот видишь – танго.
– Ты про меня забыл, Терехов, – шепнула Илга и улыбнулась, но в шепоте ее был укор и обида и надежда на то, что сейчас Терехов не согласится с ее словами.
– Как же это забыл! – возмутился Терехов, хотя и вправду он забыл о ней, он не думал о ней все эти минуты, когда плясал с Арсеньевой и смотрел на тишайшего Соломина, глотавшею огонь, он не думал о ней, а думал о Наде.
Но теперь Илга снова была рядом и снова нравилась Терехову, и он любовался ее добрым лицом и слушал с удовольствием певучие смягченные чужим выговором слова, гладил русые волосы, вчерашняя комиссарша скинула свою жесткую кожаную куртку и револьверы вороненой стали оставила дома, в черном чемодане вместе с никелированными щипцами, сокрушающими зубы, и угловатые резкие движения свои забыла, словно бы все прежние дни на Сейбе была вот такой, теплой, женственной и нежной. "Как это у них все получается? – думал Терехов. – Как это они умеют так превращаться?"
– Откуда ты такая взялась? – спросил Терехов.
– Откуда, откуда! – засмеялась Илга. – Из Латгалии, есть такая земля, из Краславы, город такой…
– Я и не слыхал о нем…
– Вот и зря.
– Мы с тобой выпали из ритма. Новый танец начался. Так нас затолкают…
– Затолкают… Знаешь, какая прекрасная земля Латгалия, знаешь, она зелено-голубая…
– Лучше Саян?..
– Лучше… Я по ней тоскую… У нас там тоже горы, ну не горы, холмы, но для нас они горы… Одна из них Сауленскалн, Солнечная, на ее вершине можно сидеть часами, а вокруг на десятки километров все видно, зеленые и лиловые поля, холмы, села, рощи и озера, озера, озера… Восемнадцать озер, понимаешь, видно с Сауленскална… А если дальше ехать туда, за Дагду, там есть озеро Еша, и на нем шестьдесят семь островов. И все заросшие… А рыбы в этих озерах видимо-невидимо… И зеленые лягушки… Они съедобные… Ты не знаешь?
– Ты их ела?
– Нет, что ты… У нас в доме стоял немец в войну, он любил колоть дрова, хилый такой и вот хотел развивать мускулы; впрочем, все другие работы заставлял делать мать, отца и братьев… Я его плохо помню… Крохотная была… Вот только помню консервные банки этого немца и на жестянках нарисованы зеленые лягушки… Я их с тех пор ненавижу…
– Я войну чуть получше помню… Хотя тоже был молокосос…
– А еще, знаешь, у нас в Краславе живут устрицы… Ну не устрицы, мы их только так называем, они всего лишь виноградные улитки… К лету они становятся жирные, ползают лениво. Тогда весь город выходит на охоту. Ночью, знаешь, все в парке. Я тоже брала фонарик и ведерко. И шла. И, знаешь, они шлепались со звуком на дно. А потом мы тащили их в контору "Заготсырье", нам платили. А улиток отправляли в Ригу, в ящиках, они скрипели и терлись своими домиками, и, знаешь, на нашей главной площади такой шум стоял…
– А потом…
– А потом их самолетом отправляли во Францию и Бельгию… Кому-то на стол… Есть же любители… Каждое лето тонн по шесть этих самых улиток… А у нас заготовительная кампания…
– Надо же, – удивился Терехов.
– Да, – обрадовалась Илга, – ты видишь, какой у нас город! В нем когда-то жила Рогнеда! Гордая Рогнеда. Помнишь Рогнеду, не помнишь?.. Да, знаешь, сколько у Краславы родинок…
Она замолчала, хотя и собиралась рассказать еще о чем-то, это чувствовал Терехов, замолчала и погрустнела и потускнела, может быть, тосковала по своей зеленой и голубой земле, от которой ее никто не отрывал, или не в устричных ночных походах и не в шестидесяти семи лохматых необитаемых островах, а в Рогнединой боли была суть Краславы и ее дочерей, или боялась она, что вовсе не рядом Терехов, а еще дальше от нее, чем был вчера. Терехов же переступал с ноги на ногу и все на одном клочке пола, подчиняясь правилам самоуверенного провинциального стиля, и молчал, не мешая Илге, но и не подталкивая ее к рискованным словам и действиям, порешив, что пусть все будет, как будет, чтобы потом облегчить себя логикой русского человека: "Значит, так судьба распорядилась". Впрочем, о "потом" Терехов не думал, он думал о том, что Илга его волнует, и ему было радостно и сладко чувствовать ее тело, ее волосы, ее руки и грудь и понимать, что он волнует ее тоже, и какие бы она долгие слова ни говорила, слова эти были хмельные, они как бы дрожали и плыли оттого, что Илга с Тереховым были рядом.
– И еще, – сказала вдруг Илга и замолчала.
– Что? – не понял Терехов.
– И еще у нас город знаменит памятником… Понимаешь, люди привыкли ставить монументы героям, подвигам или мечте… А у нас особый… я нигде такого не встречала… у нас поставили памятник любви…
Она произнесла это слово не сразу, помолчав, не решаясь сделать это, а произнеся, испугалась, взглянула на Терехова быстро и тут же опустила глаза, как будто только что не просто слово сказала, а призналась Терехову в любви и теперь смутилась и не знала, что делать ей дальше. И Терехов не знал, что ему делать.
– Надо же, – сказал Терехов.
– Понимаешь, стоит он на холме над городом, внизу домики одноэтажные, огороды, очереди болтливые к колодцу, радиолы где-то шумят, а чугунный обелиск стоит под березами, а возле него тихо, и на нем слова из псалмов… Лет двести уж он стоит… Лесничий из-за Двины, из-за Даугавы то есть, на балу влюбился в дочь барона… И она в него… Обычная история, лесничий был беден и незнатен, барон возмутился, тут же подыскал дочери богатого жениха… На последнем свидании влюбленные договорились…
– Давай присядем, – сказал Терехов, – а то тут какая-то непонятная мелодия началась, твист не твист, а что, не знаю…
Теперь, когда они сидели, ей, наверное, было легче, хотя все равно он чувствовал ее тело и ее тепло, и она чувствовала его, и оба они были наэлектризованы, и Терехов понимал, что слова помогают ей.
– Я все равно до конца расскажу, – улыбнулась Илга, – ты не отвиливай.
– Я не отвиливаю…
– Те двое договорились покончить с собой… В одно и то же время… Он должен был зажечь на холме костер, в километре от дворца или подальше, а она собиралась выйти на балкон и лампой просигналить: "Прощай". У него было ружье, а у нее кинжал… Ужасно сентиментально, да? Сейчас нам смешно… Но все так и было… Он увидел свет лампы и застрелился… А она… Прибежали слуги, отняли кинжал. Потом она вышла замуж, нарожала детей, но тогда, говорят, она искренне желала смерти… Смешные люди, да?
– Кто их разберет…
– А может быть, и не смешные…
– Сейчас все иначе было бы…
– А может быть, и не иначе… На месте его гибели и поставили памятник…