- Так вот, утром я тебе забыла сказать, почему я перестала ездить на эти петушиные бои. Я тогда Шахлар-беку сказала: "И не проси, и не уговаривай, ни за что не поеду". А почему? Приезжаем однажды на петушиный бой - люди собрались честь честью, выпустили петухов. Не петухи, а драконы. Гребешки красные, глаза еще краснее, шпоры как сабли. Бросились друг на друга, и началось. Только недолго, один петух прижал другого к земле, и начал его бить и клювом и шпорами, и кровь льется, и перья летят. Ну, значит, петухов тут растащили, тот, который проиграл, петух уже никуда не годен, это мне тогда Шахлар-бек объяснил, если петух хоть раз в жизни проиграл бой, то от него пользы только что суп, драться он больше никогда не будет. Жалко, конечно, но ничего не поделаешь... Тут мы решили совсем было уезжать... и вдруг - бац! Выстрел прямо под ухом - хозяин этого петуха, видный такой мужчина с усами, взял и выстрелил себе из пистолета в голову, только мозг брызнул. Ужас, до сих пор в глазах все стоит. Я спрашиваю, неужели из-за петуха это он себя убил, а мне Шахлар-бек потом объяснил, что он уже все точно разузнал, что этот самоубийца после этого боя проиграл и дом, и все деньги свои...
- Ну вот, - сказала жена Энвера, - я бы после такого ужаса ни за что не согласилась на такое посмотреть, а ты утром просила, чтобы Энвер взял тебя.
- Эх, дочка, дочка, - вздохнула Сачы-хала, - я согласна любую муку вынести, что хочешь повидать, лишь бы на мгновение прошлое воскресить, и чтобы покойный Шахлар-бек мой рядом сидел, и чтобы петухи дрались, и люди стрелялись - но это разве вернешь. Мы же потом начинаем все ценить... Вот говорят: молодость, молодость - цените... Каждый день ценила, каждый день радовалась, что молодая, а прошло... Сейчас начнешь всю жизнь вспоминать, все-таки ни много ни мало семьдесят шесть мне, а всю ее за три часа вспомнить можно... Так жила я или нет?
- Э, - засмеялся Энвер. - Что-то Сачы-хала сегодня не в настроении...
- Нет, мой родной, нет, мой хороший, просто с возрастом начинаешь задумываться... А так счастлива я... Извини меня, но и полюбила я вовремя, и муж меня любил, на руках носил, и дети хорошие, почтительные... Это я так, старики ведь, люди говорят, из ума выживают, видно, и мне уже пора...
Энвер прошел в свой кабинет и лег на тахту, пришел сын и сел рядом.
- Ты мне что обещал?
- Действительно, что я тебе обещал?
- Забыл, - пришел в восторг мальчик. - А говоришь, что ничего не забываешь! Утром что ты мне сказал, когда я "Тома Сойера" хотел в школу взять...
- А, верно, верно...
- Папа устал, - сказала жена. - Иди лучше на кухню, посмотри, как Сачы-хала украшает хончу... А отец пусть отдохнет...
Сын умоляюще посмотрел на Энвера...
- Нет, - сказал Энвер. - Мы должны с ним побеседовать. Я ему утром обещал, и вот теперь я ему все и расскажу... Так вот, о чем я тебе хотел рассказать. Когда я читал "Тома Сойера", а читал я ее не один, с товарищами, они сейчас тоже все взрослые, мы все мечтали о том, что тоже найдем свою пещеру... Мы точно знали, где она находится, эта удивительная пещера, и она ничем не уступает пещере индейца Джо... Она находится недалеко от Баку в поселке Разина. Она так и называется: пещера Степана Разина. В нее огромный вход, и вот про эту пещеру говорят, что она тянется под землей до самого моря и что по ней уходил от преследователей Степан Разин... Говорят, там осталось старинное оружие, монеты... И вот мы тогда отправились в эту пещеру. Давно это было, но я все помню, как сегодня... Мы, пять человек, взяли с собой веревки, свечи... Мы приехали на электричке в поселок Степана Разина, вход в пещеру был виден из окна вагона... А в пещеру нас не пустили. И вот прошло много лет, а мы, когда встречаемся - пять человек, - всегда вспоминаем, что так мы в ней и не побывали... Двадцать лет прошло... Так вот, по-моему, теперь это время наступило... Спустимся в пещеру?
Энвер заглянул в глаза сына, завороженно следящие за каждым движением его губ:
- Спустимся?
В комнату вошла жена.
- Иди, твой друг по телевидению выступает...
С экрана говорил Джавадов. Он говорил уверенно, не прибегая к записям, очень непринужденно отвечал на вопросы своего собеседника. - комментатора телевидения, украдкой заглядывающего перед очередным вопросом в блокнот. В числе самых лучших предприятий Джавадов упомянул и трест Энвера. Его манера разговаривать не проигрывала ни от вполне модного костюма, выгодно обрисовывающего его стройную фигуру, ни от тщательно причесанных, припорошенных сединой блестящих волос. Отвечая на вопросы, Джавадов оперировал подробными цифрами, и Энвер знал, что Джавадов, у которого не очень хорошая память на числа, специально заучивал их дома, чтобы не заглядывать в записи в очках, которые ему очень не шли. Очки на людях надевать он избегал.
- Ты ничего не слышала насчет свадьбы Назы? - осторожно спросил у жены Энвер.
- Нет, - сказала жена. - Но если бы что-нибудь было известно, мы бы, наверное, первые узнали...
Энвер неопределенно покачал головой. Он не стал рассказывать о встрече со знакомым, сообщившим о предстоящей свадьбе.
- Идите посмотрите, какая халва получилась, - закричала из кухни Сачы-хала. - Вы такой халвы и не видели!
Отливающая маслянистым темно-коричневым цветом, пахнущая всеми пряностями мира, впитавшая в себя зеленый пшеничный сахар, воздвигалась горкой на большом круглом блюде халва. Первым ринулся к ней мальчик, но Сачы-хала остановила его:
- Нельзя, сынок, утром съешь сколько захочешь, а сегодня нельзя.
- Почему мне нельзя? - оторопел мальчик. Он вопросительно глядел на взрослых.
- Не заснешь, убежит от тебя сон, эта халва человеку столько сил дает, что не до сна ему бывает. Ведь она на соках земли замешена, ты же видел, как ее готовили.
Вдруг Энвер вспомнил - в детстве за месяц начиналась у них дома предпраздничная суматоха, засыпали в блюда ровным слоем пшеницу, покрывали ее мокрым полотенцем и, дождавшись поры, когда покроет ее зеленая поросль, выжимали из набухших в весеннем тепле зерен сладкий солод - молоко. А потом начинался таинственный процесс превращения солода, муската, муки в огромном чугунном жарком котле в эту самую халву. "Даже и не заметил в этот раз, - мимолетно подумал Энвер, глядя на блюдо с халвой, - что у нас дома выращивали пшеницу, совершенно не заметил".
- Ладно, - сказал он огорченному сыну, - не только ты, до утра никто не попробует халвы. Справедливо?
Сын кивнул головой.
- Справедливо.
Энвер еще не спал, когда в спальню вошла жена. Она еще некоторое время повозилась у трюмо, в полумраке ему было видно, как она, накладывая на лицо крем, а потом, стараясь двигаться как можно тише, подошла к своей кровати и быстро забралась с головой под одеяло. Раньше его смешила ее привычка вот так согревать холодную постель, устраивая подобие гнезда. Энвер хотел что-то спросить у нее, даже вспомнил что, но неожиданно для себя заснул.
Ему показалось, что разбудил его собственный крик, а кричит он от нестерпимо острой боли в спине... Но в спальне было тихо, еле слышно дышала рядом жена, мерцал в углу ночник... Позвоночник раздирала боль, от которой все тело покрылось холодным потом, боль расходилась от позвоночника к лопаткам пульсирующими в коже, мышцах, костях линиями. Он прошел, ступая босыми ступнями по паркету, к трюмо, на ощупь отыскал стеклянную трубочку с таблетками анальгина и зашел в ванную. Из зеркала глянуло на него бледное лицо насмерть перепуганного человека. Как и большинство очень здоровых, редко болеющих людей, Энвер очень тяжело переносил даже грипп, и слегка повышенная температура легко выбивала его из колен, но никогда еще он не был так испуган, эта боль была страшна ему своей необъяснимостью, он застонал, когда новый ее прилив острыми зубьями прошелся, было такое ощущение, по позвоночнику, обнаженному до самых костей. Он принял сразу две таблетки и, опершись на края раковины, ждал их действия. Тело его, отражающееся в зеркале, было знакомо, как всегда ему казалось, до предела, и он никогда не ждал от него никаких неожиданностей. Оно принадлежало ему - и этим сказано все - и во всем всегда подчинялось ему. А в эту ночь он не узнавал его. Плечи, не потерявшие еще строгих очертаний, тонкая кожа с проступающими кое-где синими жилками - все казалось чужим, и он с удивлением смотрел на это странное чужое человеческое тело. Страшная таинственная боль не проходила. Он прошел на кухню, постоял, ни о чем не думая, у окна, потом посмотрел на часы, было пять, время, когда умирает и рождается большинство людей на земле.
Через полчаса боль прошла так же неожиданно, как началась. Энвер лег в остывшую постель, простыня приятно холодила кожу спины. Он лежал и каждую секунду ждал возобновления боли и, так и не дождавшись, заснул... Он спал и чувствовал сквозь сон, как боится ее возобновления...
- Вот вспоминаю я, Энвер Меджидович, - сказал шофер по дороге на работу, - сразу после войны как было. Испортится, например, машина, встанет на дороге, так ни один шофер мимо не проедет, сразу останавливались, подходили, нужно, может, что, а если узнает, что нужно, так и инструмент одолжит, и сам поможет. А теперь час будешь стоять, хоть в городе, хоть за городом, с поднятым капотом, так ведь и никто не поинтересуется, что с тобой. Да что там поинтересуется, сам останавливать будешь, редко кто остановится. Почему так?
- Почему?.. Машин гораздо больше стало, да и людей. И время дороже, останавливаться из-за каждой испорченной машины - времени не напасешься.
- Может, и так, - сказал шофер.
Совещание началось ровна в девять. Обсуждался проект нового корпуса лампового завода. Против проекта выступал Алтай Алиев, очень дельный инженер с очень неуживчивым характером. Его тщедушное тело сотрясалось от возмущения.
- Вы посмотрите на этот фундамент, - он ткнул в развешанные на стене чертежи, - такой гигантский фундамент хорош, если мы будем строить где-нибудь на болоте, наш же участок расположен на твердейшем скальном основании, и этот фундамент должен быть в четыре раза легче, и это должно быть понятным каждому первокурснику, правда, сказанное ни в коей мере не означает, что это поймет достопочтенный Набиев...
- Ваши остроты неуместны, - сердито сказал Энвер. - По существу проекта у вас есть что еще сказать?
- Я только начал, Энвер Меджидович, я давно не видел такого бездарного проекта... Вы посмотрите на оконные проемы, шикарные проемы во всю стену, проемы устроены с юга, запада, севера и востока, в каждый такой проем свободно может въехать самосвал с прицепом... Но нужны ли такие проемы в условиях бакинской сорокаградусной жары, и что скажут нам люди, которым предстоит работать в цехах этого корпуса? Я знаю, что они скажут, но не могу вслух произнести, - тут Алиев поклонился в сторону стенографистки, - так как здесь присутствуют дамы, что скажут эти люди о нас. А ведь проект не предусматривает установку кондиционеров. Такие проемы хороши в условиях тайги, или тундры, или даже Антарктиды, где слабо светит солнце из-за серых свинцовых туч.
- Алиев, пожалуйста, конкретнее, - прервал его Энвер. Он поймал себя на мысли, что ждет возобновления этой проклятой боли в позвоночнике.
- Я кончил, по-моему, проект надо конструктивно улучшить, и, по-моему, другого мнения быть не может.
Встал Набиев:
- И тем не менее другое мнение есть. Проект не так уж и плох, правда, он, как и большинство проектов, не лишен недостатков, но не будем преувеличивать. Переделка проекта, которую так горячо предлагает товарищ Алиев...
- Не предлагаю, а требую, - вставил Алтай.
- Требование товарища Алиева отсрочит начало строительства месяца на полтора, это выбьет нас из графика, это означает, что будут простаивать люди и механизмы и пострадают народные рубли, а чем это нам грозит, не мне вам объяснять. Я не спорю, проектный фундамент, возможно, несколько удорожит строительство, но ненамного, ну а оконные проемы - это такая мелочь, о которой и говорить не стоит. И потом, уважаемый товарищ Алиев, как мне стало известно, этот проект принят и по нему будут строить аналогичные здания в нескольких районах страны. Так что же получается, товарищ Алиев, что мы с вами окажемся умнее всех?
Алиев вскочил с места. Он теперь напоминал человека, которому неожиданно ударили в печень.
- Я ни за что ни стал бы знакомить с вами своих детей, - вскричал он. - Это аморально. Эти дети, глядя на вас, решат, что, ничего не умея в жизни, как вы, ничего не зная, как не знаете вы, не желая ничему научиться, как не желаете вы, могут занять в обществе какое-то место, Набиев, и еще чувствовать на этом месте себя довольно-таки уверенно, как чувствуете себя вы...
- Хватит! - сказал Энвер. - Я вижу, вы сказали все... Хватит.
- С таким характером вряд ли у него будут дети, - хмыкнул Набиев.
- Теперь о проекте, - сказал Энвер. - Мы его внимательно изучили, и нам представляется, что он действительно нуждается в переделке, и притом очень сложной. Все свои соображения по этому поводу мы пришлем в письменном виде, но если прикинуть приблизительно - ясно, что предлагаемый проект неоправданно удорожит строительство.
- Наш институт, - сказал представитель проектного бюро, - получает возражения такого порядка впервые, и я думаю, что руководство института не согласится с ними и будет вынуждено обратиться на вас с жалобой...
- Ваше право, - холодно сказал Энвер.
- Конечно, вам надо пожаловаться, - сказал в совершеннейшем восторге Алтай, - надо что-то уметь делать: или проектировать, или жаловаться.
- А вы останьтесь, пожалуйста, - сказал ему Энвер.
- Вам не надоело? - сказал он Алиеву, когда они остались в кабинете вдвоем.
- Что надоело? - с невинным видом спросил Алтай.
- Так себя вести, - резко сказал Энвер. - Вы, кажется, очень довольны тем, что нашли несколько, на ваш взгляд, остроумных способов безнаказанно оскорблять людей, но я вас предупреждаю, что мне это очень не нравится.
Алтай внимательно смотрел на Энвера. Он как-то весь сжался, потускнел, в руках вертел пачку сигарет, потянул было из нее сигарету, но потом, легонько постукивая по высунувшемуся кончику указательным пальцем, вогнал ее на место. Он молчал. В затянувшейся паузе Энвер посмотрел ему в глаза и с удивлением обнаружил, что тот рассматривает его с нескрываемым любопытством во взгляде. Энвер испытал то самое ощущение, которое охватывает человека, когда на улице рядом останавливается троллейбус или трамвай и так и кажется, что эти люди, сидящие и стоящие в нем, представляют единое целое и с интересом разглядывают тебя одного, находящегося вне их скопления.
- Итак?
- Почему вы за набиевых? - усмехнулся Алтай. - Вы-то ведь не такой? Или просто не хочется связываться, хлопотно?
- Я не знаю, что вы подразумеваете под набиевыми? Я знаю одного Набиева, он работает в нашем тресте больше пятнадцати лет, и у меня к нему нет претензий.
- В том-то и дело, что к набиевым не бывает претензий. Они не совершают ошибок ни в чем и не могут их совершить, потому что ничего не делают. Вы с ним разговаривали когда-нибудь? Вот этот инженер Набиев не сумеет сдать экзамена за третий курс института. Он не знает ничего, и самое страшное - он никогда ничему не научится. Потому что он - дурак. Просто дурак, я говорю это не с целью его оскорбить. Он профессиональный дурак, неизлечимый. А в нашем трудовом законодательстве нет статьи, по которой можно уволить человека за то, что он дурак. Вы же знаете, что он дурак?
Энвер успел заметить, что пальцы Алтая нервно подрагивают.
- Это уж так мир устроен, - сказал он, почти примирительным тоном, - одни люди умнее, другие - глупее.
- Нет, Энвер Меджидович, вы прекрасно понимаете, о чем я говорю. Вот эти с виду безобидные набиевы приносят невероятный вред. Вред человеку, который работает с ним рядом и который видит этого Набиева каждый день. Этот человек, нормальный человек, начинает привыкать к мысли, что можно преуспевать, ничего не умея и ничего не делая. Вы обратите внимание, к чему сводится вся деятельность Набиева, - он соглашается. Со всеми соглашается. И очень точно угадывает, с кем надо согласиться. Сегодня он ошибся случайно, он согласился с представителем проектного института только потому, что был уверен, что проект примут, ведь его рассчитывал сам Гасан-заде. А вообще ему наплевать на этот проект. Он не предугадал, что вы выступите против. Попробуйте устроить это совещание через двадцать минут, и вы посмотрите, как он разделает этот проект - камня на камне не оставит. Причем слово в слово повторит выступления победителей - в данном случае мои и ваши. Набиевы в таких случаях не стесняются. Так я спрашиваю, не слишком ли это дорогой магнитофон?
- Ладно, - сказал Энвер, - допустим, я с вами согласен и Набиев...
- Класс, - сказал Алтай, - это уже класс - набиевы...
- Я думаю, что вы не правы, набиевых единицы. Так вот, несмотря на этих набиевых, дело прекрасно идет, и рано или поздно они сами отсеются.
- А, рано или поздно? - сказал Алтай. - Вы сами сказали то, что я думаю о вас. И я скажу вам это, хоть мне, возможно, и придется потом уйти на другую работу. Вы, Энвер Меджидович, хороший специалист, и в вас есть то, что называется талантом руководителя. Но что-то, я не знаю, как называется это "что-то", вы невозвратимо потеряли, вы не мудрый человек, вы еще не почувствовали то, что нам очень мало отпущено, каких-то семьдесят-восемьдесят лет, и вы, забыв об этом, все откладываете, как будто вам дано бессмертие, вы ничего так и не успеете, вы стали просто практически равнодушным человеком. "Рано или поздно уйдет Набиев, зачем с ним связываться да зачем его трогать". И вообще очень приятна репутация хорошего человека, который никого не увольняет.
- Вас-то я, возможно, еще уволю.
- Не сомневаюсь, таких, как я, как раз и легко уволить, только намекните, и я тут же подам заявление об уходе, а Набиева вы не заставите этого сделать. Тут же заявление в ЦК, копия в Кремль, еще одна копия в ООН. И не снимут - дипломированный специалист, развратом не занимается, в карты не играет, а то, что дурак... а как это докажешь? Вот и переведут этого Набиева куда-нибудь в Министерство культуры, или кинематографии, или в Управление геологии, там его дурость все равно заметна будет, но пользоваться логарифмической линейкой там уметь не нужно. А я ведь вас помню другим, я помню это время! Неравнодушным. И раньше у меня к вам было соответствующее отношение...
- Скажите, Алтай, вы нормальный?
- Бог его знает, - сказал Алтай. - И кто знает, что такое истинно нормальный?
- Вот письмо, - сказал Энвер, доставая из ящика стола сложенный вдвое лист бумаги. - Жалуются на вас, пишут, что вы оскорбляете публично председателя вашего жилищного кооператива, жуликом его называете.
- Так он же жулик, - сказал Алтай. - Потрясающий жулик, и все знают, что он жулик, но молчат.
- Может быть, все молчат, потому что еще не доказано, что он жулик. Лучше доказать, что он жулик, чем так его называть. А он ставит вопрос о вашем исключении из кооператива.
- Ничего у него не получится, - сказал Алтай. - А то, что он жулик, я ему докажу... Что с вами, Энвер Меджидович? Что с вами?!
"Сейчас пройдет, сейчас пройдет", - уговаривал себя Энвер, но пронзительная, затемняющая разум боль в позвоночнике не проходила.
Энвер с трудом мотнул головой:
- Ничего.
- Но, Энвер Меджидович...
- Идите, потом поговорим.
Алтай попятился, попытался задержаться в дверях, но Энвер махнул ему рукой: "Уходите!"