Пашка проявил себя неплохим полководцем, он знал, что перво-наперво нужно уничтожить главные силы противника - бородатого "генерала" с ружьем, который в это время подметал веником коридор. Пашка налетел на старика, свалил его на пол, скрутил руки назад, а Мишка Аршин уселся на грудь "генерала" и, вцепившись левой рукой в горло, правой с натугой втискивал ему в рот кляп из фуражки с золотыми позументами.
- Та що вы робите, босота несчастна?! - хрипел "генерал", вырываясь и мотая головой.
Но Пашка крепко держал его. У Пашки давно копилась против "генерала" злость, и врагу не было пощады. Так и бросили его ребята на полу у двери, со связанными за спиной руками. Изо рта у "генерала" торчал скомканный золоченый картуз, как будто старик жевал его, жевал, да не мог справиться - заморился.
По всем военным правилам Пашка выставил на крыше дома дозор. Часовому сказал:
- Стой и смотри! Если кто будет приближаться к дому, дай сигнал, - а сам кинулся искать Мадмазель Таранку. - Бей их, где они тут заховались! - кричал он.
Мишка Аршин подбежал к двери, за которой укрылись дети и Таранка, загрохотал кулаками, заорал:
- Вылезай, буржуй, всех перебьем!
Но тут ребята увидели на стене огромную, от пола до потолка, картину, изображавшую царя Николая II. Верка первой кинулась к портрету, но не могла свалить. Ей помог Володька Дед, а потом и Колька Штейгер. Когда золоченая рама с царем грохнулась на пол, Пашка наступил на портрет ногой и стал выдирать царя. Подбежала Верка, прыгнула на портрет. Они вмиг растерзали царя на части так, что на одном куске оказались сапоги царя, на другом - половина лица с ухом, а на третьем усы и грудь в медалях.
- Бей, ломай, не жалей буржуйское добро! - командовал Пашка и замахнулся было обушком на высокое красивое зеркало, собираясь садануть по нему так, чтобы осколки брызнули по сторонам, но вдруг замер с занесенным обушком: первый раз в жизни он увидел свое отражение и оторопел, глядел как завороженный и не мог оторвать взгляд, узнавал и не узнавал самого себя. Так вот, значит, какой он есть! Чудно - глядит из зеркала чумазая рожа. Сам не зная почему, Пашка вдруг застыдился самого себя, медленным движением снял колпак, не спеша вытер им страшенное свое рыло, но оно не стало чище. И как-то вдруг все перевернулось в душе, потух азарт, и Пашка впервые вспомнил о том, где он и зачем сюда пришел. Перепугал людей, побил стекла, учинил разгром, а зачем?..
- Как зачем? - Пашка растерялся только на мгновение. Он увидел, как Верка стащила кочережкой с подставки бронзовое распятие Иисуса, и закричал, одобряя. - Правильно, Верка, чего они тут, буржуи, богу молятся!
- Пашка! - звал из соседней комнаты Мишка Аршин. - Я ихнюю музыку нашел!
Пашка побежал туда и увидел черный блестящий ящик на пузатых точеных тумбах.
- Вот послушай! - И Мишка принялся лупить кулаками по белым клавишам, отчего ящик зарокотал басом. - Громи буржуйскую музыку! - И Мишка Аршин размахнулся, чтобы ударить по блестящей крышке рояля, но Пашка остановил его:
- Не трожь!
Хрустя осколками битого стекла, Пашка ходил по барским хоромам как грозный завоеватель. В первую очередь ребята реквизировали продукты: в судке на кухне обнаружили остаток молока, и ребята велели Верке допить его. В кульке на полке нашли крупу. Володька Дед сунул кулек в карман, но, когда бегал по ступенькам лестницы, крупа высыпалась на ковровые дорожки тоненькой струйкой.
Больше всего они обрадовались хлебу. Тут же разломили его на куски и стали жевать с жадностью. Колька Штейгер притащил откуда-то банку с маслом и, хотя оно не очень хорошо пахло, макал хлеб и причмокивал от удовольствия.
Когда были съедены продукты, Пашкины воины, притихшие, с величайшим изумлением на грязных лицах, бродили по гулким коридорам и залам, где стояли золоченые стулья с мягкими сиденьями. Со стен смотрели на них картины: какие-то дядьки тянули на веревках пароход по реке, на другой картине генерал сидел на коне, вздыбив его как свечку. Поражались ребята беломраморным человеческим фигурам, стоявшим по углам. Фигуры были красивее тех грубо обтесанных каменных баб, которых часто находили ребята на степных курганах вблизи рудника. Правда, здесь уже кто-то побывал до Пашки, потому что у одной каменной статуи были отбиты руки, но все равно невозможно было оторвать от фигуры глаз - она казалась живой.
Задержались ребята возле большого кувшина, расписанного цветами. По бокам у него торчали круглые ручки, а горло узкое, как у гуся.
- Зачем такой горшок?
- Как зачем? Пить.
- Чего пить?
- Воду.
- Тю, столько разве выпьешь: живот лопнет.
- У буржуев не лопнет, - сказал Пашка, - у буржуев животы вот какие, - и Пашка широко развел руки.
Забрели ребята в какую-то темную комнатку и с величайшим недоумением рассматривали круглую белую посудину, над которой висел на стене такой же белый ящик с длинной цепочкой и ручкой на конце.
- Чегой-то? - шепотом спросил Володька.
Ребята молчали. Никто не знал, зачем здесь эта посудина. Но вот кто-то потянул за цепочку, и вода с шумом полилась в чашу. Тогда Пашка почему-то замялся и сказал:
- Пошли отсюда, нечего тут делать.
Дни поздней осени коротки, и вот уже завечерело. Ни Пашка, ни его преданные воины не заметили, как за окнами постепенно темнело. Ребята ходили по беломраморным лестницам степного двора, по его голубым, золотистым и красным залам, где на окнах висели бархатные портьеры, а на полу постланы ковры. Ребят поразила незнакомая жизнь, и порой им казалось, что они очутились в сказке.
Пашка, очарованный красотой картин и статуй, мебели и ковров, совсем забыл, что пришел с огнем и мечом, пришел, чтобы заставить буржуев стать перед ним на колени. Да и "буржуи" выглядывали из-под кроватей испуганными глазенками. Пашке уже не хотелось, чтобы перед ним становились на колени, он уже насытился победой. И когда Колька Штейгер, проходя мимо двери, за которой спрятались буржуйчики, забарабанил в нее кулаком, Пашка сказал:
- Не трогай, нехай сидят. И так набрались страху, гляди, пора штаны стирать.
А в это время в комнате плохо понимавшие по-русски дети горько плакали, сгрудившись вокруг Мадмазель Таранки. Кто был посмелее, тот на цыпочках подкрадывался к двери и поглядывал в замочную скважину, стараясь понять, что делают грозные завоеватели. Но те уже ничего не разбивали, просто ходили по коридорам, тихо переговариваясь.
Когда стемнело, с крыши, по пожарной лестнице спустился Пашкин часовой и доложил, что со стороны села через овраг движутся к дому какие-то люди с топорами и на бричках, запряженных лошадьми. Часовой добавил, что он заметил этих людей еще перед сумерками, и ему показалось подозрительным, что они прятались в балке, о чем-то сговаривались и указывали пальцами на помещичий дом.
Часовой рапортовал Пашке в коридоре, где лежал на полу и, наверно, отдохнул хорошенько, а может, и соснул часок поверженный "генерал". Пашка обратил внимание, что старик, услышав тревожное сообщение часового, стал бурно обнаруживать признаки жизни: мычал, мотал головой, давая понять, что хочет что-то сказать.
Пашка велел развязать "генерала", и, когда ребята освободили деду затекшие руки и вынули изо рта кляп, старик, заикаясь и отплевываясь, сказал, что нужно поскорее закрывать двери и окна, что это едут сельские кулаки грабить имение - они уже не первый раз пытаются это сделать. Главарем у них какой-то Микола Чирва, лютый человек.
Некоторое время Пашка молчал, озадаченный словами старика. Потом вспомнил, как однажды сам видел Чирву в ревкоме. Кулак пришел со своими дружками, за поясом у него торчал револьвер. "Заседаете, господа-товарищи?" - спросил он. "Заседаем, - ответил Петр, председатель ревкома. - Что хорошего скажете, Чирва?" - "А то скажу, что моя пушка, между прочим, наведена на ваш ревком". - "Чем же ты зарядил пушку, не бураками стрелять собираешься?" - "У Чирвы есть чем заряжать и кому стрелять есть", - сказал кулак. Петр рассердился не на шутку. "Знаешь что, Чирва, некогда нам твои прибаутки слушать. Говори, зачем пришел?" - "Грицко, объяви им нашу декларацию", - приказал Чирва. Бандит в рваном треухе вышел наперед и стал читать: "Мы, селяне, объявляем себя единственной и абсолютной властью". - "Иди проспись, Чирва, - сурово сказал Петр. - Обойдемся без кулаков". - "Ты моего кулака еще не пробовал, - задирался Чирва. - Мы представители народа и требуем разделения власти". - "Какой ты представитель народа? Ты пьяница - это мы хорошо знаем". - "Идем, батько, - потянул за рукав Чирву один из бандитов. - Хай, они тут заседають, а мы знаем, шо делать". - И бандит, подмигнув, нехорошо усмехнулся…
Только теперь до сознания Пашки дошло, почему посмеивался бандит и о каком "деле" он говорил. Петр рассказывал, что кулаки нередко опустошали отобранные у богачей дома, убивая тех, кто охранял добро.
Пашка, а за ним Володька Дед мигом влезли на чердак и, увидев деревенские брички в балке, поняли, что старик был прав.
Бандиты приближались к дому.
Когда ребята спустились вниз, старик уже запер на крючки все двери в доме, закрыл ставни в окнах. Но Пашка понимал: окна без стекол, хотя и со ставнями, - плохая защита. Он приказал забросать окна подушками, матрацами, завалить мебелью. Закипела работа, и едва успели подпереть ставни стульями, как во дворе послышались чужие голоса, топот ног и в дверь грубо застучали.
Пашка притаился за дверью рядом со стариком, который принес свое ружье и передал Пашке. На стук никто не отзывался. В дверь загрохотали громче.
- Чего надо? - спросил Пашка, стараясь придать голосу суровость для устрашения.
- Кто в доме есть? Открывай!
Пашка ответил за всех:
- Уходите, тут проживают международные дети!
- Открывай, паскуда!
Пашку задела грубая форма обращения. Надо было бы шарахнуть по бандитам из ружья, но патронов всего два, и надо беречь.
- Постучи, постучи, а мы не откроем, - ответил Пашка и велел ребятам сносить к двери скамейки, столы. Они даже зеркало в массивной деревянной раме приволокли и свалили на баррикаду.
А со двора барабанили сильнее.
- Открывай, иначе будем двери рубать!
- Только сунься, - сказал Пашка и клацнул ружьем, переломив стволы, будто заряжает их.
После угроз и окриков за дверью притихли, должно быть, готовились к штурму, позванивало лезвие топора, и вдруг раздался треск: бандиты принялись рубить створки дверей.
- Рубай веселей, - кричал кто-то.
Мадмазель Таранка, услышав треск, догадалась, что в дом пришли настоящие грабители, те, что пугали ее в темные осенние ночи. Эта опасность была куда серьезнее налета мальчишек. Поняли это и маленькие жители детского приюта, поднялся горький плач. Мадмазель Таранка в отчаянии металась по комнате, ломая руки, не зная, что делать. Она проклинала судьбу, что забросила ее в эту варварскую страну, и нет ей, несчастной женщине, ни минуты покоя, и не у кого просить защиты.
Все же она взяла себя в руки, поняв, что сидеть взаперти в столь опасную минуту нельзя. Она решила выйти из своего укрытия, сначала приоткрыла дверь и высунула голову, потом вышла сама. Ребятишки потянулись за ней, вцепившись со всех сторон в ее длинное строгое платье.
Пашка продолжал командовать, а сам искоса глядел на перепуганных чужеземных ребятишек, которые уже не со страхом, а с мольбой и надеждой поглядывали на него, своего спасителя. Пашке стало жаль малышей, и он почувствовал ответственность за их маленькие жизни.
Мадмазель Таранка подбежала к Пашке. Она поняла, что он и есть старший.
- Мсье, мсье, - говорила она и трогала Пашку за рукав. Виновато улыбаясь, она поглядывала на ребят, как бы спрашивая, как зовут этого отважного юношу.
Кто-то догадался и подсказал:
- Пашкой его зовут.
Мадмазель Таранка коснулась рукой Пашкиного плеча:
- Мсье Пашка, мсье Пашка…
Она силилась что-то подсказать, сыпала непонятной французской речью, и Пашке надоело.
- Переведи ребятишек в подвал, - скомандовал он и спросил у Мадмазель Таранки: - Подвал у вас есть?
Но та не поняла и опять залопотала по-своему. Пашка махнул рукой.
Бандиты стали ломиться и в другую дверь, со двора.
- Открывай, душу вытрясем! - гремел за дверью голос, и Пашка догадался, что это кричал сам Чирва.
Потом послышался их разговор:
- Микола, они оттуда двери подперли.
- А ты рубай! - И с новой яростью застучал по дверям топор.
Приютские ребятишки заплакали, и Пашка растерялся, не зная, как успокоить малышей.
- А ну, не распускать слюни! - прикрикнул он. - Таскайте мебель!
Грозный окрик подействовал на детишек. Они дружно принялись таскать к дверям кто стул, кто одеяло, кто красивый кувшин, расписанный цветами, и складывали в кучу. Вот уже целая гора вещей выросла у двери, едва не достигая потолка. На самой верхотуре стоял Володька Дед и принимал, что ему подавали.
Пашка тоже взобрался наверх и оттуда крикнул в прорубленную бандитами щель:
- Эй, уходите, а то стрелять буду!
- Мы из тебя сейчас котлету сделаем, - раздался в ответ сиплый голос.
Пашка выставил дуло стариковской берданки и выстрелил в темноту. За дверью послышался разговор:
- Батька, они стреляют.
- Тащи солому, мы их зараз поджарим.
Уже была изрублена в щепы одна створка двери, трещали петли на второй, но вход надежно преграждала баррикада. Иногда она, сотрясаясь от ударов, начинала шататься. Казалось, вот-вот рухнет героическая оборона, бандиты ворвутся в дом, но Пашка держался крепко.
Бандиты были взбешены, а может быть, они чувствовали, что со стороны рудника придет помощь осажденным, поэтому торопились взломать двери и проникнуть в дом.
Ребята стойко оборонялись. Но вдруг затрещала ставня и в окне показался бандит в капелюхе, может быть, сам Чирва. Володька Дед подхватил медного Иисуса и метнул им в грабителя. Пашка разрядил в бандита второй патрон. Тот упал; зазвенел оброненный топор.
Вслед за первым налетчиком показался второй. Он спрыгнул с подоконника и, прежде чем Пашка успел зарядить ружье, рубанул его топором по плечу. Верка закричала, а Володька Дед выхватил у нее кочережку и, крякнув, ударил бандита по затылку. Тот упал на колени, обхватив голову руками, и медленно свалился на пол.
А Пашка Огонь лежал среди обломков мебели, обливаясь кровью. Он зажимал рукой рану, но кровь сочилась сквозь пальцы, текла по разорванному рукаву.
Упал боевой дух защитников. Малыши при виде крови в ужасе разбежались. Мадмазель Таранка сложила руки на груди и приготовилась принять смерть. Но бандиты почему-то молчали, прекратили штурм дома. Вдали послышалась перестрелка. В разбитом окне показался Мишка Аршин и радостно закричал:
- Хлопцы, выходите, наши пришли!
Немало времени и труда потребовалось красногвардейцам, чтобы разобрать баррикаду и войти в дом.
Председатель ревкома стоял над раненым братишкой, окруженным приютскими детьми. Разговаривая каждый на своем языке, малыши плакали, но уже не от страха, а от жалости к благородному и грозному своему защитнику - мсье Пашке.
А он, шахтерский сын, лежал бледный от потери крови. Мадмазель Таранка примчалась с пузырьком йода, с бинтом, опустилась перед пим на колени и, осторожно перевязывая рану, лопотала что-то матерински ласковое. Может быть, она восхищалась Пашкиной волей или выражала удивление, почему этот бедный русский мальчик шел на смерть за них, совсем чужих ему людей? А может, она разговаривала с собой и уже не ругала "варварскую страну" Россию, а благодарила ее… Кто знает, что говорила воспитательница детского приюта, только, закончив перевязку, она склонилась над Пашкой и легонько погладила теплой ладонью его высокий бледный лоб.
Пашка лежал закрыв глаза, а доблестное его воинство, изорвавшее в бою и без того драную одежонку, стояло над своим командиром в молчаливой верности.
- Расстелите на полу шинель, понесем его на руках, - сурово проговорил Петр.
Пашка открыл глаза, поглядел на всхлипывающую Верку, на столпившихся приютских ребятишек, узнал брата и глубоко вздохнул.
- Ну, что хочешь сказать, баламут?
- Петро, ты им здесь коммуну сделай, - сказал Пашка, передохнул и продолжал: - Коммуну устрой международным детям, чтобы они не играли на музыке "Боже, царя храни"…
1960
ШАБЛЯ
Степь полыхала зноем. Над курганами, поросшими молодой полынью, дрожал и переливался горячий воздух, а в небе, густом от синевы, стояли сугробы облаков нежной белизны.
Шел май девятнадцатого года. Войска молодой Советской республики вели в Донбассе тяжелые бои. Деникинцы перебросили в шахтерский край подкрепление - конный корпус генерала Шкуро, усилив и без того мощный ударный кулак из отборных дивизий.
Войска Красной Армии, утомленные до предела непрерывными схватками с врагом, поредевшие от потерь, стойко сражались за каждый клочок земли.
Кавалерийский эскадрон Семена Чалого, сформированный из разрозненных партизанских частей, в ожидании приказа из штаба полка расположился в глубокой балке, в десяти верстах от шахты "Мария", занятой противником.
Пологие склоны степной балки заросли кустами шип-шины. Бледно-розовые цветы, слегка поблекшие от полуденного зноя, усыпали колючие ветви, и такой дурманяще-сладкий аромат плыл от них, так празднично было вокруг, что казалось, нет никакой войны, а есть жизнь, есть весна, несущая обновление.
Меж цветущих кустов паслись нерасседланные лошади. Стремена, свисая по бокам, покачивались в такт взмахам лошадиных голов. Изредка какое-нибудь стремя вспыхивало на солнце отполированной гранью и слышно было фырканье измотанных голодных коней.
В козлах стояли нагретые солнцем винтовки, а вокруг отдыхали бойцы. Кто сидел, задумчиво глядя в степную даль, кто лежал забывшись, уткнув лицо в пахучую траву, кто спал, подложив под голову шашку в ножнах.
Командир растянулся на земле, примяв пыльными сапогами нежные кустики горькой полыни. Над ним простиралось бездонное синее небо, такое мирное и тревожное.
Эскадрон тосковал по убитому вчера разведчику Ивану Радченко. А может быть, они грустили о покинутых шахтах, о женах и невестах, оставшихся в родном краю.
Товарищ убитого разведчика Сашко Сулим сидел возле командира и, глядя в дрожащую от зноя степную даль, задумчиво жевал стебелек полыни. В глазах у него застыла тоска. Но вот он тихонько, неуверенно запел вполголоса:
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сиянье голубом…
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? Жалею ли о чем?
Сашко не знал всех слов этой красивой песни, которую часто пел его погибший друг, но он любил эту непонятную, чем-то удивительную и трогающую за душу песню, он чувствовал сердцем волшебную силу ее слов, и перед ним вставал благородный облик товарища, чья могила, вырытая шашками, осталась за дальним курганом.
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? Жалею ли о чем?
Сашко Сулим был в эскадроне запевалой. Он знал много песен маршевых, боевых, развеселых, но такой необыкновенной, чем-то похожей на молитву, какую пел Ваня Радченко, не слыхал никогда. Но нет разведчика в живых. Осталась после него простреленная гитара. Теперь ее струны не звенели, а, казалось, жалобно вскрикивали, когда кто-нибудь из конников привьючивал ее к седлу.