Алексей слушал ее голос и почему-то думал, что совсем недавно на карпатских лугах он видел другие ромашки, забрызганные кровью, черные от пороховой гари, а Валя этого не знала и, наверное, никогда не узнает. Она просто сидела сейчас, натянув на колени платье, и, как будто войны никогда не было, спрашивала, любит ли он цветы, и, спросив, поднялась, вошла в белый островок лениво разомлевших на солнцепеке ромашек, подобрала платье, опять села.
Она с серьезным лицом искала что-то перед собой, и он смотрел на ее движения; на кончиках опущенных ресниц лежала тонкая цветочная пыльца.
- Вы не суеверный? - спросила Валя, взглянув строго. - Помните, в Новый год вы сказали о числе тринадцать? Что это была за примета - нечетное число?
- В приметы верил на фронте, - ответил Алексей. - Сам не знаю почему. Теперь - нет.
- Ну то-то! - Она откинула волосы и протянула ему руку. - Идемте в лес. А то я здесь не нашла ни одной нечетной ромашки.
Ее ладонь крепко стиснула его пальцы, и он, не рассчитав силы, потянул Валю к себе. Она тоже готовилась подняться сама, но, вскочив, не удержалась, качнулась к Алексею, и он легонько, на миг, обнял ее, ощутив ее щекотное дыхание на щеке.
- Пожалуйста, пустите! - сказала Валя. - Не так получается. Я сама…
Здесь, в прибрежном лесу, было душно и жарко, на траве лежали желтые солнечные пятна; меж кустами дикого малинника среди лиственной духоты сонно гудели золотистые мухи. Сразу же в этих кустах Валя нашла гнездо - теплое, аккуратное, круглое, прикрытое листьями, - в нем тихо, как преступники, прижавшись друг к другу, сидели оперившиеся птенцы, и она воскликнула:
- Смотрите! А где мать? Где мамаша, я вас спрашиваю? Они одни?
Птенцы завозились в гнезде, повернули головы к ней и подняли такой тревожный писк, что Валя расхохоталась.
- Глупые, не трону я вас, только погляжу, - ласково сказала она и погладила испуганных птенцов по головам пальцем.
Птенцы замерли, затем один из них, затоптавшись, покосился на Валин палец черной росинкой глаза и клюнул довольно воинственно, дернув взъерошенной шейкой.
- Спасибо, милый, - сказала растроганно Валя и посмотрела на Алексея. - Бежим отсюда, а то прилетит мамаша - и нам несдобровать…
Запыхавшись от бега, они остановились на поляне, полосами зеленой от сочной травы, красной от дикого клевера. Раскрасневшаяся Валя опустила руки, тихо сказала:
- Как здорово!
Алексей не сразу понял, чему она так обрадовалась, и, только увидев капельки пота на ее верхней губе, почему-то впервые за все время подумал, что она все-таки земная и что он мало знает ее. Валя первая вошла в траву, как в воду, захлестнувшую ее по грудь; и она шла, разводя траву руками, а за ней оставался темный след, и медленно разгибались примятые стебли. Тяжелый, сладкий запах тек по поляне, кружил голову; знойный воздух звенел, прострачивался неистовыми очередями кузнечиков. Сильно парило здесь.
Валя понюхала какой-то цветок, сказала:
- Белладонна. Знаете? - и с загадочным выражением повернулась к Алексею.
Он увидел в ее чистых серых глазах свое отражение, как в прозрачной озерной воде, увидел, как она, прикусив зубами стебелек, смотрела на него, потом в глазах что-то дрогнуло, она прищурилась, точно легла на воду легкая тень от деревьев, и Валя спросила:
- Вы почему все время молчите?
- Я почему-то вспомнил госпиталь, когда вы дежурили…
Последние его слова прервало ленивое ворчание грома. Оно прокатилось и смолкло. Темно-лиловая туча-гора, готовая опрокинуться, вся клубясь, ползла над лесом, и сизые края ее дымились.
- Откуда это? - удивилась Валя. - Вот новость!
Туча надвигалась, а в лесу и на поляне стояла такая духота, воздух сделался таким парным, горячим, что замолчала иволга в чаще. Тень от тучи закрывала поляну, ползла по траве, и все притаилось. Даже не чувствовался запах клевера. Внезапно лес зашумел, закачались вершины, испуганно зароптала листва, везде потемнело, и трава на поляне заволновалась, замотали головами ромашки, точно кланялись в последний раз солнцу. Вокруг полетел пух с одуванчиков. Запахло дождем.
Ветер пронесся. Лес и поляна слегка успокоились. Затихал ропот. Но следующий, уже свежий порыв ветра с силой сорвал листву с ближайших деревьев, зло взъерошил поляну, и солнце исчезло. Стало мрачно. Ветер холодом тянул под тучу.
Одинокая чайка, подхваченная ветром, ослепительно белая в свинцовом небе, косо пронеслась над лесом, ныряя и остро махая крыльями. Из леса надвигался глухой шум. И вдруг электрически мигнула мохнатая туча, и лес ахнул от разорвавшегося над вершинами грома.
А они как будто впервые видели все это. Валя, жмурясь от ветра, придерживая у коленей платье, крикнула:
- Так ведь это же гроза!
Тяжелые капли зашлепали по листьям, по вздрагивающим ромашкам, и опять стихло. Первая туча прошла. И надвинулась следующая, хмурая, лохматая, стремительно кипящая. Она загородила все небо. Ветер, сильный, грозовой, неистово потянул из-под тучи. Снова скользнула ветвистая молния, прогромыхал гром, и сплошная колючая стена воды с настигающим порывистым гулом обрушилась на лес.
- Бежим! - опомнившись, крикнула Валя и, сняв босоножки, радостно оглянулась на Алексея возбужденными глазами.
- Подождите! - тотчас остановил ее Алексей. - До лодки мы не успеем. Стойте под акацией. Мы переждем.
- Ах, какая красота! - громко сказала Валя и, поеживаясь, стала под акацию, держа в руках босоножки.
- Вы промокнете, вот в чем беда, - озабоченно сказал Алексей, став рядом с ней. - Не боитесь промокнуть?
- Беда! - возразила она и поглядела вверх. - Какая же это беда! И я ничего не боюсь, я не трусиха!
В вспыхивающем свете он видел поднятое, словно замершее от тревожного восторга ее лицо и видел, как крупные, торопливые капли стали просачиваться сквозь листву, путая ей волосы - через минуту акация совсем уже не спасала их; от мокрых волос Вали запахло дождевой свежестью, горьковатой ромашкой.
Она оглядела себя - насквозь мокрое платье облепило ее - и воскликнула с испугом:
- Как выкупалась! Не смотрите на меня! Отвернитесь!
Алексей отвернулся, спросил шутливо:
- Долго мне так стоять?
- Попробуйте только повернуться! - сказала она. - А впрочем, можете повернуться… Теперь можете…
Он повернулся и увидел Валины напряженные, точно обмытые дождем глаза, прядку намокших волос на щеке, и вдруг ему непреодолимо захотелось обнять ее, прижать к себе, поцеловать эту спутанную мокрую прядку, ее чуть поднятые влажные брови.
- Ну что же тут стоять? - сквозь шум ливня закричала Валя, оттолкнулась от акации и побежала по траве под дождь, через поляну, затопленную ливнем; промокшее платье било ее по коленям. На середине поляны она задержалась возле лужи, потом как-то совсем по-мальчишески перепрыгнула через нее, повернула к просеке, затянутой дождевым туманом. И только в конце этой просеки Алексей догнал ее. Она, часто дыша, смеясь, возбужденно говорила:
- Ни за что бы не догнали, если бы захотела. Ни за что! - И откидывала слипшиеся волосы со щеки. - Идемте к берегу. Уверена - нашу лодку унесло!
Внезапно дождь перестал. Еще из ближней дымчатой тучи сыпалась светлая пыль, а теплое, сияющее голубое небо стремительно развернулось над лесом. Выглянуло солнце, яркое, веселое, летнее, словно умытое, - такое бывает только после грозы. Стало необыкновенно тихо и ясно. Закричала иволга в чаще. Лес, еще тяжелый от ливня, стоял не шелохнувшись, весь светился дождевыми каплями. Крупные капли звучно шлепались в лужи. Налитые водой колокольчики изредка вздрагивали.
Они подошли к берегу, где в заводи оставили плоскодонку.
- Смотрите, что с нашей лодкой! - сказала удивленная Валя. - Просто какое-то приключение! Нам все время везет!..
Плоскодонка была затоплена наполовину, в ней плавал черпак, покачивались на воде весла.
А река дымно парила после грозы, и на той стороне, далеко слева, виден был домик бакенщика, фиолетовый солнечный веер лучей отвесно рассеивался на него из-за туч.
Они стояли на берегу, переводя дыхание.
- Что будем делать? - спросила Валя. - Откачивать воду?
И Алексей успокоил ее:
- Ерунда! Это двадцать минут работы. Я все сделаю. Но сначала надо обсушиться. Хочешь, я разведу костер? И сена принесу, чтобы сидеть. Я видел копну… На просеке. Хочешь?
- Разводить костер из сырых сучьев? - спросила она. - Я согласна.
Он не ответил - Валя незнакомо, потемневшими глазами глядела ему в грудь, взяв его за ремень.
- Не надо никуда торопиться… хорошо?
Алексею показалось: он падал с высоты с остановившимся сердцем, целуя ее закрытые глаза, ее лоб, подбородок.
- Ты не знаешь, а мне ничего не страшно. Хочешь, будем ходить целую ночь по лесу? Впрочем, тебе нельзя! Почему нельзя, когда это можно? Вот странно - дисцип-ли-на! Слышишь, как чудесно пахнет сено? И коростель - слышишь? Мне всегда кажется, что вечером, когда становится холодно, он вынимает из-под крыла скрипку, хмурится и проводит смычком по одной и той же струне. У этого коростеля много детей, он страшный семьянин, но он почему-то пессимист. Почему ты так на меня смотришь?
- Валя, мне кажется, я вас много лет не видел.
- Алеша, почему мы то на "вы", то на "ты"? "Вы" - это не надо. Ведь мы знаем друг друга давно. Что ты подумал тогда обо мне, в Новый год, помнишь? Какой ты странный был тогда, тебе ничего не нравилось, и смотрел на меня как-то подозрительно.
- Этого не помню.
- Да? Вот смешно! А меня это задевало. Мне хотелось уколоть тебя. Ты знаешь, что я почувствовала тогда? Какое-то любопытство. Помнишь, ты отдал мне свои перчатки?.. Смотри, вон видишь возле обрыва - огонек у бакенщика? А мы одни…
Тонкий запах лесных лугов исходил от сена и, чудилось, от костра, который совсем догорал, и багровое пятно не пылало уже, а суживалось в черной воде, густо усыпанной звездами; и костер, и звезды, и берег - все, казалось, плыло вместе с запахом сена в вечерней тишине. Куда это все плывет?.. Где остановка?.. Может быть, там, на том берегу, где из черной чащи кустов вылезал красный месяц и плавал на воде, как блюдце?
В полусумраке белело Валино лицо, ее шея; привалившись спиной к копне сена, она сидела так близко, что он опять чувствовал запах ее волос, еще не просохших после дневного дождя; и вдруг она повернула к нему голову - ее волосы ветерком коснулись его щеки - и сжала его пальцы с какой-то ласковой настороженностью.
- Я ничего не боюсь! С тобой - ничего. Я никогда не знала, что так может быть.
Валя дрожала ознобной дрожью, прерывисто, осторожно вбирала в себя воздух сквозь сжатые зубы, и ему все казалось, что от всего исходит запах сена - от Валиных губ, от платья, от ее рук.
Он обнял ее.
Валя доверчиво, как во сне, положила ему обе руки на плечи и, прижимаясь, вздрагивая, сказала слабым шепотом:
- Как у тебя сердце стучит, Алеша… И у меня тоже. Вот костер уже погас…
Ее дрожь в руках, в голосе передавалась ему, и он, не слыша свой голос, выговорил только:
- Валя…
Он должен был сейчас встать, чтобы подбросить сучьев в костер. Он уперся руками в землю и поднялся, вошел по сыроватому песку берега, залитому каким-то очень красным светом луны.
10
Он вместе со всеми сидел в классе, выполнял приказания, кратко отвечал на вопросы, дежурил по батарее, но все это словно проходило мимо его сознания, скользило стороной, как в горячем тумане, без твердого ощущения внешних толчков.
Раз во время занятий в поле, когда в минуты перекура лежали на теплой траве, Алексей повернулся на бок, сорвал ромашку, улыбнулся чему-то, и Борис, заметив это, спросил:
- Что с тобой?
- Абсолютно ничего, Боря.
- Нет, я чувствую, с тобой что-то происходит: ты или стал сентиментален, или до одурения рассеян. Впрочем, каждый по-своему с ума сходит.
- Ты так считаешь?
- Да, кстати, знаешь новость? Мне в штабе сказали: готовится новый послевоенный устав. Офицер перед женитьбой должен представить свою невесту полковой даме, жене командира полка. В обязательном порядке. Кроме того, офицер должен знать иностранные языки, хороший тон… И поговаривают о новой форме для разных родов войск. Неплохо?
Алексей смутно слышал Бориса; покусывая стебелек ромашки, он глядел в небо и думал о своем. Его гимнастерка еще слабо хранила лесные запахи той просеки и свежего сена, когда они сидели возле костра. Та гроза и тот вечер жили в нем - и будто вокруг, как в дреме, стучали тяжелые капли в последождевой тишине, и в этой тишине он вспоминал Валин смех, ее глаза, ее неумелые губы. Он был потрясен этим новым чувством, которое жизнь превращало в непрекращающийся праздник.
А в эти дни, училище готовилось к выезду на летние квартиры, и все огневые взводы чистили материальную часть: орудия, боеприпасы, дальномеры; батарейные старшины получали на складах брезентовые палатки, лопаты, котелки, фляги - готовились к тактическим учениям, к боевым стрельбам на полигоне. Говорили, что дивизионы выедут в лагеря надолго, до поздней осени.
Предстоящая разлука с Валей заставила Алексея тщательно изучить телефонную книжку в соседней от училища автоматной будке. Он позвонил вечером и, ожидая, когда снимут трубку, водил пальцем по темному, запыленному стеклу; там, отражаясь, загорался и гас огонек папиросы.
- Попросите Валю, - сказал Алексей и подумал: "Что она делает сейчас? Где она?"
- Я слушаю, - проговорил знакомый голос в трубке. - Кто это? Алексей? Здравствуй! Извини, я сразу не узнала. Откуда у тебя номер телефона?
- Пришлось прочитать талмуд в автомате.
- Бедный… Можно было сделать легче - узнать у дежурного телефон капитана Мельниченко.
- Валя, мы уезжаем. Надолго, - сказал он как можно спокойнее.
- Я знаю, - ответила она. - Я думала об этом…
- Я тебя не увижу очень долго.
- И я тебя. Это ужасно, Алексей. Надо дожить до октября, - она помолчала. - Это так долго, Алеша!..
- До свидания, Валя! Я позвоню еще. - Он повесил трубку, чувствуя, как упал ее голос, ответивший ему:
- Я буду ждать твоего звонка. До свидания, Алеша.
Утром, сразу же после завтрака, его вызвали к командиру батареи. Он взбежал по лестнице на четвертый этаж, спрашивая себя: "По какому делу? Зачем?"
Капитан Мельниченко, в белом кителе, стоял у окна, тыльной стороной ладони поглаживал выбритый подбородок; было хорошо видно его озаренное ранним солнцем спокойное, темное от загара лицо. Алексей знал, что Валя сестра комбата, и вошел в канцелярию с отчетливо мелькнувшей мыслью о том, что вызывают его не случайно, - и, доложив о себе, ждал первых слов капитана, внутренне напряженный.
- Сегодня батарея выезжает в лагеря, - сказал Мельниченко. - Вместе с дивизионом. Из нашей батареи в лагерь отправляются три орудия, четвертое остается здесь.
- То, что в ремонте?
- То, что в ремонте. - Капитан помедлил. - Вот что, Дмитриев, мне не хотелось бы перед стрельбами оставлять здесь на два дня Чернецова: в лагере будет много работы. Я решил оставить вас. Через два дня орудие выйдет из ремонта. Получите орудие для стрельб и приведете машину в лагерь. Вот возьмите карту, просмотрите маршрут. Вопросы есть?
- Слушаюсь, получить орудие и привести его по маршруту, - ответил Алексей, не задавая ни одного вопроса, хотя все, что он услышал, было похоже на неправду.
- Вот и отлично! Жду вас в лагере через два дня. Вы свободны.
- Через два дня я буду в лагере!
Он почувствовал такой прилив сил, такую неожиданную радость оттого, что мог быть свободен целых два дня, поэтому в тот миг полностью осознал только одно: два дня он будет еще в городе, два дня, а значит, два раза он может встретиться с Валей, - и этому трудно было поверить.
…Алексей не знал, однако, что вчера Валя зашла в комнату брата, тихонько села на подоконник, долго глядела, как в синей дымке вечерней улицы один за одним зажигались шары-фонари, потом сказала не без упрека:
- Уезжаете на все лето?
Мельниченко в ту минуту брился; по привычке, оставшейся с фронта, он делал это по вечерам.
- Уезжаем, сестренка, - ответил он и тотчас спросил: - С каких это пор мы перешли на "вы" - "уезжаете"?
- Именно! - Она обеими руками охватила колено.
- Не понимаю. - Василий Николаевич отложил помазок, взял бритву, пощупал кожу на щеке. - Сплошные ребусы. А конкретнее?
- Глупо это все-таки как-то!
Василий Николаевич даже не выказал озадаченности - нередко ее суждения, ее поступки поражали его своей непоследовательностью и вместе прямотой, неизвестно было, что можно было ждать от нее через минуту, Он не забывал, что она с ранних лет росла одна, и он сам, часто бывавший в долгих разлуках со своей сестрой, не без чувства некой вины перед ней прощал ей многое, чего не прощал другим.
- Знаешь что, выкладывай-ка все начистоту, - сказал Василий Николаевич, взглядывая на нее в зеркало. - Все по порядку…
- По порядку?
- Да, докладывай. Без шарад и ребусов.
- Ты, конечно, знаешь Алексея Дмитриева?
- Трудно мне не знать Дмитриева. Но откуда ты его знаешь - это уже мне непонятно. Ах да, по госпиталю!
- Я его знаю. Не только по госпиталю, если хочешь… И мне нужно его видеть два-три дня! Заранее не спрашивай зачем - не жди доклада. А может быть, это и не секрет - просто сейчас не скажу. Очень важное дело!
Он, опять не показывая недоумения, намылил щеки, проговорил спокойно:
- Ну хорошо, не буду спрашивать. Но оставить его в училище я не могу. У него стрельбы… А это не игрушки, сестренка. Несмотря на секреты чрезвычайной важности…
Тогда Валя, возмущенная, спрыгнула с подоконника, прервала его:
- Неужели у вас в армии все подчинено одному - как у вас называется, боевой подготовке? И больше ничего не существует? Вы не знаете своих курсантов, вы видите только шинели! Только свои пушки. Ты сам сухарь! У тебя погибла жена! А ты ни одного слова о ней!
"Я понимаю. Твоя колючесть есть лишь форма самозащиты", - подумал Василий Николаевич и сказал по-прежнему сдержанно:
- Если у тебя действительно какое-то серьезное дело с Алексеем Дмитриевым, то, может быть, ты объяснишь мне, в чем оно?
- Сейчас - нет. - Она подбежала к нему, уже зная, что добилась своего, поцеловала его в намыленную щеку. - Ты все-таки понял! Спасибо тебе!..
Он долго думал позднее об этом разговоре и, догадываясь, в чем дело, решил оставить Дмитриева с орудием на два дня в училище, сознавая, как порой много значат в жизни человека два дня, два часа, даже час. Но, приняв это решение, он испытывал такое чувство, будто пошел на сделку со своей совестью, и тут же ловил себя на мысли, что по своему положению офицера привык (да, привык) смотреть на курсантов как на людей, которые обязаны выполнять чужую волю, чтобы обрести свою собственную, - и тут не до нежностей. Что ж, армия не случайный полустанок, на котором ты сошел, потому что ошибся поездом.