- Да? - Майя поднялась, осторожной, плавной походкой подошла к зеркалу, провела пальцами по щекам, по шее, сказала совсем робко: - Да, да, ты права. Я изменилась…
- Просто ты какая-то необычная стала. С тобой все в порядке?
- Что? - Майя отшатнулась от зеркала, вдруг лицо ее некрасиво, жалко перекосилось, и, подойдя к дивану, она нашла Валину руку, прижала к своей щеке, еле слышно проговорила:
- Ты не ошиблась… Понимаешь, я давно хотела тебе сказать… и не могла, пойми, не могла! Валя… у меня будет, наверно… ребенок.
- Это каким образом? - Валя подняла брови. - Ты вышла замуж?
- Нет, то есть официально - нет… Мы должны через год… - покачала головой Майя и тотчас заговорила порывистым шепотом: - Валюшка, милая, посоветуй. Что мне делать? Это значит на год-два оставить институт. Борис еще не кончил училища… Дома мне ужасно стыдно, места не нахожу, мама одна знает… И… и очень страшно. И, понимаешь, иногда мне хочется так сделать, чтобы ребенка не было… Валюшка, милая, посоветуй, что же мне делать?
Она опустилась на диван, несдерживаемые слезы навернулись, заблестели в ее глазах, и, отвернувшись, она из рукава достала носовой платок, стала размазывать их, вытирать на щеках.
- Ты говоришь глупости! - не совсем уверенно сказала Валя и нахмурилась. - И ничего страшного. О чем ты говоришь?.. Если бы у меня был ребенок… - Она прикусила губу. - Нет, я бы не испугалась все-таки!
В кухне что-то со звоном упало возле двери, и опять стало тихо там. Майя виновато улыбнулась влажными глазами, комкая в руке платок:
- Ты говоришь так, словно сама испытала…
- Нет, нет, Майка! - не дала ей договорить Валя с необъяснимой самой себе страстностью. - Я не испытала, но нельзя, нельзя! Низко же отказываться от своего ребенка. Если уж это случилось… Ты говоришь - страшно! А помнишь, как мы по два эшелона раненых принимали в сутки? Засыпали прямо в перевязочной; казалось, вот-вот упадешь и не встанешь от усталости. Разве ты забыла? А как с продуктами, с дровами было тяжело, ты помнишь? Ведь теперь войны нет. Первый год посидит твоя мама с малышом, а потом станет легче. А какой малыш может быть - прелесть! Будет улыбаться тебе, морщить нос и чихать, потом лепетать начнет. Представляешь? Ужасно хорошо!
- "Мама посидит", - повторила Майя с тоской. - Пойми, как это недобросовестно…
- Неверно, неверно! - послышался вскрикивающий голос тети Глаши из кухни, и показалось - она всхлипнула за дверью. - Неверно, совершенно неверно, милая, хорошая!..
И, говоря это, в комнату своей переваливающейся походкой вплыла тетя Глаша, часто моргая красными веками, и, точно не зная в первую минуту, что делать, всплеснула руками, ударила ладонями себя по бедрам.
Майя каким-то загнанным, рыскающим взглядом смотрела на нее, на Валю, потом, съежась, встала с дивана, прошептала невнятно:
- Вы все слышали? Все?..
- Все я слышала, все, стенка виновата! - заголосила тетя Глаша, приближаясь к Майе, шаркая шлепанцами. - Голубчик, милая… Ишь чего выдумала - себя калечить! Роди, хорошая! И не раздумывай даже!.. После всю жизнь жалеть будешь! Да не вернешь!
- Легко сказать! - Майя жалко ткнулась носом ей в грудь и заплакала, а тетя Глаша гладила обеими руками по вздрагивающей ее спине и говорила при этом по-деревенски, по-бабьи - успокаивающим, певучим речитативом:
- Ничего, голубчик мой милый, ничего. В молодости все, что трудно, то легко, а что легко, то частенько и невмоготу…
И тоже заплакала.
Когда они вышли из дому в восьмом часу вечера, город уже зажегся огнями, листья, срываемые ветром, летели в свете фонарей, усыпали мостовую, тротуары. Из далекого парка доносились звуки духового оркестра, и странно было, что люди танцуют осенью.
- Ну вот и все, - сказала Майя на трамвайной остановке и задумчиво взглянула на светящиеся окна на той стороне улицы. - Спасибо, Валюша, больше меня не провожай. Я доеду… А то, что я тебе сказала, ты забудь, пожалуйста. Я сама виновата… И я как-нибудь сама справлюсь. - И, закутываясь в платок, спросила с наигранной успокоенностью: - Алексей еще тебе не звонил?
- Нет. А Борис?
- Он звонил, когда я к тебе собиралась, Валя. Сказал, что ему не дадут сегодня увольнительную и он не сможет прийти. А я, Валюта, даже рада. Я почему-то сейчас боюсь с ним встречаться. Мне надо как-то вести себя…
- Ты только не занимайся самоедством, Майка. Вот что помни. И приходи завтра.
Они простились. Фонари тускло горели среди ветвей старых кленов, скользили, покачивались на тротуаре тени, листья вкрадчиво шуршали о заборы, и где-то в осеннем небе текли над городом неясные звуки: не то шумел ветер в антеннах, не то из степи долетали отголоски паровозных гудков.
"Что случилось? - думала Валя, идя по улице под это гудение в небе. - Почему все-таки не позвонил Алексей?"
Она взбежала по лестнице, открыла дверь своим ключом, в передней же услышав голоса из-за двери, не раздеваясь, пробежала в комнату - и увидела: за столом под абажуром сидел брат с белыми выгоревшими волосами, без кителя, в свежей сорочке; он ужинал вместе с тетей Глашей.
- А, сестренка! - воскликнул Василий Николаевич, вставая, и она, запыхавшись, обняла его за бронзовую от загара шею.
- Как я рада, что ты приехал! - заговорила она задохнувшимся голосом. - Загорел! Как грузчик! Точно с моря вернулся!
- Солнце, лес и река. - Василий Николаевич подмигнул. - Ну, раздевайся. Ох, черт побери! Ведь ты, по-моему, похорошела, сестра!
Она села на стул, не сняв пальто, спросила, не сдержавшись:
- Слушай… скажи, пожалуйста, с Дмитриевым все хорошо?
- Вот как? - проговорил Василий Николаевич и несколько озадаченно прикрыл двумя пальцами губы, вглядываясь в сестру. - Тебя не чересчур ли интересует Дмитриев? А? И сразу с места в карьер? А я тебя не видел все лето.
- Пожалуйста, извини, - сказала Валя. - Я просто так спросила.
21
Два дня училище устраивалось на зимних квартирах.
Летом здесь был ремонт, в классах еще пахло свежей краской, обновленные доски отсвечивали черным глянцем; коридоры учебного корпуса с недавно выкрашенными полами, тщательно натертый паркет в батареях - все выглядело по-праздничному.
Начинался новый учебный год, шли первые его дни, и едва только выкраивались свободные минуты, Алексей поднимался на четвертый этаж, в таинственную тишину библиотеки, и садился под уютной лампой за столик читальни, где разговаривали только шепотом, где даже суровые старшины батарей, охрипшие от постоянных команд, снижали строевые басы до нежного шелеста. И здесь, среди безмятежного шороха страниц, по-новому открывался Алексею еще полностью неизведанный книжный мир, отдаленный тремя годами фронта.
В детстве он читал Майн Рида, Жюля Верна, Джека Лондона, потом все, что было в библиотеке отца о гражданской войне, о двадцатых годах.
Но он сам прошел через другую долгую войну, он был теперь не тот, и многое, что так возбуждало воображение, манило его в детстве, сейчас уже не волновало так сильно. Он жадно набросился на книги Толстого и Стендаля, ежедневно открывая глубины второй жизни, которые потрясли его. Что ж, у опыта нет общей школы, своих учеников время учит порознь; но каждая книга на полке казалась ему другом, протягивающим руку, которую он раньше не замечал.
Раз Степанов, выходя вместе с Алексеем из библиотеки, застенчиво сказал:
- Жаль, Дмитгиев, что человеческая жизнь так коготка. Не успеешь узнать все, что здесь. Обидно, пгавда? У каждого есть пгобелы - чего-то не знаешь. Джеме Кук называл эти пгобелы - унексплогед, "белые пятна". - И без всякой последовательности заговорил о другом: - А ты знаешь, твой Богис какой-то не свой ходит. Вы не общаетесь? Неужели между вами все? Очень жаль…
Да, после приезда в город из лагеря они ни разу не разговаривали, будто незнакомы были, избегали друг друга - все прежнее было кончено, между ними будто пролегла полоса черного цвета, разделила их. Борис был мрачен, замкнут, иногда же он принимал равнодушный вид, точно ничего не случилось, иногда демонстративно, казалось, с брезгливым презрением отворачивался при вынужденных встречах с Алексеем в училищных коридорах или на занятиях, и Алексей чувствовал, что не может преодолеть в себе что-то неприятное, отвратительное, мешающее ему оставаться таким, каким он был всегда.
Внешне все в батарее было тихо, но обстановка в дивизионе была накалена, еще более подогреваемая распространявшимися слухами о том, что дело Брянцева и Дмитриева перешло уже все пределы нормальных взаимоотношений, что это недопустимо в армии и что их обоих должны исключить из училища по рапорту майора Градусова. Однако, кроме нескольких человек, никто в дивизионе толком не знал, что произошло на стрельбах. Не знал, видимо, все подробности и Степанов.
Вчера днем в учебном корпусе, как только начался перерыв после первого часа занятий и везде захлопали стеклянные двери, а длинные коридоры стали наполняться папиросным дымом, Алексей увидел, как Степанов, сев на подоконник возле дверей курилки, рассеянно потирая круглую свою голову, говорил Полукарову, который слушал его с ироническим видом человека, уставшего продолжать спор:
- Послушай, Женя, ты очень субъективен… Опгеделение агмии Флетчегом - это опгеделение бугжуазного теогетика… Что это? "Оживляемое бесчисленным множеством газличных стгастей тело, котогое искусный человек пгиводит в движение для защиты отечества". Это же явная егунда, извини…
- Наизусть шпаришь, Степа? - перебил его Полукаров, жадно затягиваясь папиросой. - Так что ж? Ты считаешь - у наших людей нет страстей? Считаешь, что все люди в армии должны быть святыми, херувимчиками с белыми крыльями?
Он замолчал и тут же выжидающе огляделся, как будто искал кого-то; курсанты из других батарей входили и выходили из курилки, не обращая на них внимания, потом рядом остановились Зимин и Карапетянц, затем вышел из курилки Борис в сопровождении долговязого сержанта Карпушина из второй батареи; сержант этот, быстро, небрежно причесываясь и дуя на расческу, с беспечным, игривым выражением рассказывал что-то Борису, и Борис с таким же видом игривого интереса переспрашивал его:
- Так и ушел? А она что?..
Полукаров покосился в их сторону, сказал внушительно:
- Нет, Степа, и в армии есть страсти, и они движут людьми! А страсть управлять людьми? А честолюбие? А ревность к чужому успеху, доходящая до ненависти! Нет, Степа, карась-идеалист ты, беспочвенный мечтатель, весь ты из умных книг! А как, по-твоему, Брянцев - реалист или идеалист? Или я?
Нестеснительный Полукаров говорил это отчетливо-тяжеловесно, артистический баритон его зарокотал в коридоре, привлекая вниманий стоявших вблизи курсантов, и после его слов Борис, чуть переменившись в лице, все же насильственно-спокойно похлопал Полукарова по плечу.
- Долг прежде всего, а потом удовольствия, как говорят французы. Этого, Женя, не надо забывать. Я от рождения реалист, пусть будет тебе известно.
- Да? Разве? - с колючей вежливостью спросил Полукаров. - Укажи мне на человека, лишенного страстей и пороков. Наверно, это будешь ты. О библейская овечка с нежной серебряной шерсткой!
- Философствуешь, Женя, - тонко улыбнулся Борис. - Много громких слов, сотрясаешь воздух, милый. Что с тобой - нездоровится?
- А отстань ты… знаешь? - вдруг чересчур обозленно выговорил всегда невозмутимый краснобай Полукаров и, прекратив спор со Степановым, зашагал по коридору прочь, покачивая неуклюжей своей медвежьей спиной.
- Видел представителей нашей батареи? - смеясь, сказал Борис Карпушину и отошел вместе с ним в сторону.
- Ты понял, Степанов? А? - спросил Зимин, провожая спину Полукарова моргающими глазами. - Это что такое - ссора?
- Зачем он тут произнес речь? - с жаром отчеканил Ким Карапетянц. - Говорун, понимаешь! Все и так ясно. Два сапога - пара!
- Что ясно? Что ясно? Какая пара? - воскликнул Зимин и, поперхнувшись, подавился дымом, бросил недокуренную папиросу в урну, украдкой оглянулся - не улыбаются ли вокруг? - и еще раз со слезами заглянул в урну, мысленно проклиная себя за то, что начал недавно курить для солидности. - Жуть какая кислая попалась! Прямо невозможно!..
- Легкомысленно поступаешь. Одна капля никотина убивает лошадь, - строго сказал Карапетянц, пощипывая черные пробивающиеся усики, и поглядел в окно, за которым осенний ветер свистел в тополях, тосковал об ушедшем лете.
- Дурацкое значение имеет эта капля! - возмутился Зимин. - Ты понимаешь, что у нас происходит во взводе?
Зимин и Карапетянц были моложе всех в батарее, одногодки, всегдашние соседи по столу в учебных классах, но по определенным причинам все-таки "не сходились характерами": Карапетянц жестоко осуждал любовь несерьезного Зимина к посылочкам, высмеивал эти посылочки, получаемые им из дому, и вообще поступал и делал все обдуманно. Он считал, что будущий офицер должен во всем отдавать себе отчет и знать, что за жизнь ожидает его, если война не исключена.
- Все посылочки в голове! Зачем задаешь несерьезный вопрос? - Карапетянц отмахнулся от Зимина, как от надоевшей мухи. - Не видишь разве? Зачем спрашиваешь, как наблюдатель? Несерьезно!
- Я не наблюдатель… - обиделся Зимин.
Как обычно, в личное время курилка битком набилась курсантами, здесь было особенно оживленно, хаотично звучали, перемешивались голоса; возле двери дневальный, охрипнув, кричал со страстной убедительностью:
- Товарищи, окурки на пол не бросать! Братцы, уважайте труд дневального! Сами будете на моем месте!
Но его никто не слушал. В начале личного часа Алексей вошел в курилку, столкнувшись случайно на пороге с Полукаровым: мельком посмотрели друг на друга, не сказав ни слова, и, соединенные теснотой и этой случайностью, отошли к окну, в относительно свободный уголок, там закурили. И Алексею показалось, что Полукаров ожидал какого-то вопроса от него или хотел сказать что-то - стоял рядом, стряхивая пепел с кончика своей папиросы, наклонив большую лохматую голову. Опять на миг они встретились взглядами, и Полукаров мрачно проговорил:
- Вот что-то папироса не тянется.
- Сырой табак? Попробуй мои.
- Спасибо. Пострадаю со своими.
А вокруг становилось все теснее, все шумнее, дым синими пластами покачивался под потолком, и слышно было, как сержант Карпушин из второй батареи, высокий, с коротким вздернутым носом, подстриженный "под ежик", с двумя медалями "За отвагу", втиснувшись от двери в толпу курсантов, по-разбойничьи вдруг свистнул в два пальца, выкрикнул луженым горлом:
- Эй, братцы, первая, прославленная батарея, хоть топор вешай! О чем речь? А-а, ясно - среди смертных герой дня! - захохотал он с дерзкой веселостью, заметив Алексея у окна. - А может, Дмитриев и орденок схлопочет? Ась?
- То есть? - спросил Алексей.
- Как "то есть", старшина? А ты невинницу из себя не строй! Чувствуем твои методы. Высоко вознесся! Психику словами не исправишь. Слова - не то. Ими не убедишь. Иногда надо дубинкой по голове, чтоб все на свои места стало!
Алексей швырнул папиросу в урну, подошел к Карпушину.
- Ты говоришь, словами человека не убедишь. А сам сейчас убеждаешь меня словами. Где же логика?
Сержант Карпушин скрестил на груди руки, крутые ноздри короткого носа зло дрогнули.
- Логика? При чем здесь логика? Исключить тебя из комсомола и из училища - вот и вся логика! Запомни еще - за клевету и к суду привлекают, ясно?
- Черт тебя знает, что ты за артиллерист! - усмехнулся Алексей. - Ни разу таких не видел.
- Ты брось эти штучки, старшина! Туману не напускай!.. Я-то как раз артиллерист, а не быстренький, как некоторые тут!..
- Не видно, - сказал Алексей. - В артиллерии не стреляют с закрытыми глазами. Прешь напролом, как бык.
- Ты мне словами памороки не забивай! Я-то уши развешивать не буду! Ничего у тебя не выйдет! - угрожающе заговорил Карпушин. - Учти: вся твоя карьера шита белыми нитками, хоть ты и до старшин долез… Лесенка твоя как на ладони… ясно?
- Слушай, Карпушин, - вмешался Полукаров, сделав брезгливое лицо. - Закрыл бы заседание юридической коллегии с перерывом на каникулы. Надоело слушать громовые речи!
- А ты-то что, Полукаров? Подкупили тебя вроде? - выкатил пронзительно-светлые свои глаза Карпушин. - Или уж не понимаешь, что тут за кулисами у вас делается? Может, всякие подробности рассказать, как люди жить умеют? И о Валеньке тоже знаем…
- Что именно? А ну-ка объясни. - Алексей почувствовал, как холодеют, будто ознобом стягиваются, его губы. - Какое это имеет отношение?
- Имеет! - Карпушин хохотнул, повертел пальцем возле виска, показывая этим, что дело тут не без цели.
- Вот что, - еле сдерживая себя, глухо проговорил Алексей. - Если будешь галдеть тут еще, я тебе морду набью, хоть и на гауптвахту сяду. Все понял?
- Подожди, Алеша.
Сказав это, из окружившей их обоих толпы курсантов как-то лениво вышагнул, приняв бесстрастное выражение, все время молчавший Дроздов, положил руку на крутое, покатое плечо Карпушина и долго, детально рассматривал его всего - с головы до ног; и тотчас в курилке задвигались, зашумели, кто-то предложил накаленным басом:
- Толя, тресни ему по шее за демагогию! У этого парня - мыслей гора!
- А ну-ка тихо! - остановил Дроздов и властно подтолкнул Карпушина нажатием руки в плечо. - Проваливай по-вежливому! И передай взводу, что первая батарея выгнала тебя из курилки к чертовой бабушке!
Тогда Карпушин, сузив веки, высвободил плечо из-под руки Дроздова, раздувая ноздри, попятился к двери, затем повернулся, со сдержанным бешенством начал протискиваться к выходу. Дроздов проводил его до самой двери, напоследок по-домашнему посоветовал:
- Если не успокоишься, сходи в санчасть. Там есть хорошенькая сестренка. В шкафу направо у нее валерьянка с ландышем… Будь здоров!
- А выпроводил ты его, Дроздов, напрасно, - заметил Грачевский, косясь на Алексея. - Потом объективно ничего не известно, видишь ли…
- У тебя куриная слепота, Грачевский, - ледяным тоном ответил Дроздов. - Очки носить надо.
- Слепота не слепота, а ты знаешь, где правда?
Зимин с негодованием заявил Грачевскому:
- Если не из нашей батареи, значит, можно говорить все, что хочет! Просто безобразие!
Он повел сердитыми глазами - Алексей уже стоял в дальнем углу и чиркал спичкой по коробку, а спички выщелкивали фиолетовые искры; от движения руки прядь волос упала ему на висок. "Он волнуется?" - подумал Зимин, и в ту минуту дневальный с шашкой и противогазом через плечо появился в курилке, прокричал:
- Старшину первого дивизиона к телефону!
В вестибюле, где был столик дежурного с телефоном, Алексей, немного успокоившись, взял трубку, сказал, как обычно:
- Старшина Дмитриев.
- Алексей? - послышался голос точно из другого мира. - Алексей, это ты?
- Валя?..
- Алексей, я должна с тобой серьезно поговорить…
- Валя, я не могу тебя увидеть ни сегодня, ни завтра.