А ресторан стал заполняться людьми и вместе с ними гулом - наверно, пришел какой-то поезд, - забегали живее официанты, уже не было свободных столиков; и внезапно зал с хрустальными люстрами, и столики, и аквариум, и пальмы, и папиросный дым, и сквозь него лица заполнивших ресторан людей поплыли в глазах Бориса, мягко сдвинулись. Появилось необыкновенное ощущение: тогда, в Польше, на берегу осенней Вислы, они с Сельским стреляли по танкам, могли умереть и умерли бы, если бы не удержались на плацдарме, а теперь вот он не встретил Сельского, а сидит один за этим столиком, пьет коньяк, слушает этот шум в ресторане, гудки паровозов… Нет, тогда все имело смысл, и тогда рядом с Сельским он мог до последнего снаряда стрелять по танкам из одного оставшегося орудия, а потом ночью сидеть с автоматами наизготовку в засыпанном окопчике… "Если бы он только знал, понял бы, как отвратительно, невыносимо у меня на душе! А я не хотел ему всего объяснять!"
Колючий комок застрял в горле Бориса, и, чтобы протолкнуть этот комок, он выпил стакан воды, вытер вспотевший лоб, рука его со сжатым платком никак не могла найти карман, подумал опять с тоскливой горечью: "Нет, все было не вовремя".
- Борис, вы давно здесь?
Он вскинул голову и, ничего не понимая, вскочил, как будто сразу трезвея, прошептал перехваченным голосом:
- Товарищ капитан… вы?!
Возле столика стоял капитан Мельниченко в новом парадном кителе, прямо в глаза сверкавшем орденами, погонами, золотыми пуговицами. "Зачем он здесь? Неужели следил за мной? Почему он в парадной форме? - как во сне мелькнуло у Бориса, и он вспомнил тут же: - День артиллерии, кажется".
- Что вы так удивились? Это я, - снимая фуражку, сказал Мельниченко. - Увидел вас в окно и зашел. Что вы стоите, Борис? Садитесь, пожалуйста. Здесь ведь все сидят.
- В окно? - прошептал Борис с чувством невыносимого стыда, готовый рукой смахнуть все, что было на столе. "Нет, неужели он с целью приехал на вокзал? Но с какой целью?" - снова скользнуло у него в сознании.
Но, точно поняв эти невысказанные мысли Бориса, Мельниченко отодвинул свободный стул, спросил:
- Можно?
- Да…
- Удивлены, Борис? Но мы, очевидно, встретились с вами потому, что хотели увидеть одного и того же человека. Правда, он не присылал мне телеграмму. Но мне хотелось его увидеть.
Борис опустился на свое место, глядя в стол, проговорил:
- Старшего лейтенанта Сельского? Зачем?..
- Из любопытства, - сказал Мельниченко. - Я хотел взглянуть на него издали. Но вы не пришли, а я не знаю его в лицо.
- Я… не пришел… - Борис замолчал, у него давило в горле, трудно было говорить.
И он поднял взгляд. В синих глазах капитана - они казались сейчас очень синими на загорелом лице - не было того холода, равнодушия, как это было несколько часов назад, когда Борис просил увольнительную, они смотрели вопросительно, чуть-чуть сожалеюще, - и горячая, душная спазма вцепилась в горло Бориса, мешала дышать ему, и он выговорил сдавленным, чужим голосом:
- Вы не думайте… что я пьян…
- Я ничего не подумал, - ответил Мельниченко. Он видел: за ближними столиками перестали есть и начали пристально смотреть на них, на курсанта и офицера, точно ожидая скандала. - Присоединюсь к вам, Борис. Попрошу вас, принесите водки, - громко сказал капитан официанту, который тоже не спускал внимательного взгляда со столика, как только за него сел этот увешанный орденами офицер-артиллерист.
- Ну что ж вы будете - коньяк или попробуете водки? - спросил Мельниченко после того, как официант принес графинчик; и Борис, испытывая непривычную для себя, унизительную скованность, ответил:
- То, что и вы.
- Когда-то это носило свое название - фронтовые сто грамм. - Мельниченко задумался на миг, разлил в рюмки, сказал: - Ну, за День артиллерии! За "бога войны". Так, что ли?
- Да, товарищ капитан… - выдавил Борис и, сдерживая дрожь руки, взял рюмку и одним глотком выпил водку, потянулся сейчас же к папиросам.
- Запейте боржомом, тоже неплохо, - посоветовал Мельниченко и налил в фужеры боржом. - Когда-то этой роскоши не было.
- Разрешите курить? Я не пьян…
- Это не имеет значения, - проговорил Мельниченко, сжимая пальцами фужер с боржомом. - Слушайте, дружище, вот что мне хочется вам сказать, если это вам интересно. Заранее предупреждаю - никакой нотации я вам читать не собираюсь. Вы не мальчик, не со школьной скамьи и воевали не один день. А это много значит. Поэтому и хочу, чтобы вы знали, что я думаю о вас. Все бы я мог отлично понять, всю жажду самоутверждения, что является совсем не последним делом в ваши годы. Могу представить, как вы воевали, и не только по вашим орденам. Было бы глупо, Борис, просто чудовищно было бы, если бы все люди превратились в сереньких и одинаковых и если бы исчезло, например, честолюбие, как это ни парадоксально. Да, согласен: честолюбие - это стимул, импульс, рычаг, наконец. И будем считать лицемерием утверждение, что преступно и вне нашей морали на голову выделяться из общей массы. Это философия посредственности и серости, утверждение инертности. Нет, у каждого равные возможности, но разные данные… Все это для меня аксиома. Вы меня, конечно, понимаете?
- Да, товарищ капитан.
- Но, как это опять ни парадоксально, Борис, есть успех, который нужен всем, но есть успех, который нужен только себе. И это уже не самоутверждение, а, если хотите, тщеславная возня. Это тоже ясно?
- Товарищ капитан! - нетвердо выговорил Борис, и побелевшее лицо его дернулось. - Зачем вы это говорите?
- То, что я сказал, - правда, и уж если говорить более грубо, то через год после войны вы стали трусом, Борис, потенциальным трусом перед жизнью и перед самим собой. Именно вот это и хотел я вам сказать.
- Товарищ капитан… Я никогда не был трусом!
- Не были, Борис, но стали! Потому что самое страшное то, что вы своего друга предали, жестоко и беспощадно предали…
- Товарищ капитан!.. - Борис вскочил и вдруг с искривленными губами, чувствуя какую-то гибельно подступившую темноту перед собой, выхватил трясущимися руками деньги из кармана, бросил их на стол и, натыкаясь на стулья в проходах, ссутулясь, как ослепший, выбежал из зала.
Смутно видя лицо гардеробщика, он машинально схватил поданную им шинель и, на ходу надевая ее, шатаясь, вылетел в холодный сумрак улицы.
Мелькали фонари, освещенные окна, толпы народа зачем-то стояли на улицах, у подъездов, на перекрестках, глядели в небо, где расширялись над крышами дальние светы, но все это как бы скользило в стороне, проходило мимо его сознания.
Уже обессиленный, он добежал до знакомого, едва различимого за тополями дома, позвонил на втором этаже судорожными, длительными звонками и здесь, в тишине лестничной площадки, не без труда пришел в себя, непослушными пальцами застегнул шинель, поправил фуражку; сердце тугими ударами колотилось, казалось, в висках. А за окнами пышно и космато разрывались в небе низкие звезды ракет, мерцали над деревьями - и он тогда вспомнил, что сегодня праздничный карнавал в парке, а это, видимо, иллюминация.
"Что же это я? Она не ждала меня!.. - говорил он сам себе. - Что она подумает?"
Ему открыли дверь, и тихий ее голос вскрикнул в полутьме передней:
- Борис? Это ты?..
И он вошел, еще не в силах вымолвить ни слова, а Майя, отступая в комнату, по-будничному вся закутанная в белый пуховый платок, смотрела на него не мигая темными, неверящими, испуганными глазами.
- Борис… я знала, что ты придешь. Мы поговорим. Никого нет дома… Проходи, пожалуйста. Я знала…
А он, покачиваясь, неожиданно упал на колени перед ней и, пригибая ее к себе за теплую талию, крепко прижимаясь лицом к ее ногам, заговорил отрывисто, с отчаянием, с мольбой:
- Майя! Ты только пойми меня… Майя, я не мог раньше… Я не знаю, что мне делать… Что мне делать?
- Ты пьян? - чуть не плача, проговорила она и почти со страхом отстранилась от него. - Ты не приходил, а я… Я одна… целыми днями жду тебя, не хожу в институт. Ты ничего не знаешь - у меня должен быть ребенок!..
Она заплакала, жалко, беспомощно, зажимая рот ладонью, отворачиваясь, пряча от него лицо.
"Вот оно… Это выход! - подумал Борис. - Только здесь я нужен, только здесь!"
И, обнимая, целуя ее колени, он говорил исступленно охрипшим, задыхающимся шепотом:
- Я давно хотел… Теперь ты моя. Я только тебя люблю, только ты мне нужна. Ты понимаешь меня, понимаешь?..
24
Когда они взбежали на горбатый мостик, видя сверху танцующих возле летней эстрады, праздничное гулянье в парке было в разгаре - серии ракет взлетали в черное уже небо, искры разноцветной пылью осыпались в тихие осенние пруды, на крыши сиротливо пустынных купален, заброшенных до лета; опускаясь с высоты, трескучий фейерверк медленно угасал над темными деревьями, над аллеями, над куполом этой летней эстрады, где хаотично шевелилась толпа, гремел духовой оркестр.
В этот день он впервые зашел к Вале домой, зная, что здесь жил капитан Мельниченко, и не без волнения ожидал официального приема, но вынужден был полчаса просидеть один в столовой, потому что Валя, впустив его, сейчас же ушла в свою комнату, прокричав оттуда:
- Алеша, пострадай, я переодеваюсь! Пепельница на тумбочке, возьми!
Он, благодарный ей за эту нехитрую догадливость, нашел пепельницу и тут же почувствовал странное облегчение оттого, что все оказалось проще, чем ожидал, оттого, что он будто считался частым гостем в этом доме. Затем кто-то поскребся в дверь, и, лапой надавив на нее, в столовую из кухни пролез сквозь щель огромный заспанный кот, лениво мяукнул, с любопытством пожмурился на Алексея и, замурлыкав, стал делать восьмерки вокруг его ног, потерся боком о шпору и после этого изучающе понюхал ее, стараясь не наколоть себе нос.
- Кто ты? Как зовут тебя? - спросил Алексей и потрепал кота. - Давай познакомимся, что ли?
- Алеша, ты истомился? Я уже…
Дверь в другую комнату была полуоткрыта, и он услышал, как там ожили, простучали каблуки, и вышла Валя, уже одетая, готовая; летнее солнце оставило на ее волосах свои следы - они стали еще светлее; и эти волосы, и не совсем пропавший загар на ее лице напомнили ему вдруг о том знойном дне и о той июльской грозе за городом, когда от ее влажных волос пахло дождевой свежестью, увядшей ромашкой и он обнимал ее за вздрагивающие плечи, целуя ее холодные губы… Он все поглаживал тершегося о шпору кота, не мог сразу избавиться от того ощущения ее мокрых волос, ее губ, а она, оглядев себя, подтянуто прошлась перед ним.
- Хочу быть красивой ради тебя, цени это! Знаю, что ты плохо танцуешь, но сегодня я командую, и ты полностью будешь мне подчиняться. Согласен?
В тот миг, когда над эстрадой с шипением, потрескиванием широкой стаей всплыла серия ракет, озарила воду и деревья, рассыпалась мерцающим фантастическим светом и длинные огни стали падать в пруд, как кометы, Алексей проводил зеленые нити взглядом, обернулся к Вале, спросил:
- Ты, конечно, хочешь танцевать?
- Знаешь, - ответила Валя решительно, - я сейчас сниму туфлю и подфутболю ее в пруд. Не до танцев…
- А что случилось?
- Ужасно жмет. Знаешь, иногда новые туфли могут испортить все настроение. Что с ней делать? Досада какая!
- Подожди, - сказал Алексей. - Дай я посмотрю. Может быть, мы что-нибудь придумаем…
- Ничего ты с ней не сделаешь.
- Я все-таки попробую.
- Ну попробуй! Можно, я обопрусь на тебя?
Она слегка оперлась рукой на его плечо, нагнулась, потом, балансируя на одной ноге, посмотрела на снятую туфлю, проговорила со вздохом:
- Вот! - и, теперь уже крепко опершись на его плечо, вспрыгнула и села на перила мостика, подобрала под себя ногу в чулке.
- Держись за меня и не упади в пруд, я сейчас, - сказал Алексей.
Ее глаза с улыбкой задержались на его лице, а он сосредоточенно вертел туфлю в руках, сначала не зная, что с ней делать, туфля же еще хранила живое тепло, была узенькой, лаковой, какой-то беспомощной от этого - и он, ни разу в жизни не имея дела с этими хрупкими женскими вещами, наконец решился и начал растягивать задник осторожно; что-то треснуло в ней, и Валя ахнула даже.
- Ну конечно! Теперь я осталась совсем без ничего. Надо же приложить свою силу. Это ведь туфля - не орудие! Дай, пожалуйста, иначе останусь босиком… - Она спрыгнула с перил, потопала надетой туфлей, договорила с опущенными ресницами: - Ну ладно уж. Спасибо, - и, прощая, подняла на него глаза, словно чем-то синим осветив на миг, а он, мысленно ругая себя за свою медвежью услугу, готовый сказать, что его фронтовых денег, полученных за подбитые танки, хватит на десяток пар туфель, взял ее под руку, спросил с озадаченностью:
- Все-таки тебе можно так ходить?
- Конечно. Пошли, - закивала она. - Но, знаешь, танцевать не будем.
Они брели по аллеям мимо толп танцующих, среди потока масок, среди смеха и огней; им обоим было тревожно немного: Алексею - от рассеянно-ласкового, затуманенного взгляда Вали, оттого, что покорная рука ее доверительно лежала на его рукаве; ей - оттого, что казалось, будто она снова плывет с ним по той теплой реке, как в ту звездную ночь, а под ними жуткая, чернеющая глубина.
- Ты что-нибудь помнишь? - спросила она шепотом.
- Все.
Впереди над вершинами деревьев катился, мчась на одном месте, огненный круг "чертова колеса", там разносился озорной визг, и Валя, сильно сжав локоть Алексея, снова сказала шепотом:
- Нет, ты ничего не помнишь.
Здесь откуда-то из толпы неожиданно вынырнули Виктор Зимин и Ким Карапетянц, оба потные, на погонах поблескивало конфетти, закричали одновременно:
- Дмитриев! - Но, заметив Валю, тотчас же переглянулись, сделали углубленно-серьезные лица, и Зимин покраснел. - А-а, ты не один! Извините, пожалуйста!
- Это мои друзья, - представил Алексей. - Познакомьтесь!
Валя протянула руку, сказала:
- Я рада…
Зимин и Карапетянц, разом вытянувшись, откозыряли, поочередно пожали ее руку и, чувствуя крепкое ответное пожатие, несколько смущенно назвали фамилии, потом подумали и назвали свои имена.
- Где вы были? - спросил Алексей и чуть не засмеялся, уловив после своего вопроса неловкое переминание товарищей.
- Мы? - спросил Карапетянц солидно.
- Мы? - спросил Зимин и скосился на "чертово колесо", однако Карапетянц, предупреждая его, кашлянул дипломатично.
- Вы были на "чертовом колесе"? - сразу догадалась Валя. - Хорошо там?
- О, замечательно! - с искренним восторгом воскликнул Зимин. - Очень хорошо! Знаете, оттуда весь парк виден, ракеты, огни!..
Карапетянц же, не разделяя этого восторга, договорил совершенно серьезно:
- А когда кто-то завизжал в другой кабине, Витя хотел открыть дверцу и, понимаешь, спасать!
- Вот уж не так… Зачем ты преувеличиваешь как-то… - сконфузился Зимин. - Ну, до свидания, мы должны идти, Ким. Нам надо. - И необъяснимо почему обратился к Вале по всей форме: - Разрешите идти?
- Конечно.
Они так же мгновенно исчезли в толпе, как и появились, и Валя сказала улыбаясь:
- Какие славные ребята! Это самые младшие?
- Самые младшие.
Слева, на площадке аттракционов, колыхалась под фонарями толпа; возле нее шныряющими стайками бегали мальчишки, лезли на деревья, на спины людей, стараясь через их головы увидеть все, что делалось за барьером; соединенный хохот и гул голосов волной проходил по сгрудившейся толпе и замирал; иногда в короткой тишине слышались вопросы:
- Промазал? Промазал?
- Что здесь происходит? - спросил Алексей какого-то бедового вида остроносого мальчишку в кепке с пуговкой.
- Соревнование снайперов, товарищ военный! Гляньте-ка!
- Давай посмотрим, - предложила Валя. - Это интересно.
Они протиснулись сквозь толпу к перилам, потом услышали один за другим сухие и звонкие щелчки, увидели холодную глубину тира, освещенную электрическими лампочками; сразу чуть-чуть запахло порохом и мокрыми опилками. Оказывается, стреляли двое военных; один из них, судя по эмблеме на погонах, курсант автомобильного училища, с неподвижным, равнодушным лицом, белобровый, весь как бы непроницаемый, стоял перед барьером, опершись на духовое ружье, в уголке тонкого рта зажата потухшая папироса; новенькая фуражка была сдвинута на затылок; другой - лежа грудью на барьере, со старанием целился, долго устраивая локоть, шинель неуклюже коробилась на широкой его спине.
Раздался выстрел. Пулька щелкнула в глубине тира.
По толпе наблюдателей опять прокатился шум, хохоток, вокруг на разные голоса неистово закричали мальчишки:
- Мазила! В белый свет как в копейку! Куда стреляет?
- Пушку ему дайте, он из пушки трахнет!
Довольно пожилой, усатый, кряжистый человек в солдатской шинели без погон и без ремня слегка толкнул плечом Алексея, выговорил с азартом и огорчением:
- Что ж это, а? Шестой раз мажет! Ишь новую моду взял! Из вашего училища, должно?
- Да, артиллерист, Алеша, смотри, - сказала Валя. - Ты его знаешь?
Стрелявший положил ружье, потирая пальцем переносицу, полуобернулся к зрителям, и Алексей, к своему удивлению, узнал Полукарова - тот, как будто не видя толпы позади барьера, не слыша криков мальчишек, все потирал на переносице след от очков, не выказывая никакой заботы. "Что его занесло сюда?" - подумал Алексей сначала недовольно, но тут же при виде заведующего тиром не мог сдержаться и рассмеялся. Заведующий тиром, круглый, лысый, как бильярдный шар, театрально разведя руками перед Полукаровым, подкатился на коротких ножках к автомобилисту, услужливо и с особой ловкостью зарядил ружье и послал в глубину тира воздушный поцелуй.
- Прошу снайперский выстрелик!
В ответ автомобилист промычал невнятное, пожевывая папиросу, вроде бы совсем неохотно уперся локтями в барьер - и мгновенно выстрелил. Дальняя фигурка медведя кувыркнулась среди мишеней. Зрители загудели:
- Враз поддел, глаз вострый! Главную мишень колупнул!
- Вот этот… по-нашему! - одобрительно крякнув, заявил усатый человек. - Эх, артиллерист! Бе-еда. Стрелок с тыловой кухни!
- Ты знаешь этого артиллериста? - повторила Валя. - Ты почему смеялся, Алеша? Он кто?
- Очень хорошо знаю, - ответил Алексей, затем стиснул ей руку, и она заметила: лицо его чуть-чуть изменилось. - Валюта, подожди минуту. Я сейчас, - сказал он и с тем же выражением лица подлез под перила, приблизился к самому барьеру, встреченный неудовольствием заведующего тиром:
- Товарищ дорогой артиллерист, тут соблюдать порядок надобно, прошу вас культурно!..
- Мы вместе, - сказал Алексей. - Все будет как надо.
Была очередь Полукарова, и он уже навалился грудью на барьер, приготавливаясь стрелять, но, отвлеченный административным замечанием заведующего тиром, повернул большую свою голову, близоруко щурясь, проговорил:
- Дмитриев? Ты чего? Откуда ты?