Выйдя из блиндажа начальника политотдела, я решил заглянуть в штаб командующего артиллерией полковника Николая Николаевича Павлова, под началом которого я служил с осени 1941 года. Подвижный, седой, все время встряхивающий контуженным плечом при разговоре, человек до мозга костей военный, Павлов не просто командовал, но делал это с какой-то артистичностью. Был влюблен в артиллерию настолько, что в безумной этой любви могла скрываться и определенная опасность: Павлов готов был, кажется, забыть про все остальные рода войск. Соответственно воспитывал и своих подчиненных, которых называл - всех без исключения - орлами. То были и в самом деле орлы. Одного из них мне и хотелось увидеть в ночь с четвертого на пятое июля.
Голос Павлова, так знакомый мне, на этот раз показался иным - чуть глуше и отрывистее.
В штабе артиллерии я нашел того, кого искал, - Петра Савченко.
Старший лейтенант Петя Савченко, ежели судить только по его внешности, менее всего был похож на орла. Мал ростом, коренаст, с синими-синими, небесными глазами, всегда широко открытыми и приветливыми. Мы с ним познакомились еще в донских степях, под станцией Абганерово, когда наши подразделения стояли рядом. Прославился он там тем, что сбил немецкий самолет в момент его пикирования на батарею из обыкновенной полевой пушки калибра 76 миллиметров. Там же при выходе дивизии из окружения его батарея уничтожила шесть вражеских танков. И о Савченко заговорили.
На его-то батарее я и провел весь день пятого июля. А что это был за день, теперь уже все знают. Почти вся батарея Петра Савченко погибла в поединке с немецкими танками, но враг так и не прошел через ее рубежи. Бой этот впоследствии мною подробно описан в романе "Солдаты". Только фамилию старшего лейтенанта заменил вымышленной. По книге - Петр Гунько. Заменил потому, что по замыслу романа мне нужен был герой, который оставался бы в строю и прошел через все повествование, то есть до конца войны. Это и сделал старший лейтенант Гунько. Но этого не мог сделать старший лейтенант Савченко: вскоре после сражения на Курской дуге Петя погиб в районе Мерефы, под Харьковом. Я и сейчас хорошо помню, как привезли его на маленькую площадь только что освобожденного города на орудийном лафете к свежей могиле, как потом из всех стволов батареи грянули залпы, как, не стесняясь слез, плакали немногие оставшиеся в живых ветераны и новички, знавшие своего командира не более двух-трех недель. Мне почему-то кажется, что на той площади должен стоять памятник моему другу - Петру Савченко.
Поздно вечером вернулся я в редакцию.
Первым ко мне подошел Дубицкий:
- Ну как, ваше величество, жарко было?
Слова были те же, но в них уже не чувствовалось иронического оттенка. Да и голос Дубицкого был необычно мягким. Я ответил:
- Жарко.
- Да, и к нам сюда долетали снаряды. Вон, видишь! - и Дубицкий показал на свежую воронку неподалеку от редакторской землянки. По тому, как он сказал это, я понял: завидует мне Андрей. Помолчав, он проронил со вздохом:
- А Юрки все нету.
Незадолго до рассвета Дубицкий сам отправился на передовую, а я стал писать статью для "Советского богатыря".
Редактор Шуренков, ничего не говоря, сходил в АХЧ и с великим трудом выпросил у капитана Докторовича новую для меня обмундировку. Шофер Лавра Еремин подарил совершенно великолепные сапоги, сшитые из плащ-палатки, они были особым шиком у фронтовиков. Сержант Макогон мужественно сохранил свои сто граммов и торжественно перелил в мою флягу. Наборщик Миша Михайлов подобрал для моей корреспонденции особенно дорогой шрифт, которым мы пользовались в редких случаях.
А мне почему-то не сиделось на месте. Хотелось тотчас же узнать все о своих друзьях - все ли они остались живы после такого страшного дня. Перво-наперво зашел в блиндаж к помощнику по комсомолу Саше Крупецкову - моему верному товарищу еще со времен битвы на Волге, парню на редкость веселому. Когда на моей гимнастерке не было решительно никаких наград, Саша привинтил к ней свой собственный орден Красной Звезды, а Валентин Тихвинский, дивизионный наш фотограф, снял меня с этим орденом.
- Пошлешь карточку родным, - сказал Крупецков.
Я покраснел, но фотографию потом все-таки послал.
Мне и сейчас стыдно, что предстал перед односельчанами с чужим орденом. Правда, позже я признался им в этом. Однако сделать это было уже нетрудно: к тому времени появились и свои награды.
Крупецков был не один в своем блиндаже. Рядом с ним сидел Валентин Тихвинский. Были они очень мрачные. Перебирали молча какие-то документы. Поздоровавшись и освоившись с полумраком, я стал следить за их занятием. Перед Сашей и Валентином лежали десятки новеньких комсомольских билетов, и на каждом - короткая пометка: "Убит". Многие билеты были выданы их недолгим владельцам только вчера, накануне сражения, и почти на всех была заковыристая Сашина подпись. Фотокарточки же были сделаны Валей Тихвинским.
Я присел и молча стал помогать товарищам в горестной их работе.
Там же, в блиндаже Саши Крупецкова, я и сделал очередную короткую запись в своем блокноте.
Пичужка
"За Днепром встретил девушку-связистку. Все зовут ее Пичужка. Надо бы о ней написать в газету.
Ноябрь, 1943 г."
Залитое солнцем поле полно звуков. Рокот тракторных моторов, резкий стрекот лобогреек, протяжные песни косарей, веселый говор девчат, крики перепелок сливались в один торжественный гимн колхозному труду. Груженные тяжелой янтарной пшеницей грузовики, вздымая клубы горячей пыли, взад и вперед сновали по степным дорогам. Была горячая пора уборки урожая.
Кто бы тогда мог подумать, что через год этот мирный край станет местом жесточайших сражений! Думала ли молодая колхозница Аня Печенежская, что руками, которыми она проворно и ловко вязала снопы, будет так же проворно и ловко среди грохота войны связывать концы оборванного телефонного кабеля, что ей, хрупкой девчонке, придется выносить вся тяготы самой большой, самой страшной и беспощадной войны!
…С запада надвигалась беда. Вскоре она докатилась и до села Новодоновка, что живописно раскинулось на берегу Северского Донца. Начались ужасные дни. Утром, пробегая по улице, Аня увидела на крыше сельского Совета флаг с той безобразной свастикой, похожей на огромного черного паука, которую когда-то рисовали в школе мальчишки, изображая фашиста. Вместо грузовиков с пшеницей по улице мчались черные машины, до отказа наполненные солдатами в плоских касках…
Самое страшное началось позже - это облава на девушек. И тогда Аня покинула родное село, убежала за Донец.
…Пятого июля 1943 года вздрогнул Донец от рева тысяч орудийных глоток: началась июльская битва.
Осколки снарядов и мин рвали телефонную линию. На нее то и дело выбегала девушка в выцветшей гимнастерке. Не обращая внимания на дикий вой осколков, она быстро бежала вдоль линии, находила повреждение. Загорелыми, огрубевшими, ободранными руками связывала концы проводов и так же быстро возвращалась обратно.
Это была Аня Печенежская. Вместе с Красной Армией прошла она весь длинный путь летнего наступления - от Северского Донца до Днепра. И темной сентябрьской ночью первой из девушек-связисток переплыла на западный берег Днепра. В эти дни ловкие руки девушки не знали усталости. Только разве ночью, в короткие часы передышки, они тихо ныли…
…Ночь. Рвутся недалеко снаряды, разбрасывая во все стороны жирные комья украинской земли. В хате чуть-чуть мерцает огонек. Накрывшись солдатскими шинелями, чутким сном спят подруги: они отдыхают после дежурства. Аня не спит. К ее ушам плотно прижаты телефонные трубки. Острый слух ловит тонкое, пчелиное гудение зуммера - "дззз… дззз…". Ни на минуту не смыкаются большие девичьи глаза: в любую секунду могут позвонить…
К утру ее сменяют. Не раздеваясь, она ложится отдыхать. Но назойливый зуммер еще долго гудит в ушах. Часто и во сне она говорит: "Включаю!.. Разговаривайте с "Сосной"…"
Неспокоен и короток солдатский сон.
Калмыковка
"Беда, кажется, непоправимая. Осколком бомбы разбило нашу "американку". Почему-то тяжелее всех переживает это горестное событие наш новый товарищ - хозяйский сын Иван. Отчего бы это?
24 января 1944 г.
С. Калмыковка Кировоградской области"
По прибытии в Калмыковку разместились, как обычно, в одном дворе. Печатная машина - в полуторке, а мы сами - в избе, вместе с ее хозяевами. У хозяев было два сына: старшему - лет пятнадцать, младшему - десять. Младший - любимец матери и отца. Те его баловали в ущерб старшему, и по этой причине "младшой" не был любим нами. При всяком удобном случае мы давали ему щелчка, а старшего угощали свиной тушенкой и консервированной колбасой. За это по ночам он добровольно сторожил наше "хозяйство".
Однажды под вечер я возвращался из штаба армии, вез на подводе рулон бумаги. Повстречался с легковой машиной, ехавшей из Калмыковки. Увидел в ней нашего начальника политотдела, прислонившегося головой к шоферу.
"Уж не пьян ли полковник?" - мелькнула недобрая мысль.
Однако вскорости все разъяснилось. Оказывается, на Калмыковку немцы совершили массированный налет и основательно разбомбили ее. Начподив был сильно контужен, и теперь его везли в армейский госпиталь.
Пострадало и наше обычно веселое "хозяйство". Хата сгорела. Хозяева ходили по двору неприкаянные. Младший из сыновей ревел. Старший молча, как делал все свои дела, отбирал среди обгоревших стропил которые покрепче и складывал их в одном месте. Только сердито посапывал. Потом он оставил свои дела и совершенно неожиданно для нас спросил, обращаясь к Дубицкому, которого успел полюбить:
- А газета выйдет?
- Не выйдет, - сказал Дубицкий.
- Чому же вона не выйдет?
- Разбило осколком печатную машину.
Никогда прежде я не видел, чтобы лицо хлопчика так помрачнело.
- А как же… як же… зараз? - растерянно пробормотал он.
- Попробуем починить, - сказал Дубицкий неуверенно.
Попробовали, но у нас ничего не получилось.
Решили командировать меня в армейскую артмастерскую, находившуюся в только что освобожденном нами Кировограде.
Иван - так звали старшего хлопца - попросил:
- Возьмите и меня с собою.
Снабдили его бумагой, из которой следовало, что он наш сотрудник, и мы отправились.
Ехал я в мастерскую с большим сомнением: до нашей ли машины будет артиллерийским мастерам, когда так много поврежденных орудий, автоматов и пулеметов. Но я ошибся. К приятному моему удивлению, два самых лучших мастера, не дожидаясь указания начальников, отложили все свои дела и двое суток кряду, без смены и почти без отдыха, мудровали над старой "американкой". Иван помогал им, так ни разу и не прикорнув за эти двое суток.
А на третий день, когда вновь вышел в свет наш "Богатырь", Иван схватил несколько свежих номеров и обежал с ними всю Калмыковку.
Андрей Дубицкий был настолько счастлив, что в тот день не шпынял нас своими ядовитыми словесами.
Потом этот эпизод, как и многие другие, был надолго забыт мною. Блокнот же воскресил его.
Гвардии подполковник и гвардии рядовой
"Нас постигло большое горе. Несколько дней тому назад на Южном Буге погиб замечательный человек и талантливый командир полка - кавалер пяти орденов гвардии подполковник Игнат Федорович Попов. Похоронили в Семеновке. А уже за Бугом спустя неделю в кармане убитого солдата нашли стихотворение. Удивительно все это!
30 марта 1944 г."
Он лежал в глубокой и сырой борозде в курящейся паром черноземной украинской степи. Санитары повернули его лицом вверх будто для того только, чтобы он в последний раз своими широко раскрытыми, но уже ничего не видящими глазами посмотрел в ясное по-весеннему, родное небо. Документов в карманах солдата не оказалось, так что трудно было установить его имя. Листок же, вырванный, очевидно, из тетрадки, был не подписан. На нем - стихотворение. Оно, конечно, далеко от высокой поэзии. Но я привожу его полностью:
Катится по шинели
Слеза, и горька, и тяжка…
Бесстрашный, любимый всеми,
Погиб командир полка.Земля завертелась кругом,
В разрывах не слышно слов.
Но страшная весть над Бугом
Промчалась: убит Попов!Попов, что не верил бедам,
Что храбрость вливал в сердца,
Что вел нас всегда к победам
У Волги и у Донца.Смерть, коварная, злая!
Нашла же кого ты взять?
Ведь жизнь свою каждый, знаю,
Готов за него отдать!Над трупом отца не плакал,
Не плакал от тяжких ран,
А, видишь, над ним заплакал
Суровый наш ветеран.Так пусть содрогнутся гады,
Нам лозунгом будет: месть!
Прикажут: взять все преграды!
Ответим мы только: - Есть!Товарищ, что в нашем слове?
К оружью! И выше стяг!
Потоками черной крови
Заплатит нам злобный враг!Южный Буг, 27 марта 1944 г.
Не помню, по чьему предложению, но только похоронили того безвестного солдата в селе Семеновке рядом с могилой Игната Попова. Так и лежат они плечом к плечу: гвардии подполковник и гвардии рядовой - верные сыны России.
Незлая шутка
"Слаще ли редька хрена? Вот в чем вопрос!
5 апреля 1944 г."
Помимо начальника политотдела полковника Денисова "Советский богатырь" имел как бы постоянного своего шефа, а точнее сказать - опекуна, в лице гвардии капитана Солдатова. Добрый по натуре, он был, однако, беспредельно строг и суров в смысле воинской дисциплины, которая в славном "хозяйстве первопечатника Ивана Федорова", как мы называли свою дивизионку, конечно же похрамывала на обе ноги. Капитан Солдатов, судя по всему, поставил перед собой заведомо неразрешимую задачу: подковать нас на эти самые две ноги. Устраивал нам ночные тревоги, марш-броски с полной боевой выкладкой, смотры нашей строевой выправки, при этом бедных наших хлопцев-наборщиков по часу заставлял стоять по команде "смирно". Мало того, самозванно взял на себя роль военного цензора и был столь скрупулезен по части сохранения тайны, что в пору хоть закрывать газету. "Н-ская дивизия", "Н-ский полк", "Н-ский батальон", даже "Н-ская рота" - вот любимая терминология капитана Солдатова. Однажды ради шутки мы набрали заметку, в которой было сказано буквально следующее:
"На днях в Н-ском полку солдат Н. первым ворвался в Н-ский населенный пункт, убил энное количество фрицев…", ну и так далее.
Солдатов внимательно прочел сие сочинение, поморщил лоб, соображая, и затем размашисто завизировал: "Разрешаю. Солдатов". При этом следует иметь в виду, что никто в его визе и не нуждался: у нас без него было кому позаботиться о сохранении военной тайны.
Про себя мы посмеивались над Солдатовым, понимали, что все его усердие продиктовано, в общем-то, самыми добрыми побуждениями, и все-таки очень обрадовались, когда узнали о переводе Солдатова в другую дивизию. Мы хоть и привыкли к нему, тем не менее вздохнули с облегчением: наконец-то! А через два дня узнали о новом нашем шефе. Фамилия его была… Солдатенко.
Бедный, он никак не мог понять, появившись в расположении нашего веселого "хозяйства", отчего вся наша братия встретила его дружным хохотом.
- Вот уж истинно сказано, хрен редьки не слаще, - шепнул мне Андрей Дубицкий. И закончил оптимистически: - А впрочем, поживем - увидим!
Вот, собственно, что должна означать несколько загадочная запись в моем блокноте, датированная 5 апреля 1944 года. К этому следует добавить еще одну, очень существенную деталь: капитан Солдатов выехал от нас первого апреля. Вспомни мы про нее в ту минуту, мы вероятно, не удивились бы так появлению капитана Солдатенко…
ЧП
"Такого еще в нашей дивизии не было. Самострел! Что может быть позорнее этого! Денисов… По-моему, начподив только так и должен был поступить с мерзавцем в таких сложных обстоятельствах.
5 октября 1944 г.
Тыргу-Муреш."
Война громыхала уже в Трансильванских Альпах; пушки гулко ухали высоко в горах, эхо разносило этот гром далеко по ущельям. Кудрявые шапки от разрывов бризантных снарядов висели на одном уровне с нежно-белыми, легкими облаками, местами пронзенными острыми шпилями Альп. Дивизия медленно, точно корабль, зажатый гигантскими торосами, пробирались средь горных стремнин, стараясь выйти на просторы Золотой Венгерской Долины. Каждый перевал приходилось преодолевать с жестокими боями.
Дивизионка между тем жила своей обычной хлопотливой жизнью. Вернувшиеся с передовой сотрудники писали заметки, наборщики быстро превращали их в гранки. Стучала, шлепала древняя старуха - "американка", и наутро свежая газета-малютка отправлялась в горы.
Помнится, полосы были уже сверстаны и печатник Обухов уже приправлял их, чтобы начать печатать, когда в редакцию позвонили из полка и сообщили о подвиге рядового К.
Будучи раненным, солдат не оставил поля боя, а смочил кровью нательную рубаху, привязал ее к палке и первым ворвался на гребень перевала, увлекая за собой всю роту. И только после этого его увезли в санчасть, а оттуда - в медсанбат.
- Иван, развинчивай первую полосу! - скомандовал обрадованный редактор. - Будем ставить новый материал!
Конечно, нужно было бы проверить это сообщение, отыскать самого героя, а также свидетелей его подвига, но разве можно упускать время! И вот на другой день "Советский богатырь" в самых возвышенных тонах поведал всему честному люду о геройских делах солдата К. А еще через день его подвиг расписала более подробно армейская газета. Днем позже о подвиге К. можно было прочесть обширную корреспонденцию во фронтовой газете. Снежный ком, оброненный где-то высоко в Альпах, катясь, стремительно обрастал, увеличивался до невероятных размеров и двигался уже шумным и грозным обвалом.
Шум этот вскоре дошел до капитана Нестеренко, дивизионного следователя. Он был занят расследованием редкого и неприятного дела - снимал допрос с самострела.
Капитана особенно беспокоило то, что имя и фамилия героя, о котором писали газеты, в точности совпадают с инициалами его подследственного. А потом, когда были получены новые материалы, стало совершенно ясно, что по какому-то жестокому недоразумению в герои зачислен презренный трус.
Нестеренко позвонил полковнику Денисову. Начальник политотдела через каких-нибудь десять минут был уже у следователя. Нестеренко сидел за небольшим столиком, а перед ним стоял с перебинтованной левой рукой солдат и тупо глядел в одну точку отрешенными от всего на свете глазами. Денисов, маленький, упругий, аккуратный, глянул на "героя" с беспредельной ненавистью и стал быстро ходить взад-вперед по комнате, напряженно думая. Потом резко остановился, повернулся лицом к солдату, но, обращаясь не к нему, а к следователю, сказал:
- Вот что, Нестеренко… Отправляй его к черту… в госпиталь отправляй. Судить не будем…
Очевидно, слова полковника каким-то образом проникли в затуманенное сознание преступника, в глазах его блеснуло что-то, он сделал короткое, почти неуловимое движение. Денисов заметил это.