- А ты, мерзавец, не думай, что мы тебя пощадили… - говорил он, бледнея и отворачиваясь от солдата. - Ты… ты не человек, ты гнида, мокрица… Тебя раздавить мало!.. Но мы не можем принести в жертву добрую славу и святое имя тысячи настоящих героев, на которых легла бы твоя позорная тень… Иди, подлец, без тебя довоюем. Иди и помни, что никого больше не интересует твоя ничтожная и никому не нужная жизнь. И если в тебе осталась хоть самая малая капля совести, она все равно не даст тебе жить спокойно, она раздавит тебя, как поганую тварь. Иди!
Вечером полковник Денисов сам писал объяснение начальнику политотдела армии в связи с этим чрезвычайным происшествием.
Что же касается нас, работников дивизионки, то все мы получили свои честно заработанные выговоры.
Солдатка
"Солдат Сергей Смирнов. Его обидное письмо жене. О, как много тугих узелков завязывает война!
12 декабря 1944 г."
Анна Михайловна Смирнова пришла с работы поздно. Дети вернулись из детского сада и, не дождавшись матери, заснули где попало. Пятилетний Ленька, раскинувшись, лежал на соломе, приготовленной матерью еще с утра для топки печи. Его сестра Тоня забралась на печку и спала там, обняв пухленькими ручонками большого кота Ваську.
Анна отнесла Тоню на кровать и вернулась за Ленькой. Когда она наклонилась над сыном, что-то больно и сладко кольнуло ее сердце.
- Вылитый Сергей…
Большая прозрачная слеза скатилась из ее глаз и упала на розовую щечку сына. Женщина долго стояла на коленях возле Леньки. Какая-то невидимая сила притягивала ее к этому маленькому существу, так напоминавшему ей мужа, который был теперь далеко от нее, на чужой стороне.
Анна почувствовала, что может разрыдаться. Она быстро и осторожно, как может делать только мать, подняла на руки сына и унесла его в другую комнату.
Сама она долго еще не ложилась спать. Надо было подоить корову, перемыть посуду, наколоть дров.
А когда легла, ей не спалось. Широко раскрытыми неподвижными глазами смотрела она в потолок и видела его, своего Сергея, его голубые глаза, нос, волосы… Из ее груди вырвался тихий стон. Ей показалось, что вот сейчас подойдет муж, и его сильные руки возьмут ее за плечи, и она почувствует на своей шее долгий и горячий поцелуй его больших, теплых губ. Так часто было раньше, до войны.
Но муж не приходил, и женщина продолжала лежать с открытыми глазами до тех пор, пока усталость властно не опрокинула ее в короткий и беспокойный сон.
Поднималась она рано, до рассвета. Доила корову, топила печь. Потом, разбудив сына и дочь, кормила их и отводила в детский сад. Затем шла на работу.
Как-то возвратившись с общего колхозного собрания, где ее премировали поросенком, Анна увидела на окне синий конверт. Взяла его и дрожащими пальцами быстро извлекла письмо.
Прочла один раз, другой, третий… Сначала все, что было написано в письме, не доходило до нее, не укладывалось в голове. С минуту она стояла неподвижно, будто в недоумении. Вдруг почувствовала, как что-то оборвалось у нее внутри. Земля медленно начала уходить в сторону, ноги дрогнули, и она бессильно опустилась на стул…
Пришла соседка.
- Аннушка, что с тобой? - спросила она.
Анна не могла говорить, только показала на письмо.
"У моего товарища, - писал Сергей, - жена вышла замуж за другого. И все вы, женщины, такие. Мы тут воюем, а вы… Вот теперь я и тебе не верю. Пишешь одно, а делаешь, наверное, другое".
Несколько дней Анна не знала, что ей делать со своим горем. Мысли носились в голове - их нельзя было поймать и оформить.
Значит, труд, ее любовь, ожидания - все было напрасно. Он ничему не верит!..
Горькая досада на мужа тяжелым камнем легла на сердце.
- Как он смел, как он смел!.. Ведь я мать, - повторяла она. - Мать двух его детей!..
Анна ежедневно выходила на работу. Там ей было легче. Однажды ей даже показалась, что Сергей стал для нее далеким и чужим. Но стоило прийти домой и взглянуть на сына, как муж вновь становился прежним, бесконечно близким и родным.
Она взяла Леньку на руки и стала жадно и страстно целовать его в крутой лобик, в глаза, в рот, в этот маленький нос, так напоминавший ей любимого человека, безжалостно обидевшего ее.
Тоня, следившая за матерью большими, широко открытыми глазами, спросила:
- Мама, а зачем у тебя слезы?
Мать, встрепенувшись, ответила:
- Это оттого, доченька, что я очень тебя люблю. Ленька, ревновавший мать к сестре, надул губы, готовясь зареветь.
- А меня? - уже вздрагивающим голосом спросил он.
- И тебя, сынок… Я вас обоих люблю!..
- А тятьку? - неожиданно спросил Ленька.
Мать пристально посмотрела в глаза сына, и комок подкатил к ее горлу. Она едва проговорила:
- И тятьку…
* * *
Однажды ефрейтора Сергея Смирнова вызвали к начальнику штаба полка майору Афанасьеву.
Не без робости подходил Сергей к блиндажу командира. Он знал строгий нрав майора и тщетно пытался вспомнить, в чем, собственно, провинился.
Смирнов тихо постучал в дверь и, получив разрешение, вошел в блиндаж. Первое, что он увидел, - это большой синий конверт в руках начальника штаба, конверт, в котором Сергей отправил последнее письмо жене.
Смирнов посмотрел на майора, еще раз - на конверт и все понял.
- Зачем ты ей написал это? - после некоторой паузы спросил начальник штаба, указывая на письмо. - Ты что, был уверен во всем, что писал?
Сергей молчал. Конечно, он не был уверен в этом. Все как-то само собой пришло ему в голову. Она молодая, красивая… Его три года нет дома… Сколько можно ждать?
Майор долго беседовал с солдатом и, только когда стало темнеть, отпустил его в роту.
Всю ночь Сергей не мог заснуть. Он думал о своей солдатке, которую так обидел. Думал и знал, что там, далеко-далеко, в родном его селе, вот так же, не смыкая глаз, лежит на своей постели его жена, и все мысли ее о нем.
Слуга народа
"В дивизионке узнали об удивительной встрече солдата-избирателя со своим депутатом. Случается же такое!
Декабрь, 1944 г."
Алексей Круглов ждал. Одна минута, другая, третья… Вот уже тридцать минут длится артподготовка. Полчаса земля дрожит как в лихорадке; впереди, в двухстах метрах, бушует море разрывов. В груди учащенно бьется сердце… Еще несколько минут - и в воздух со свистом взовьется ракета, раздастся команда "Вперед!".
Алексей посмотрел вправо. Коренастый пехотинец, его сосед, уже наполовину вылез из окопа и, вцепившись пальцами в мерзлую насыпь, готовился выпрыгнуть. Шапка упала с его головы, но он не замечал этого.
- Эй, товарищ, шапку топчешь! - крикнул ему Круглов, который только накануне наступления прибыл в роту и которому очень хотелось хоть с кем-нибудь завести знакомство.
- Шапка, говорю, упала! - повторил он повернувшемуся к нему пехотинцу.
Но как раз в этот миг в воздух взвилась ракета. Сосед вскочил и с громким "ура", то и дело спотыкаясь, побежал вперед. Алексей подтянулся и перевалил через бруствер. Вскочив на ноги, он помчался вслед за пехотинцем.
Он бежал, тяжело дыша. Немецкие траншеи были уже совсем близко. "Еще немного, еще немного…" Вдруг что-то страшно треснуло рядом с Алексеем, земля качнулась и стала переворачиваться, уходя куда-то кверху.
Алексею показалось, что он сейчас провалится в пропасть, и он судорожно схватился за траву. "Помогите!" - хотел крикнуть Алексей, но не смог. Руки его ослабели, выпустили траву, и он неудержимо покатился в черную бездну…
Но что это? Он не разбился. Лежит на чем-то холодном и сыром. И кто это трясет его за плечи?.. Алексей с трудом раскрыл глаза и сквозь туман увидел склонившегося над ним человека.
- Жив? - ласково спрашивал он, поднося к дрожащим губам Круглова флягу с водой. - Не бойся… Выпей… вот так…
Лицо человека показалось Алексею знакомым. "Где я видел его?" - спрашивал он себя, пытаясь вспомнить. Но тут же потерял сознание.
…Через два месяца Круглов возвратился из госпиталя. За это время батальон ушел далеко на запад от того места, где был ранен Алексей. Мысль, которая беспокоила Круглова все эти два месяца, не оставляла его и сейчас. "Увижу ли я еще раз человека, который спас меня? И почему его лицо показалось мне знакомым?"
С этими мыслями он открыл дверь указанного ему блиндажа и… ахнул. Перед ним за небольшим столом сидел человек, вынесший его с поля боя.
- Что вы хотели… - начал было он, вставая из-за стола, но, узнав Круглова, тоже запнулся. Алексей стоял перед ним, радостный, сияющий, устремив на него восторженный и благодарный взгляд, нетерпеливо комкая в руках шапку.
Теперь Круглов вспомнил, где он видел этого человека. Память быстро перенесла его на несколько лет назад, и он отчетливо представил маленький городок на Волге, залитую солнцем городскую площадь, украшенную цветами и флагами трибуну. На трибуне, рядом с секретарем райкома, стоит высокий человек с орденом Ленина на левой стороне груди. Это знатный комбайнер страны. Его выдвинули кандидатом в депутаты. Он приехал в этот маленький городок, чтобы встретиться со своими избирателями.
Алексей, которому тогда только сравнялось восемнадцать лет и которого еще не покидало детское любопытство, протиснулся к самой трибуне и не отрывал восторженных глаз от знаменитого человека, за которого он отдаст свой первый голос.
Сергей Федорович Алаторцев - так звали кандидата - говорил немного. Он кратко рассказал о себе, поблагодарил избирателей за высокое доверие, которое они ему оказывали, и поклялся его оправдать.
Больше Круглов не видел Алаторцева вплоть до этой удивительной встречи.
И вот сейчас они стояли друг против друга - депутат и его избиратель…
- Я… я вас знаю, - наконец заговорил Алексей срывающимся голосом. - Вы наш депутат, я голосовал за вас…
И он стал торопливо рассказывать про тот солнечный, праздничный день, который он сейчас вспомнил, глядя на Алаторцева.
Алаторцев пристально смотрел на Круглова, удивленно вскинув густые черные брови. Его суровое лицо стало ласковым, в глазах засветилась теплота. Он порывисто шагнул к Алексею, сжал его в объятиях, крепко поцеловал и почему-то прошептал: "Спасибо, друг…" Ватная куртка на нем распахнулась, и Круглов увидел на его груди орден Ленина, а рядом с ним, совсем новенькие, орден Красного Знамени и медаль "За оборону Сталинграда".
Потом депутат быстро отвернулся, словно стыдясь своей слабости.
- Да… да… это здорово… ей-богу! - твердил он в большом волнении.
* * *
Эту удивительную и в то же время самую обыкновенную историю мы услышали совсем недавно. И рассказал нам ее гвардии старший сержант Алексей Круглов.
- А где же сейчас Алаторцев? - почти одновременно спросили мы.
От этого вопроса Алексей сразу как-то помрачнел и низко опустил голову.
- Нету… больше Алаторцева, - с трудом выдавил он, и губы его дрогнули. - Погиб… в Будапеште… Королевский дворец штурмовал. Пять раз водил нас в атаку, потом немецкая пуля прямо в грудь ему попала. Только и успел проговорить: "Вперед, ребята!"
Вдруг старший сержант засуетился, стал что-то искать в вещевом мешке. Через минуту вынул оттуда большой сверток старых писем.
Это его переписка с избирателями. Они и на фронт ему писали, просили помощи, совета… Целые ночи, бывало, сидит, все ответы составляет… Мы ведь с ним после той встречи больше не расставались…
Мы вздохнули и надолго замолчали.
- Слуга народа, - словно отвечая на свои мысли, прошептал кто-то.
- Да, это был настоящий слуга народа! - взволнованно проговорили мы все сразу.
Лейтенант Лобанов
"9 мая 1945 г. Не самый ли это радостный день?! И странно, что именно в этот день так "зло" поддел нас Миша Лобанов!.."
Мы встретили его на продпункте в Ташкенте в начале декабря 1941 года, перед тем как выехать во вновь формируемую стрелковую дивизию в одном из небольших городков Северного Казахстана. Путь предстоял дальний, и мы запасались продуктами. Мы, то есть я и мой сосед по госпитальной койке старший лейтенант Грищенко, обратили внимание на Лобанова по двум причинам, скорее даже по трем: во-первых, лейтенант стоял рядом, в одной очереди; во-вторых, он ехал с нами в одну часть; в-третьих, и, очевидно, главным образом потому, что этот офицер поразил нас своим видом: он был мал ростом и очень молод, его хотелось назвать не иначе как "мальчик".
Было странно видеть на нем лейтенантские знаки различия. Меня все время подмывало спросить его: "Послушай, хлопец, а уж не воспитанник ли ты какой-нибудь части? Не рано ли ты, братец мой, нацепил знаки различия?" Однако я не спросил. Сделал это за меня не отличавшийся особой деликатностью старший лейтенант Петр Грищенко. Он положил свою тяжелую руку на плечо Лобанова и, когда тот, застенчиво улыбнувшись, повернул курносое, круглое лицо, спросил:
- Откуда вы, молодой человек?
Нельзя сказать, чтобы вопрос прозвучал уважительно по отношению к еще незнакомому нам лейтенанту. Но Лобанов не обиделся. Он только опять как-то робко, неловко улыбнулся, и его маленькие черные глазки с несомненным восторгом уставились на моего приятеля. Меня нисколько не удивил этот взгляд. Грищенко был настоящий красавец; высок, строен, в меру горбонос, с крупным волевым ртом. Но это не все: на его новенькой гимнастерке сверкали две старательно начищенные медали "За отвагу", и это последнее обстоятельство не могло, конечно, не вызвать восторга у всякого человека, в особенности же у людей, не нюхавших пороху. А то, что Лобанов не нюхал пороху, у нас не вызывало ни малейшего сомнения. К тому же и сам он утвердил нас в этом убеждении, сказав в ответ на не слишком вежливый вопрос Петра:
- Я с курсов.
- Ну что ж, с курсов так с курсов. Вместе, значит, едем! - сказал Грищенко покровительственно. - На какую же должность?
- Командиром роты, - тихо ответил Лобанов и покраснел.
- Роты?! - Грищенко недоверчивым взглядом окинул маленькую, щупленькую фигурку. - Послушай, лейтенант, а ты не того… не загибаешь, случаем?
- Нет. Я - правду… Командиром роты связи.
Меня забавлял вид моего дружка. Петру явно не нравилось, что вот этот мальчик назначен на равную с ним должность.
Правда, Грищенко мог бы успокоить себя тем, что сам он ехал командовать не обычной, а разведывательной ротой, которая, как там ни говори, была все же на особом положении у командования и которая, пожалуй, приравнивается к батальону, в чем меня старательно убеждал Петр еще в штабе округа, где мы получали назначение. Но сейчас Грищенко, по-видимому, забыл об этом и продолжал недоверчиво выпытывать у лейтенанта.
- Рота - дело серьезное, - говорил он Лобанову веско, уверенный в том, что каждое его слово много значит для этого юнца: ведь Лобанов имеет дело не с кем-нибудь, а с фронтовиком, черт побери! - Тут, брат, голова нужна. А то можно засыпаться, - на всякий случай припугнул Грищенко. - Может, для начала тебе и взвода хватило б, а?
- Меня на роту назначили, - спокойно и как будто даже равнодушно ответил Лобанов.
- А ты б отказался. Не могу, мол, ротой…
- Как же откажешься, коль приказ? - удивился Лобанов.
- Приказ?.. - в некотором замешательстве пробормотал мой приятель и, чтобы выиграть время на обдумывание доводов, начал было рассказывать какую-то притчу из фронтовой жизни. Поведать ее он не успел: подошла наша очередь получать продукты. Досказал уже в поезде, который мчал нас по студеной и, казалось, бескрайней казахстанской степи. И, закончив, внушительно подытожил: - Вот как бывает, дружище, на фронте-то. А ты…
Кроме медалей Петр Грищенко привез с фронта не то чтобы уж очень глубокую, но все же порядочную отметину, которая лиловела на его левом предплечье. Отметина эта пользовалась у моего дружка особым вниманием: редкий час он не вспоминал о ней, любой предлог считал подходящим, чтобы рассказать о своем ранении. И часто напевал какую-то песню о ноющей ране.
Болела она у него почти всегда. Стоит чуть перемениться погоде, Грищенко начинал яростно почесывать левое предплечье, сокрушенно приговаривая: "Во… черт, покоя от нее нет". И оголял свою длинную волосатую руку. "А у тебя как, не болит?" - обращался он ко мне, чтобы, очевидно, не остаться одиноким в своем хвастовстве.
Я охотно поддерживал его: "Болит, дьявол бы ее взял совсем!" - хотя, если признаться по-честному, я уже давно забыл о том, что у меня вообще было когда-нибудь какое-то ранение. Раны наши, разумеется, давно зажили, и мы были вполне здоровы - я и мой приятель Петр Грищенко. Но что поделаешь, мы были молоды, мы не могли не похвастать тем, что уже успели пролить несколько капель своей крови за родную землю.
Ехали мы до места назначения что-то уж очень долго.
Телеграфные столбы, мелькающие за окном, белая степь, кипяток на полустанках, домино, консервы да и собственная болтовня - все это надоело до смерти, и поэтому мы страшно обрадовались, когда на шестые сутки путешествию нашему пришел конец.
Степной городок, куда мы приехали, не поразил нас ничем. Случилось это просто потому, что мы его не видели. Едва вышли на привокзальную площадь, подвернулась какая-то полуторка, которая в один час перебросила нас в лагерь из многочисленных деревянных бараков.
- Эхма! - неопределенно вздохнул Грищенко и сокрушенно свистнул, косясь на темные и угрюмые громады бараков, вокруг которых с волчьим, злым подвыванием кружила вьюга, наметая снежные курганы и косы. - Это не Ташкент, а значительно хуже… Как ты думаешь, лейтенант? - обратился он к Лобанову.
Тот промолчал. Только как-то несмело улыбнулся.
- Что, грустно? - не без ехидства осведомился у него Петр. - То-то же! Ну ладно, пошли! Авось найдем кого-нибудь. Есть же здесь хотя б одна живая душа!
Еще на вокзале мы узнали от военного коменданта, что дивизии как таковой пока что нет. Существует один лишь ее номер, и больше ничего и никого, если не считать начальника штаба да двух работников, десятка полтора молодых солдат и вот нас троих - командиров еще не существующих рот.
Лютая стужа, по-хозяйски разгуливавшая вокруг бараков, оказалась полновластной хозяйкой и внутри них: у большинства помещений не было окон.
Мы с трудом отыскали штаб и предстали перед начальником - пожилым офицером с утомленными, неласковыми глазами. Доложив о прибытии, мы подали ему свои документы. Он молча взял их и так же молча по очереди стал изучать нас сердитыми глазами.
Меньше всех начальник штаба занимался Петром Грищенко: судя по всему, командир разведроты понравился подполковнику, что называется, с первого взгляда, да Петр и впрямь выглядел орлом. Несколько дольше смотрел на меня и совсем долго - на лейтенанта Лобанова. Вероятно, щупленький вид молодого офицера не вызвал особого восторга и у подполковника.
- Вы сами пожелали командовать ротой связи? - спросил он строго, так, что Петр Грищенко шепнул мне: "Ну, дела нашего "мальчика" плохи. Жаль парня!.."
Нам действительно было жалко Лобанова: за время путешествия мы привыкли к нему; нам понравился этот застенчивый, спокойный и отзывчивый малый, который к тому же относился к нам с искренним уважением. Сейчас мы видели, как румянец утопил веснушки на широком лице Миши - так мы звали своего спутника с той минуты, как узнали его имя, - и нетерпеливо ждали, что ответит он сердитому подполковнику, не растеряется ли…