2
Известно, что и хорошие люди неодинаковы. Иного определишь, что называется, с первого взгляда: весь он светится, словно бы внутри такого человека горит яркая лампочка и мягкий свет ее струится через широко открытые, откровенно добрые глаза. Эти глаза всегда смотрят прямо перед собой, потому что им незачем прятаться от людей…
Вот таким и остался навсегда в моей памяти Алеша Грунин, парторг нашей роты, или, как мы все его звали, "парень с Красной Пресни".
Парторгом Алеша, разумеется, стал не сразу. Этому предшествовало немало событий в его жизни, событий таких, о которых невозможно поведать в коротеньком рассказе. Первое свое боевое крещение Алеша Грунин получил в донских степях памятным летом 1942 года. И когда его спрашивали, как это случилось, Грунин улыбался, смотрел сначала на командира первого расчета сержанта Улыбина, потом на меня и говорил смущенно:
- Какой же это бой?.. Разве это можно назвать боем?..
- А сказывают, ты из миномета самолет тогда сковырнул? - подзуживали его ребята. - Поделись своим опытом, Алеша!
- Сказки сказывают, - сердился Грунин. - А сказки только для детей дошкольного возраста годятся, они не для солдата.
- Вот это ты уж зря! Я бы, например, хорошую сказку и сейчас послушал!
- Так ты обратись к Улыбину. Это по его части, - советовал Алеша. - Он, говорят, учителем в школе работал.
Я видел, что Алеше Грунину изо всех сил хочется перевести разговор на другую тему, и понимал почему. Рядом с ним, по правую руку, сидел отличный сержант Улыбин, лучший друг Алеши Грунина. Расскажи Алеша всю правду о первом боевом крещении, выявились бы кое-какие подробности, не совсем лестные для Улыбина. А ведь кто старое помянет, тому глаз вон. И Алеша молчал.
…Дивизия по приказу командующего отходила от Дона в сторону Волги. Горькое то было время. Степь, подожженная со всех сторон, чадила в небо удушливой гарью. Жара стояла невыносимая. Над головой - неумолчный постылый вой чужих моторов.
Ночного форсированного марша оказалось недостаточно, чтобы достичь назначенного пункта. Колонны продолжали продвигаться днем, сопровождаемые неуклюжими немецкими "рамами", все время висевшими над ними. Только двинешься вперед, чей-то истошный голос: "Воздух!" Врассыпную бежим в бурьян и лежим там вниз лицом, задыхаясь полынной горечью. По спине гуляют мурашки от грохота рвущихся где-то совсем рядом вражеских бомб и от шепелявой болтовни осколков, шарящих в бурьяне. Продолжается это всякий раз минут пять, самое большое десять, но не этим ли десяти минутам многие двадцатилетние обязаны первой изморозью на своих висках?
Грунин и Улыбин были тогда в одном расчете. Как только на горизонте появились "юнкерсы", друзья схватили из повозки свой миномет и побежали в бурьян. И вот тут-то между ними произошла первая и последняя стычка.
- Знаешь что, Иван, мне… понимаешь, мне надоело все это!.. К черту! - задыхаясь от ярости, почти в самое ухо Улыбину вдруг закричал Алеша. - Давай стрелять!
- Да ты с ума сошел! - встревожился Улыбин. - Из чего ты в них будешь стрелять?.. Из миномета, что ли?
- Из миномета! Из чего угодно, но лишь бы стрелять! - Грунин с силой рванул из рук товарища миномет, врезал в сухую землю двуногу-лафет. - Подавай мины, слышишь?! - Затем, быстро убедившись в нелепости этого предприятия, швырнул миномет в сторону, выхватил из-за плеча карабин, лег на спину и стал целиться в первый "юнкерс", который уже опрокинулся на одно крыло, чтобы низвергнуться в пике. Выстрелил раз, другой. И только потом услышал умоляющий голос Улыбина:
- Алеша, дорогой, не надо! Ведь не собьешь, а только выдашь нас… Заметят!
И вся боль, которая скопилась в груди Алексея за эти горькие дни отступления, вдруг выплеснулась на оробевшего товарища:
- 3-з-замолчи!.. - В светлых, до этого всегда ясных и добрых глазах Алексея сейчас отразилась такая мука, что Улыбину стало жутко. Он забыл и про самолеты, и про свой собственный страх, и даже про боль в плече - крохотный осколок бомбы приласкался-таки к солдату. Улыбин кинулся к другу, обнял его, лихорадочно твердя:
- Алеша! Алеша!..
- Ах, отстань ты! Не до тебя!
А спустя много дней, когда они, накрывшись одной плащ-палаткой, курили в своем окопе, Улыбин сказал:
- Лучше бы ты, Алексей, прикончил меня тогда. Ведь ты никогда не забудешь про мою трусость там, в бурьянах… А это, знаешь, невыносимо тяжело…
- Дурак ты, Иван. Больше ничего. Ты до того раза был в бою? Нет. То-то, брат, и оно.
- Но ведь и ты не был.
- Сейчас не обо мне речь, - перебил Грунин. - Вот послушай, что я тебе скажу. Если бы я не верил в тебя, может, и того… расстались бы мы с тобой. А я верил. И что же? Разве я не прав? Чей расчет вчера больше всего фашистов уложил? Наш, первый. А кто наводил миномет в цель? Наводчик. А кто был этим наводчиком? Иван Улыбин - вот кто! Так что ты помалкивай и забудь о прошлом. А что касается меня, то я давно позабыл!
Улыбин в темноте отыскал теплую руку товарища и сжал ее в своей ладони.
3
Возле станции Абганерово в течение одиннадцати суток дивизия сдерживала натиск гитлеровцев. Не одиннадцать дней, а именно одиннадцать суток: бои не прекращались и ночью. А на двенадцатые сутки, под вечер, пришел приказ: как только смеркнется, выходить, оставив прикрытие, - вражеские войска прорвались на флангах, дивизия оказалась в окружении.
Два эти слова - "оставив прикрытие", прозвучавшие так обыкновенно и буднично, заключают в себе самый драматический момент нашего маленького повествования.
Вызывает к себе на НП командир полка. Я знаю зачем, хотя связной и не говорил мне об этом. Остроглазый, сухощавый грузин так же буднично сдержан, как и его слова, брошенные мне навстречу:
- От твоей роты - один расчет!
- Есть!
- Выполняйте.
Прижимаю к бокам полевую сумку и пистолетную кобуру, бегом возвращаюсь на свои огневые позиции. Надо мной в темнеющем небе невидимые паучки-пули тянут в разные стороны светящиеся нити. Где-то озабоченно токует "максим", зло тявкает сорокапятка, в ответ - львиный рык немецкого шестиствольного…
- Приказано оставить для прикрытия один расчет, - говорю я, стараясь подражать подполковнику в сдержанности, но чувствую, что у меня это получается хуже. Судорожно сжимаю ремни снаряжения - так лучше, руки не дрожат. Спешу скорее сказать главное: - Кто хочет остаться?
- Разрешите мне!
- Разрешите мне!..
- Разрешите…
- Разрешите…
Это голоса всех командиров. Но надо поступить справедливо - останется тот, кто сказал первым. Кто же? Ну конечно, Улыбин. Вот он подходит ко мне, за ним его наводчик Алексей Грунин. В своих должностях они поднялись на ступеньку выше: первый - от наводчика до командира, второй - от заряжающего до наводчика. Ну что ж, так и быть, оставайтесь вы, ребята!
Вглядываюсь в их лица - в темноте видно плохо. А мне почему-то хочется обязательно увидеть. Вчера обоим этим хлопцам начальник политотдела вручал партийные билеты. Происходило это прямо на огневых позициях, в балке.
- Завтра у нас, по-видимому, будет жаркий бой, - сказал начподив. - Устоите?
Он посмотрел на Алексея. Тот ответил:
- Я с Красной Пресни, товарищ полковник.
Грунин глядел в усталое лицо начподива своими ясными, широко открытыми глазами. И начальник сказал:
- Добро.
Все это я сейчас вспомнил и, крепко пожав солдатам руки, сказал то, что, очевидно, сказали своим подчиненным, остающимся здесь, и командир стрелковой роты, и командир пулеметчиков, и артиллерийский командир… Я сказал:
- Желаю вам успеха, товарищи. До встречи!
И мы ушли. А они остались.
4
Прикрытие держалось всю ночь и весь следующий день. Не буду описывать этот беспримерный бой. Немного требуется воображения, чтобы понять, как велика была мера мужества советских солдат. Оставшиеся в живых - а таких было не так уж много! - могли теперь отходить вслед за основными силами дивизии.
Легко сказать - отходить!
А как это сделают Грунин и Улыбин? Уже под самый вечер Улыбин получил второе, и притом тяжелое, ранение - ему раздробило коленную чашечку правой ноги. В который раз уже он просит товарища:
- Алеша… оставь меня, а сам иди. Какой толк погибать обоим?.. Слышишь, Алексей?
- Не слышу. И слушать не буду! Ты за кого же меня принимаешь?
- Но… Алеша…
- Замолчи, Иван! Ты вот лучше погляди, какую я для тебя коляску соорудил. Как хорошо, что наш миномет на колесах! Ведь это же последняя конструкция. А ну-ка давай… вот так… Удобно? Ну вот, а ты, дуралей, бормочешь.
Он вез товарища всю ночь, ориентируясь по вспышкам немецких ракет, стараясь идти туда, откуда эти ракеты не взмывали. Рассвет застал их в балке, в районе совхоза Зеты, и тут оказалось, что из окружения они еще не вышли.
Самое же страшное состояло в том, что гитлеровцы обнаружили минометчиков. Пришлось укрыться в отроге балки и обороняться. Мин не было - вся надежда на автоматы.
Фашисты предприняли две или три вылазки, надеясь, очевидно, захватить советских бойцов живыми. Но минометчики яростно отстреливались. Тогда противник открыл минометный огонь. С короткими перерывами он вел его до самой ночи, а потом почему-то прекратил. Может быть, решил, что советские солдаты убиты, ведь они уже не стреляли: у Грунина и Улыбина не оставалось ни единого патрона. Одни гранаты, но это уже на крайний случай.
- Ну что ж, Иван, двинулись, - губы, потрескавшиеся, в крови, шевелились с трудом. - Пошли, друже… Сейчас я подам тебе твой экипаж.
Но тут Алексею Грунину пришлось сделать, может быть, самое печальное открытие в своей жизни: разорвавшейся поблизости миной их миномет был разбит вдребезги.
- Коляска наша попорчена, Ваня. Придется обойтись без нее.
- Уж не думаешь ли ты пронести меня на себе эти двадцать километров?
- Думаю. И не двадцать, а двадцать пять. Да хотя бы сто!
…Через несколько дней они появились в боевом охранении полка. Трудно было признать в этих постаревших людях двадцатилетних ребят. Правда, глаза у них были все те же: черные, горячие - Улыбина и светлые, смотрящие, как всегда, прямо перед собой, - Алексея Грунина. И когда, удивляясь и радуясь, бойцы спросили Грунина, как же он мог донести на себе товарища, он просто спросил:
- А разве вы на моем месте не сделали бы то же самое? - Потом подумал и добавил: - К тому же… к тому же, - он постучал себя по левой стороне груди, - тут у меня партийный билет.
* * *
С той поры прошло уже немало лет. Но когда мне случается проезжать по Красной Пресне, я всегда вспоминаю светлоглазого паренька. Где он сейчас? На Дальнем Востоке или на западе, на Крайнем Севере или на юге, не знаю. После войны его послали учиться в военное училище. Сейчас он где-то командует взводом, а может быть, уже и ротой. Но где бы он ни был, он верно стоит на своем посту. Это я знаю определенно.
И все же до сих пор жалею, что не рассказал эту короткую историю старому рабочему и его внуку в трамвае. Может, они знают про Алешу. Должны знать! Ведь судьба Алексея Грунина есть продолжение большой и славной судьбы старого большевика с Красной Пресни.
1958–1960 гг.
Тетрадь, начатая под Сталинградом
Очерк
Повесть, названная "Биография моего блокнота", составилась из коротких, беглых записей, сделанных на войне, после войны и затем вновь воспроизведенных, а с помощью памяти как бы расшифрованных.
Теперь в моих архивах отыскалась тетрадь, о которой я помнил, что она должна быть, но так же затерялась, как и многие другие мои блокноты и записные книжки. Однако ж вот нашлась, что наводит меня на обнадеживающую мысль о том, что со временем отыщутся и другие.
На второй обложке тетради помещен календарь на 1942 год. Шрифт готический. Из чего нетрудно заключить, что подобрал я эту тетрадь где-нибудь в немецком блиндаже или, что всего вероятнее, позаимствовал у пленного гитлеровца. Далее - с первой и до последней страницы - все по-русски. Мои, стало быть, строки. Я мог бы поступить с ними так же, как поступил в помянутом выше случае, но что-то меня остановило. Может быть, не захотелось эксплуатировать далее прием, однажды уже использованный. Может быть, решил: не лучше ли дать дневниковую запись так, как она есть в тетради, и ничего к ней не прибавлять от себя теперь без крайней к тому необходимости, - не почуется ли в этой непосредственной записи более явственно грозный и жестокий аромат далеких уже теперь и неповторимых дней и лет.
В то время автор настоящего повествования и не думал, что когда-нибудь станет литератором. Это надобно иметь в виду при чтении помещенных ниже строчек.
Ну вот, пожалуй, и все, что хотелось сказать перед тем, как предоставить слово тетрадке, оказавшейся в моих руках где-то в донских степях грозным летом 1942 года.
1942 год
12 августа
Спешно снялись с Аксая и переброшены в район совхоза Зеты. Затем три дня отдыхали. Приводили в порядок себя и материальную часть, подводили итоги прошедших боев. Нашу полковую минометную роту бог еще милует: ни единой потери. Где-то недалеко глухо рокочет артиллерия.
14 августа
Возле небольшой речушки, носящей пышное, монаршее название Донская Царица, у небольшого блиндажа, заседало партбюро полка и партийная комиссия во главе со старшим политруком Ионовым, человеком очень душевным и умным. Первым разбиралось заявление командира минометного взвода полковой минометной роты младшего лейтенанта Григория Матуашвили.
Ионов посмотрел на него, спросил:
- Как воюешь, товарищ Матуашвили?
Матуашвили покраснел:
- Воюю… - и умолк.
Пришлось поторопиться ему на помощь.
- Хорошо воюет, - сказал я.
Более ни о чем не спрашивали: приняли кандидатом единогласно. В бой Гриша пойдет уже коммунистом.
19 августа
На рассвете - опять бой. А до рассвета осталось всего несколько часов. Я не знаю, успею ли рассказать обо всем, что было в эту ночь перед боем. В отличие от мирной степной ночи, эта была полна тревожной жизни, сплошного движения. Не слышно обычного в такую пору перепелиного клика: "спать пора, спать пора"; не пролетит неслышно мохнатая сова; не завоет, не затявкает зверь; не промчится мимо шальной заяц. Все эти степные обитатели перепуганы, убежали в дальние места и, наверное, где-то безмолвно ропщут и плачутся за свою степь…
Минометчики по двое, по трое на подпаленной солнцем, хрустящей, пыльной траве. Тихо разговаривают. На пылающем горизонте отчетливо вырисовываются их силуэты. Прислушиваюсь. Никто не говорит о завтрашнем дне, хотя и видно, что каждый всем существом в нем. Стараясь отпугнуть мысли о предстоящем бое, погружаемся в воспоминания.
Вспомнил своего брата Алексея. Брат уезжал на фронт. Это было 25 июня 1942 года. Солнечный украинский день. Брат взял на руки годовалого сына - тоже Алексея. Тот ручонками своими обвил шею отца. Губы брата задрожали:
- Сынок… прощай, сынок…
Осторожно передал сына жене, а сам отвернулся, чтобы никто не увидел его слез.
Я стоял рядом и не мог ничего сказать: горло перехватили спазмы. Только и смог вымолвить:
- Леня… бей их!..
А он, высокий, широкоплечий, с веселыми серыми глазами и развевающимися на ветру белыми кудрями, подходит ко мне, обнимает.
Теперь я пытаюсь мысленно представить своего брата в бою. Где ты, Алексей? Почему так долго не пишешь?
Мысли мои прерывают лейтенанты Хальфин Усман и Зотов Дмитрий. Их обоих я недавно рекомендовал в партию.
- Расскажи нам что-нибудь, товарищ политрук.
Я пересказал им случай из партизанской жизни, о котором я только что узнал из центральной газеты. В ней рассказывалось про девушку по имени Таня, которая, будучи пойманной немцами, не выдала партизан, а потом погибла от рук немецких палачей. Три дня висел ее труп. Затем фашисты сняли ее с виселицы, отрезали груди, распороли живот и бросили в канаву.
Мои товарищи долго молчали. Потом как-то сразу все заговорили о своих любимых. И опять - ни слова о предстоящем бое. Но мы, конечно, в душе-то думали, что вот через несколько часов, быть может, кого-то из нас не станет, кто-то из нас, возможно, упадет на колючую, горькую от полыни степь с простреленной грудью, кому-то из нас, может быть, уж никогда более не доведется увидеть любимую, родных, чей-то незрячий взор устремится в пустую даль, туда, на запад, откуда из страшной враждебной страны пришла к нему смерть…
Каждый, похоже, думал про то, но никто не высказывал вслух. Зачем?
Лейтенант Зотов рассказал, как он приходил в отпуск домой из госпиталя, после ранения, и его не узнала родная мать.
Мы еще долго молча сидели, думая каждый о своем, в ту тревожную августовскую ночь. Потом я встал и пошел к бойцам. Все они старательно чистили минометы, карабины, делая это на ощупь, в темноте.
- В чем дело? Кто приказал вам чистить оружие? - спросил я.
Бойцы молчали.
- Я вас спрашиваю!
Поднялся старший сержант Василий Зайцев. Ему сорок три года, но выглядел он очень молодо. Коренаст, крепок, выправка георгиевского кавалера. Я знал, что дома, в Казахстане, он оставил жену и шестерых детей.