- Спасибо. - И, повернувшись к Гаевому, распорядился: - Начинайте, Илья Андреевич, а я уточню некоторые подробности с Николенко…
Подбежали санитары во главе с судебно-медицинским экспертом Толоконниковым, солидным мужчиной в очках и с тростью. В руках у них - носилки. Толоконников отлично знал всех сотрудников управления милиции и со всеми был на "ты". Он схватил Гаевого за рукав:
- Давай потерпевшую, где она?
- Обождите минутку, доктор.
- Это милиция может ждать, а медицина, голубчик, не терпит.
- Тогда пошли.
Гаевой пропустил вперед доктора и санитаров…
А лейтенант Рыбочкин не терял времени даром. Он успел уже тщательно осмотреть крыльцо, стоявшее здесь ведро с водой, половую тряпку, веник, сфотографировал мокрые расплывчатые следы в коридоре, хотя предполагал, что эти следы, пожалуй, не могут послужить уликой, так как их было много и все разные. Но все-таки фотография пригодится. Саша твердо усвоил: на месте происшествия надо делать как можно больше снимков. Ему нравилась работа эксперта, и он отдавался ей со всей душой. Еще в институте Саша мечтал о таком деле, которое будет раскрыто именно им, экспертом научно-технического отдела. Представлялось, как выедет на место крупной кражи или убийства, совершенного матерым преступником, и по невидимым малоопытному глазу следам отыщет бандита. А потом, чего доброго, примет личное участие в задержании здоровенного преступника и в отчаянной схватке, использовав прием самбо, обезоружит его. Но вот закончил Саша институт, уже несколько месяцев самостоятельно работает, а "настоящих", как он выражался сам, дел пока нет. Может быть, хоть с этим повезет. А дело, наверное, серьезное, раз сам капитан Байдалов приехал на место происшествия. Уж он-то знает, когда надо выезжать: за мелочи он не берется.
- Ты закончил, Саша? - окликнул его Гаевой.
- Сейчас, сейчас, вот только сделаю общий снимок самой комнаты… - Саша с порога несколько раз мигнул электронной вспышкой, поворачивая фотоаппарат в разные стороны, потом зашел в комнату, сфотографировал лежавшую под столом окровавленную буфетчицу, разбросанные на столе монеты, мандарины.
Лейтенант спешил, но Толоконникову казалось, что фотографирует он ужасно медленно. Доктор не вытерпел и, отстранив его рукой, шагнул к лежащей буфетчице, взялся за ее запястье. Потом выпрямился и резко бросил санитарам:
- Носилки! Живо!..
В буфете остались двое: Саша и Гаевой. Они стояли у дверей молчаливые, грустные и даже, казалось, чуть растерянные потому, что на их плечи легла такая огромная ответственность - найти того, кто совершил страшное преступление. Надо спешить. Время идет, и над городом опускается ночь - союзница убийцы.
Гаевой включил электрический свет и тихо, словно боясь нарушить чей-то покой, сказал:
- Начнем, Саша. Разделим комнату пополам, ты осматривай правую сторону, а я - левую.
- Есть.
- А мне что делать? - заглянула в дверь квартальная.
- Присутствовать при осмотре, - ответил следователь. - Садитесь вот на этот стул. Саша, сюда пройти можно?
- Можно везде ходить, Илья Андреевич. Здесь недавно помыли пол, а на нем следы не остаются. - Лейтенант раскрыл свою оперативную сумку, стал вынимать какие-то пробирки, коробочки. - Я сейчас возьму кровь убитой для анализа…
- Ты обратил внимание на разбитую бутылку? - спросил Гаевой.
- Где?
- Вот, слева от двери.
- А ну-ка… - Саша подошел к следователю, осмотрел осколки, стену. - Странно. Если буфетчица бросила бутылку в преступника, то откуда она ее взяла? Ведь на столе, за которым она считала деньги, нет следа от бутылки. И почему от вмятины на стене осколки упали вправо?
- Выходит, бутылка летела не от стола буфетчицы, а левее.
- Правильно, Илья Андреевич. - Саша несколько раз щелкнул фотоаппаратом, потом отошел от стены к прилавку, заглянул под него. - Вот здесь и ящики с пустыми бутылками стоят.
- Да-а… Очень странно… - задумчиво протянул Гаевой. - Получается, что буфетчица бросила бутылку, вышла из-за прилавка, закрыла дверцу, села за стол считать деньги, и только потом раздался выстрел. По-моему, так не бывает.
- Но куда девалась гильза? - Саша передвигал ящики, стулья, заглядывал в каждую щель. - Второй раз все осматриваю и не нахожу.
Быстро вошел Байдалов. Плащ у него расстегнут, в зубах зажата потухшая папироса.
- Ну как у вас дела? - властным тоном спросил он.
- Пока одни вопросы, - ответил Гаевой.
- Ничего, найдем и ответы, - уверенно и громко произнес Байдалов. - Вещдоки какие-нибудь нашли? Гильзы есть? Сколько ран у убитой, эксперт?
- Одна, - отозвался Саша. - Да вот гильзы нет…
- Куда же она девалась? - Байдалов резко повернулся на каблуках, подошел к порогу, вытянул руку. - Ну, вот так примерно он, гад, стрелял… Гильзу надо искать справа, там, где умывальник. Отодвинь, Рыбочкин, тумбочку, может быть, там.
- Точно! - обрадовался Саша. - Здесь она! Сейчас я сфотографирую… Готово.
Байдалов взял желтую блестящую гильзу с задымленным сизоватым горлышком, повертел в пальцах.
- От пистолета "ТТ", - задумчиво проговорил он. - Но кто стрелял из него? Кто?
- А может, эта чеченка знает? - напомнил Гаевой. - Мы ведь так и не поговорили с ней.
- Ее тоже увезли в больницу, - сказал Байдалов. - Она спала в кабине бензовоза. Доктор боится, что у нее шок…
- Что же делать?
- Ждать. Сейчас составляйте протокол, Илья Андреевич, а я распоряжусь насчет охраны буфета. Завтра с утра мы вернемся сюда…
Он не успел выйти: из темного коридора через порог шагнул шофер и доложил:
- Товарищ капитан, по рации дежурный передал: из больницы сообщили, что буфетчица жива.
- Да ну?! - обрадованно воскликнул Байдалов. - Тогда я немедленно еду к ней!..
Глава 3
"Полк, под знамя…"
Весь полк уже знал, кого сегодня будут провожать в "гражданку". Вокруг отъезжающих собирались группами, давали советы, помогали выбрать самый хороший край, куда стоит поехать и "бросить якорь". А так как в полку служили представители всех национальностей и со всех концов страны, то советы были разные. Сибиряки считали, что лучшего края, чем Сибирь-матушка, на всей земле не сыскать, грузины гостеприимно звали к себе, украинцы приглашали в Донбасс, казахи - на целинные земли, таджики предлагали никуда не ехать, а остаться на месте - работы, мол, и у них хватит… А отъезжающие улыбались: проездные документы уже были в карманах.
Третья рота окружила старшего лейтенанта Тимонина и нескольких солдат, которые сегодня уезжали домой. Им откровенно завидовали, и никто не пытался скрывать это, ведь на лицах все можно прочесть, как в книге. У новичков зависть какая-то отчаянная: у них еще свежи впечатления от гражданской жизни, а свой солдатский пуд соли они только начали. Старослужащие - те сдержанно и чуть снисходительно улыбались: скоро, дескать, и мы двинемся в "гражданку", ждать осталось недолго…
В такие минуты не хотелось ни о чем говорить. Солдаты сидели на скамейках возле казармы и молча курили. Высокий, большелобый сержант с зеленовато-серыми задумчивыми глазами тихонько перебирал клавиши баяна. Грустно вздыхали басы, и, словно споря с ними, заливался в небе жаворонок.
Баяниста тронул за плечо смуглый ефрейтор со сросшимися на переносице бровями:
- Заводи песню, Матвей. На прощанье…
- Это можно, - ответил сержант. Он подумал с минуту и, склонившись к баяну, растянул меха. Над казармою, над широким плацем, утоптанным солдатскими сапогами, полилась ласковая мелодия. Сержант поднял голову, облизал сухие губы и запел:
Ветерок пролетел над долиною,
Зашептался с лесною травой.
Тихо слушая песнь соловьиную,
Размечтался солдат молодой…
Несколько солдат привычно подхватили припев:
…Ой, вы, майские ночи прекрасные,
Соловьиные песни в саду.
Ой, вы очи лучистые ясные,
Лучше вас не найду…
Песня понеслась ввысь, в бездонное голубое небо, туда, где прозрачный воздух был пронизан утренним звоном жаворонка. Песня ширилась, крепла, хотела заглушить птицу. И солнце, свежее, яркое, выглянуло из-за гор, остановилось, прислушиваясь к этому состязанию. Пробежал легкий ветерок, зашелестел вспотевшими от утренней росы листьями, и казалось, что деревья тихонько подпевают солдатам и грустят по тем далеким краям, о которых так ласково говорится в песне…
А Борис Тимонин, слушая песню, смотрел на солдат и с грустью думал о том, что сегодня он последний день с ними. Как сроднился он с этими людьми в серых шинелях за долгие годы совместной службы! А сколько ему, замполиту роты, пришлось повозиться с некоторыми из них, воспитывая характеры. Так заботливый садовник ухаживает за молодыми деревьями: обрезает искривленные, засохшие, лишние ветки, формируя крону и оберегая направляющую ветвь, чтобы и рост был, и плоды были крупнее…
- Грустишь, комиссар? - Никто не заметил, как подошел командир роты - черноволосый, похожий на цыгана капитан Рогов, затянутый в скрипучую портупею. Он уселся на скамейке рядом, взял из рук Тимонина пачку "Казбека", вынул папиросу, прикурил. Борис посмотрел на него и тихо ответил:
- Да, командир.
И, готовясь рассердиться, замолчал, ожидая, что Рогов еще, чего доброго, станет его успокаивать. Но капитан занялся своею папиросою. Борис оценил тактичное молчание ротного и так же тихо продолжал:
- Не хочется мне, Андрей, расставаться со всем этим, - он кивнул в сторону казармы, поющих солдат. - Привык…
- Да-а, - протянул Рогов, - пятнадцать лет не шутка.
- Ты вот у нас недавно, а я все пятнадцать лет прослужил в этом полку. Только и перерыва, что отлеживался в госпиталях после ранения. Как подобрал меня мальчишкой наш комбат на Дону, так и не расстаюсь. И вот сейчас… будто из родного дома уезжаю…
У Бориса защемило на сердце: так не хотелось покидать полк, роту, боевых товарищей, с которыми столько пережито-перетерто. Где-то, кажется, в Дагестане, день рождения человека празднуют не тогда, когда он родился, а когда самостоятельно сделал какую-нибудь вещь. Если следовать этому обычаю, то можно считать, что Тимонин родился здесь, в полку. Правда, в первый день своей самостоятельной жизни он не вещь сделал, а убил фашиста, защищая Родину. Да, полк для него был родным домом. Здесь он впервые понял, что жизнь - не теплое благополучие, а тяжелый бой, в котором за Отчизну готов отдать всю свою кровь, каплю за каплей, и сберечь последний патрон для себя, если нет другого выхода. Здесь он понял, что обгорелый, пропахший солдатской махоркой сухарь, разрубленный саперной лопаткой пополам - себе и другу, - сытнее самого вкусного обеда в доме врага. Здесь, в этом полку, он получил первую лычку на погоны, первую медаль и первую рану…
Тимонин зажег потухшую папиросу, глухо проговорил:
- У меня ведь никого нет из родных… И у Нади тоже… Ехать, собственно, некуда…
Он посмотрел на молчавшего Рогова, и ему стало стыдно за свое нытье. Ну не об этом же надо говорить с товарищем сейчас! Из-за чего раскис? Но сразу сменить настроение Борис не мог и заговорил грубоватым тоном:
- Вот что, Андрей, ты проследи, чтобы рядовой Левочка обменял книги для ротной библиотечки, а то солдатам нечего читать. Потом, Елисеев сегодня уезжает, значит, в роте баяниста не будет. Я договорился с начальником полкового клуба, он обещал выдать нам домровый оркестр. Лучшего сопровождения для нашего самодеятельного хора не найти. Среди новичков есть три музыканта-играют на струнных инструментах. Пусть они учат других солдат. Ты только постарайся получить оркестр.
- Ладно, сделаю, - серьезно сказал Рогов.
- Учти: это нелегко, начклуба мастак давать обещания, его, грубо говоря, за горло брать надо.
Рогов улыбнулся:
- Брось ты, Боря, о делах толковать. Лучше скажи: писать будешь?
- А как же. Я и комбату слово дал.
- Ну, а как Надя на твое увольнение смотрит?
- Рада. Хоть поживем, говорит, по-людски, на одном месте, в своей квартире, без учений и тревог.
- Она по-своему права…
Разговор перебил подошедший дежурный по роте.
- Товарищ капитан, - обратился он к Рогову, - приказано выводить людей на плац для построения.
У Тимонина екнуло сердце. Он не слышал, что говорил дежурному командир роты, какие потом подавались команды. Ему хотелось запомнить этот последний день: хватающую за душу солдатскую песню, хрустальную трель жаворонка в наполненном солнцем небе, тихий шелест росистой листвы…
…Полк выстроился на плацу поротно, в две шеренги, как на инспекторском смотре. Перед фронтом, шагах в двадцати - группа отъезжающих, лицом к своим боевым товарищам. Тимонин стоял на правом фланге этой группы и думал: "Вот уже и не в общем строю…" Он, почти не замечая, смотрел, как хлопотливо бегал перед строем сухощавый начальник штаба, как докладывал командиру полка, грузному полковнику с обвислыми поседевшими усами.
- Смотри, Борис, - шепнул Тимонину стоявший рядом замполит шестой роты, - Воронов-то как волнуется, усы кусает. Жалко, видно, бате расставаться с нами.
Тимонин не ответил. Он и в последний день не хотел нарушать священную дисциплину строя.
Полковник Воронов минуты две постоял перед строем отъезжающих, потом резко повернулся и зазвеневшим голосом скомандовал:
- Полк, под Знамя, слушай - на кра-а…ул!
Вздрогнул строй, чуть качнулись солдаты, выполняя прием, и замерли, повернув головы влево. Офицеры взяли под козырек. Какую-то секунду длилась мертвая тишина, пока затянутый в парадный мундир капельмейстер поднимал вверх руку в белой перчатке. Но вот он резко взмахнул ею, и оркестр грянул "Встречный".
Могучий рев меди, глухой рокот барабана отозвались в сердце, оно забилось частыми, тревожными ударами, и Тимонину вдруг захотелось придержать его… Но он боялся даже шевельнуться, чтобы не пропустить торжественной минуты.
"Вот!.." - подсказало сердце, и на левом фланге полка полыхнуло горячее полотнище Знамени. Косые лучи утреннего солнца пронизали насквозь запламеневший шелк, на легком ветерке трепыхнулись орденские ленты.
Тимонин почувствовал, как какая-то неведомая сила наполнила его душу, захватила всего. Он смотрел только на Знамя, не замечая, что рядом со знаменосцем - высоким майором из штаба полка, - печатая шаг, шли его, теперь уже бывшие, подчиненные - Матвей Елисеев и Василий Буров…
Провожаемое сотнями восторженных глаз Знамя проплыло перед строем и замерло на правом фланге. Смолк оркестр. Как выдох, прозвучала командам
- Вольно!..
Полковник Воронов разгладил усы и, тихонько покашливая, начал:
- Товарищи… Сегодня из нашего строя уходят бойцы… Вот они, вы их хорошо знаете… не один пуд соли вместе съели…
Командир полка подошел ближе к группе отъезжающих и, обращаясь к ним, продолжил:
- О каждом из вас в полку останется добрая память… Мы не прощаемся с вами, друзья, мы говорим вам: "До свидания. До встречи… - он улыбнулся, - в "гражданке"".
И стал обходить всю группу, пожимая каждому руку и по-отечески заглядывая в глаза. Это длилось долго, но весь полк стоял, как на параде, не шевелясь.
Полковник снова вышел на середину строя и каким-то сиплым голосом сказал:
- Уходящим в запас можно попрощаться с боевым Знаменем…
Когда Тимонин подошел к знаменосцам, он почувствовал, как к вискам прилила кровь и трепетно забилась в жилках. На душе стало неуютно, сиротливо. Он внимательно посмотрел на строгого майора, на ассистентов - воинов своей роты. Заметил, как побелели пальцы у Бурова, сжимавшего автомат, как сузил свои зеленовато-серые, чуть потемневшие глаза Елисеев.
Тимонин медленно снял фуражку, скользнул взглядом по древку, вверх, задержался на прикрепленных в углу полотнища орденах. Вспомнил: "Красное Знамя - Днепровская переправа, орден Александра Невского - штурм Вены, Красная Звезда - освобождение Праги…" Борис взялся рукой за край Знамени, ощутил холодный тяжелый шелк, жестковатую золотистую бахрому.
Знамя!.. Ну чем притягиваешь ты, красное полотнище? Отчего, увидев тебя, расправляются плечи у бойцов, пропадает усталость, появляется желание совершить что-то необычайное, благородное? Что за сила таится в тебе? Почему, полыхнув огненным крылом над цепью, ты умножаешь силы наши, заставляешь трепетать сердца в едином порыве, зовешь идти вперед, сметая с пути любого врата и побеждая смерть? Красное Знамя!.. Цвет крови людской, что обильно пролита за землю родную… Не потому ль так дорого ты, что на твоем алом полотнище есть капли крови моего народа и моего поколения?..
Тимонин опустился на колено, прижал прохладный шелк к пересохшим шершавым губам. А в прозрачном воздухе радостно заливался жаворонок, и Борису казалось, что звучит горн, зовущий его к новому бою, но уже без пушечного грохота, без крови, без жертв. Это - бой, в который люди идут с песней…
Глава 4
"Мещаночка"
Надя с радостью встретила весть об увольнении мужа из армии. Как всякой женщине, ей хотелось наконец пожить на одном месте, иметь свою квартиру, обзавестись приличной обстановкой и избавиться от надоевших чемоданов и ящиков, которые вот уж много лет заменяют и стол, и стулья, и шифоньер. По ее мнению, им с Борисом вообще не везло с устройством быта. Они все время в движении: то полк переходил с места на место, и приходилось ездить из одного города в другой, то Бориса посылали учиться, и - снова собирай вещи. Вот только в этом городишке, затерявшемся среди острых, как ножи, песчаных барханов, они задержались на три года. Как и раньше, снимали комнату на частной квартире.
В полку, правда, строили домики для офицерского состава. Однако при распределении квартир Тимониных как-то обходили. И когда Надя, с завистью поглядывая на новоселов, заводила разговор об этом, Борис успокаивал:
- Ладно, Надюша, поживем пока на частной квартире, нас ведь только двое, а у людей - большие семьи, им трудно…
А ей так хотелось иметь свой угол! Ведь как приятно, вернувшись с работы, вынуть ключ из сумки, постоять с минуту перед дверью своей квартиры, в который раз прочесть эмалевый номер, щелкнуть замком. Откроешь дверь, и пахнет на тебя жилым, очень знакомым: окалиной, подгоревшим еще утром луком, чуточку известью и духами…
Надя все чаще мечтала об этом, особенно после того, как узнала, что в число увольняемых в запас офицеров попал и Борис. Натерпевшись за долгие годы столько житейских неудобств, она верила: теперь все пойдет иначе. Борису, как офицеру запаса, в первую очередь дадут квартиру. О работе думать нечего - найдется в любом месте. Главное - квартира. Конечно, сразу, может быть, не дадут, придется немного пожить на частной. Но она согласна ждать хоть месяц, хоть пять… Ну пусть полгода, а потом…
Хлопнула калитка, послышались торопливые шаги, знакомый стук в окно. Надя прильнула к темному стеклу, громко спросила:
- Ты, Боря?
- Я, открывай!
Он вошел возбужденный, нетерпеливый. В дверях, обнимая и целуя ее, теплую и податливую, заговорил:
- Ты что ж без света сидишь? На дворе ведь ночь.
- Ждала тебя.
Борис щелкнул выключателем:
- Ох и есть хочу, Надюша. Скорее накрывай на стол, не то - помру.
- Мой руки, а я сейчас подогрею ужин, - засуетилась Надя.
- Не надо, так пойдет!