Песок несся ветром так, что жужжал и влеплялся во все скважины открытого лица, отчего Пухова разбирала тяжкая злоба. Жара тоже донимала, несмотря на неурочное время - октябрь.
Решил Пухов скрыться отсюда и сказал о том Шарикову, когда он пришел со своего служебного поста.
- Катись! - разрешил Шариков. - Я тебе путевку дам в любое место республики, хотя ты кустарь советской власти!
На третьи сутки Пухов тронулся. Шариков дал ему командировку в Царицын - для привлечения квалифицированного пролетариата в Баку и заказа заводам подводных лодок, на случай войны с английскими интервентами, засевшими в Персии.
- Устроишь? - спросил Шариков, вручая командировку.
- Ну вот еще, - обиделся Пухов. - Что там, подводных лодок, что ль, не видели? Там, брат, целая металлургия!
- Тогда - сыпь! - успокоился Шариков.
- Ладно! - сказал Пухов, скрываясь. - Зря ты мне особых полномочий не дал и поезд на сорока осях! Я б напугал весь Царицын и сразу все устроил!
- Катись в общем порядке - и так примут коллективно! - ответил на прощанье Шариков и написал на хлопчатобумажном отношении: "пускай". А в отношении рапортовалось о поглощении морской пучиной сторожевого катера.
4
Начался у Пухова звон в душе от смуты дорожных впечатлений. Как сквозь дым, пробивался Пухов в потоке несчастных людей на Царицын. С ним всегда так бывало - почти бессознательно он гнался жизнью по всяким ущельям земли, иногда в забвении самого себя.
Люди шумели, рельсы стонали под ударами насильно вращаемых колес, пустота круглого мира колебалась в смрадном кошмаре, облегая поезд верещащим воздухом, а Пухов внизывался в ветер вместе со всеми, влекомый и беспомощный, как косное тело.
Впечатления так густо затемняли сознание Пухова, что там не оставалось силы для собственного разумного размышления.
Пухов ехал с открытым ртом - до того удивительны были разные люди.
Какие-то бабы Тверской губернии теперь ехали из турецкой Анатолии, носимые по свету не любопытством, а нуждой. Их не интересовали ни горы, ни народы, ни созвездия, - и они ничего ниоткуда не помнили, а о государствах рассказывали, как про волостное село в базарные дни. Знали только цены на все продукты Анатолийского побережья, а мануфактурой не интересовались.
- Почем там веревка? - спросил одну такую бабу Пухов, замышляя что-то про себя.
- Там, милый, веревки и не увидишь - весь базар исходили! Там почки бараньи дешевы, что правда, то правда, врать тебе не хочу! - рассказывала тверская баба.
- А ты не видела там созвездия Креста? Матросы говорили, что видели? - допытывался Пухов, как будто ему нужно было непременно знать.
- Нет, милый, креста не видела, его и нету, - там дюже звезды падучие! Подымешь голову, а звезды так и летят, так и летят. Таково страховито, а прелестно! - расписывала баба, чего не видела.
- Что ж ты сменяла там? - спросил Пухов.
- Пуд кукурузы везу, за кусок холстины дали! - жалостно ответила баба и высморкалась, швырнув носовую очистку прямо на пол.
- Как же ты иноземную границу проходила? - допытывался Пухов. - Ведь для документов у тебя карманов нету!
- Да мы, милый, ученые, ай мы не знаем как! - кратко объяснила тверячка.
Один калека, у которого Пухов английским табаком угощался, ехал из Аргентины в Иваново-Вознесенск, везя пять пудов твердой чистосортной пшеницы.
Из дома он выехал полтора года назад здоровым человеком. Думал сменять ножики на муку и через две недели дома быть. А оказывается, вышло и обернулось так, что ближе Аргентины он хлеба не нашел, - может, жадность его взяла, думал, что в Аргентине ножиков нет. В Месопотамии его искалечило крушением в тоннеле - ногу отмяло. Ногу ему отрезали в багдадской больнице, и он вез ее тоже с собой, обернув в тряпки и закопав в пшеницу, чтобы она не воняла.
- Ну как, не пахнет? - спрашивал этот мешочник из Аргентины у Пухова, почувствовав в нем хорошего человека.
- Маленько! - говорил Пухов. - Да тут не дознаешься: от таких харчей каждое тело дымит.
Хромой тоже нигде не заметил земной красоты. Наоборот, он беседовал с Пуховым о какой-то речке Курсавке, где ловил рыбу, и о траве доннике, посыпаемой для вкуса в махорку. Курсавку он помнил, донник знал, а про Великий или Тихий океан забыл и ни в одну пальму не вгляделся задумчивыми глазами.
Так весь мир и пронесся мимо него, не задев никакого чувства.
- Что ж ты так? - спросил у хромого Пухов про это, любивший картинки с видами таинственной природы.
- В голове от забот кляп сидел! - отвечал хромой. - Плывешь по морю, глядишь на разные чучелы и богатые державы, - а скучно!
Голод до того заострил разум у простого народа, что он полз по всему миру, ища пропитания и перехитрив законы всех государств. Как по своему уезду, путешествовали тогда безыменные люди по земному шару и нигде не обнаружили ничего поразительного.
Кто странствовал только по России, тому не оказывали почтения и особо не расспрашивали. Это было так же легко, как пьяному ходить в своей хате. Силы были тогда могучие в любом человеке, никакой рожон не считался обидой. Никто не жаловался на власть или на свое мучение - каждый ко всему притерпелся и вполне обжился.
На больших станциях поезд стоял по суткам, а на маленьких - по трое. Мужики-мешочники уходили в степь, косили чужую траву, чтобы мастерство не потерять, и возвращались на станцию, а поезд стоял и стоял, как приклеенный. Паровоз долго не мог скипятить воду, а скипятивши, дрова пожигал и снова ждал топлива. Но тогда вода в котле остывала.
Пухов загорюнился. В такие остановки он ходил по траве, ложился на живот в канаву и сосал какую-нибудь желчную траву, из которой не теплый сок, а яд источался. От этого яда или еще от чего-то Пухов весь запаршивел, оброс шерстью и забыл, откуда и куда ехал и кто он такой.
Время кругом него стояло, как светопреставление, где шевелилась людская живность и грузно ползли объемистые виды природы. А надо всем лежал чад смутного отчаяния и терпеливой грусти.
Хорошо, что люди ничего тогда не чуяли, а жили всему напротив.
В Царицыне Пухов не слез - там дождь шел и вьюжило какой-то гололедицей. Кроме того, над Волгой шелестели дикие ветры, и все пространство над домами угнеталось злобой и скукой.
Вышел на привокзальный рынок Пухов - воблы сменять на запасные кальсоны, и плохо ему стало. Где-то пели петухи - в четыре часа пополудни, - один мастеровой спорил с торговкой о точности безмена, а другой тянул волынку на ливенской гармонии, сидя на брошенной шпале. В глубине города кто-то стрелял, и неизвестные люди ехали на телегах.
- Где тут заводы подводные лодки делают? - спросил Пухов гармониста-мастерового.
- А ты кто такой? - поглядел на него мастеровой и спустил воздух из музыки.
- Охотник из Беловежской пущи! - нечаянно заявил Пухов, вспомнив какое-то старинное чтение.
- Знаю! - сказал мастеровой и заиграл унылую, но нахальную песню. - Вали прямо, потом вкось, выйдешь на буераки, свернешь на кузницу - там и спроси французский завод!
- Ладно! Дальше я без тебя знаю! - поблагодарил Пухов и побрел без всякого усердия.
Шел он часа три, на город не смотрел и чувствовал свою усталую, сырую кровь.
Какие-то люди ездили и ходили - вероятно, по важному революционному делу. Пухов не сосредоточивался на них, а шел молча, изредка соображая, что Шариков - это сволочь: заставил трудиться по ненужному делу.
Около конторы французского завода Пухов остановил какого-то механика, евшего на ходу белую булку.
- Вот - видишь! - подал ему Пухов мандат Шарикова.
Тот взял документ и вник в него. Читал он его долго, вдумчиво и ни слова не говоря. Пухов начал зябнуть, трепеща на воздухе оскуделым телом. А механик все читал и читал - не то он был неграмотный, не то очень интересующийся человек.
На заводе, за высоким старым забором, стояло заунывное молчание - там жило давно остывшее железо, съедаемое ленивой ржавчиной.
День скрывался в серой ветреной ночи. Город мерцал редкими огнями, мешавшимися со звездами на высоком берегу. Густой ветер шумела как вода, и Пухов почувствовал себя безродным… заблудившимся человеком.
Механик или тот, кто он был, прочитал весь мандат и даже осмотрел его с тыльной стороны, но там была голая чистота.
- Ну, как? - спросил Пухов и поглядел на небо. - Когда цеха управятся с заказом?
Механик помазал языком мандат и приложил его к забору, а сам пошел вдоль местоположения завода к себе на квартиру.
Пухов посмотрел на бумажку на заборе и, чтобы не сорвал ее ветер, надел на шляпку высунувшегося гвоздя.
Обратно на вокзал Пухов дошел скоро. Ночной ветер и какая-то дождливая мелюзга доконали его самочувствие, и он обрадовался дыму паровоза, как домашнему очагу, а вокзальный зал показался ему милой родиной.
В полночь тронулся поездной состав неизвестного маршрута и назначения.
Осенний холодный дождь порол землю, и страшно было за пути сообщения.
- Куда он едет? - спросил Пухов людей, когда уже влез в вагон.
- А мы знаем - куда? - сомнительно произнес кроткий голос невидного человека. - Едет, и мы с ним.
5
Всю ночь шел поезд - гремя, мучаясь и напуская кошмары в костяные головы забывшихся людей.
На глухих стоянках ветер шевелил железо на крыше вагона, и Пухов думал о тоскливой жизни этого ветра и жалел его. Он соображал еще о мельницах-ветрянках, о пустых деревенских сараях, где сейчас сквозит буря, и об общей беспризорности огромной порожней земли.
Поезд трогался куда-то дальше. От его хода Пухов успокаивался и засыпал, ощущая теплоту в ровно работающем сердце.
Паровоз подолгу гудел на полном ходу, пугая темноту и прося о безопасности. Выпущенный звук долго метался по равнинам, водоразделам и ущельям и ломался оврагами на другой страшный голос.
- Пухов! - тихо и гулко послышалось Пухову во сне.
Он сразу проснулся и сказал:
- А?
Весь вагон сопел в глубоком сне, а под полом бушевали колеса на большой скорости.
- Ты чего? - вновь спросил Пухов тихим голосом, но знал, что нет никого.
Давно забытое горе невнятно забормотало в его сердце и в сознании - и, прижукнувшись, Пухов застонал, стараясь поскорее утихнуть и забыться, потому что не было надежды ни на чье участие. Так он томился долгие часы и не интересовался несущимся мимо вагона пространством. Разжигая в себе отчаяние, он устал и пришел к своему утешению во сне.
Спал Пухов долго - до полного разгара дня. Солнце подсушило осенние кочки и сияло горящим золотом, ровной радостью и звенело высоким напряженным тоном.
По полю изредка и вразброд стояли худые смирные деревья. Они рассеянно помахивали ветками, бесстыдно оголенные перед смертью, - чтобы зря не пропадала их одежда.
В эти последние дни перед снегом вся живая зелень поверхности земли была поставлена под расстрел холода, заморозков и длинной ночной тьмы. Но - предварительно - скупая природа раздевала растения и разносила ветрами замерзшие, полуживые семена.
Листья утрамбовывались дождями в почву и прели там для удобрения, туда же укладывались для сохранности семена. Так жизнь скупо и прочно заготовляет впрок. От таких событий у очевидца Пухова слюни на губах показывались, что означало удовольствие.
Ездоки поездного состава неизвестного назначения проснулись на заре - от холода и потому, что прекратились сновидения. Пухов против всех опоздал и вскочил тогда, когда начала стрелять отлежанная нога.
Так как еды у него не было, то он закурил и уставился в пустую позднюю природу. Там ликовал прохладный свет низкого солнца и беззащитно трепетали придорожные кусты от плотного восточного утренника. Но дали на резком горизонте были чисты, прозрачны и привлекательны. Хотелось соскочить с поезда, прощупать ногами землю и полежать на ее верном теле.
Пухов удовлетворился своим созерцанием и крепко выразился обо всем:
- Гуманно!
- Сосна пошла! - сказал какой-то сведущий старичок, не евший три дня. - Должно, грунт тут песчаный!
- А какая это губерния? - спросил у него Пухов.
- А кто ж ее знает - какая! Так, какая-нибудь, - ответил равнодушно старичок.
- А тогда куда ж ты едешь? - рассерчал на него Пухов.
- В одно место с тобой! - сказал старичок. - Вместе вчерась сели - вместе и доедем.
- А ты не обознался - ты погляди на меня! - обратил на себя внимание Пухов.
- Зачем обознаться? Ты тут один рябой - у других кожа гладкая! - разъяснил старичок и стал расчесывать какую-то зуду на пояснице.
- А ты лаковый, что ль? - обиделся Пухов.
- Я не лаковый, мое лицо нормальное! - определил себя старичок и для поощрения погладил бурую щетину на своих щеках.
Пухов пристально оглядел старика в целом и плюнул рикошетом наружу, не обращая на него дальнейшего внимания.
Вдруг загремел мост, - и в вагон потянуло свежей проточной водой.
- Что это за река, ты не знаешь, как называется? - спросил Пухов одного черного мужика, похожего на колдуна.
- Нам неизвестно, - ответил мужик. - Как-нибудь называется!
Пухов вздохнул от голодного горя и после заметил, что это - родина. Речка называется Сухой Шошей, а деревня в сухой балке - Ясной Мечою; там жили староверы, под названием яйценосцы. От родины сразу понесло дымным запахом хлеба и нежной вонью остывающих трав.
Пухов погустел голосом и объявил от сердечной доброты:
- Это город Похаринск! Вон агрономический институт и кирпичный завод! За ночь мы верст четыреста угомонили!
- А тут - не знаешь, товарищ, - меняют аль нет? - спросил чуть дышавший старичок, хотя у него не было чего менять.
- Здесь, отец, не променяешь - у рабочих скулья жевать разучились! А рабочих тут пропасть! - сообщил Пухов и стал подтягивать ремешок на животе, как бы увязывая себя за отсутствием багажа.
Старый серый вокзал стоял таким же, как и в детстве Пухова, когда он тянул его на кругосветное путешествие. Пахло углем, жженой нефтью и тем запахом таинственного и тревожного пространства, какой всегда бывает на вокзалах.
Народ, обратившийся в нищих, лежал на асфальтовом перроне и с надеждой глядел на прибывший порожняк.
В депо сопели дремавшие паровозы, а на путях беспокойно трепалась маневровая кукушка, собирая вагоны в стада для угона в неизвестные края.
Пухов шел медленно по залам вокзала и с давним детским любопытством и каким-то грустным удовольствием читал старые объявления-рекламы, еще довоенного выпуска:
ПАРОВЫЕ МОЛОТИЛКИ "МАК-КОРМИК".
ЛОКОМОБИЛИ ВОЛЬФА С ПАРОПЕРЕГРЕВАТЕЛЕМ.
КОЛБАСНАЯ ДИЦ.
ВОЛЖСКОЕ ПАРОХОДСТВО "САМОЛЕТ".
ЛОДОЧНЫЕ МОТОРЫ "ИОХИМ И Ко".
ВЕЛОСИПЕДЫ ПЕЖО.
БЕЗОПАСНЫЕ ДОРОЖНЫЕ БРИТВЫ ГЕЙЛЬМАН и С-я, - и много еще хороших объявлений.
Когда был Пухов мальчишкой, он нарочно приходил на вокзал читать объявления - и с завистью и тоской провожал поезда дальнего следования, но сам никуда не ездил. Тогда как-то чисто жилось ему, но позднее ничего не повторилось.
Сойдя со ступенек вокзала на городскую улицу, Пухов набрал светлого воздуха в свое пустое голодное тело и исчез за угольным домом.
Прибывший поезд оставил в Похаринске много людей. И каждый тронулся в чужое место - погибать и спасаться.
6
- Зворычный! Петя! - глухо позвал слесарь Иконников.
- Ты что? - спросил Зворычный и остановился.
- Можно - я доски возьму?
- Какие доски?
- Вон те - шесть шелевок! - тихо сказал Иконников.
Дело было в колесном цехе Похаринских железнодорожных мастерских. Погребенный под пылью и железной стружкой, цех молчал. Редкие бригады возились у токарных станков и гидравлических прессов, налаживая их точить колесные бандажи и надевать оси. Старая грязь и копоть висела на балках махрами, пахло сыростью и мазутом, разреженный свет осени мертво сиял на механизмах.
Около мастерских росли купыри и лопухи, теперь одеревеневшие от старости. На всем пространстве двора лежали изувеченные неимоверной работой паровозы. Дикие горы железа, однако, не походили на природу, а говорили о погибшем техническом искусстве. Тонкая арматура, точные части ведущего механизма указывали на напряжение и энергию, трепетавшие когда-то в этих верных машинах. Эшелоны царской войны, железнодорожную гражданскую войну, степную скачку срочных продовольственных маршрутов - всё видели и вынесли паровозы, а теперь залегли в смертном обмороке в деревенские травы, неуместные рядом с машиной.
- А на что тебе доски? - спросил Зворычный Иконникова.
- Гроб сделать - сын помер!.. - ответил Иконников.
- Большой сын?
- Семнадцать лет!
- Что с ним?
- От тифа!
Иконников отвернулся и худой старой рукой закрыл лицо. Этого никогда Зворычный не видел, и ему стало стыдно, жалко и неловко. Вот - человек всю жизнь мучился, работал и молчал, а теперь жалостно и беззащитно закрыл свое лицо.
- Кормил-кормил, растил-растил, питал-питал! - шептал про себя Иконников, почти не плача.
Зворычный вышел из цеха и пошел в контору.
Контора была далеко - около электрической силовой станции. Зворычный прошел всю дорогу без всякого сознания, только шевеля ногами.
- Скоро пресс наладишь? - спросил его комиссар мастерских.
- Завтра к вечеру попробуем! - равнодушно доложил Зворычный.
- Как, слесаря не волнуются? - поинтересовался комиссар.
- Ничего. Двое с обеда ушли - кровь из носа пошла от слабости. Надо какие-нибудь завтраки, что ль, наладить, а то дома у каждого детишки - им все отдает, а сам голодный падает на работе!..
- Ни черта нету, Зворычный!.. Вчера я был в ревкоме - красноармейцам паек урезали… Я сам знаю, что надо хоть что-нибудь сделать!
Комиссар мрачно и утомленно засмотрелся в мутное, загаженное окно и ничего там не увидел.
- Сегодня ячейка, Афонин! Ты знаешь? - сказал Зворычный комиссару.
- Знаю! - ответил комиссар. - Ты в электрическом цехе не был?
- Нет! А что там?
- Вчера большой генератор ребята пробовали пускать - обмотку сожгли. А два месяца, черти, латали?
- Ничего - где-нибудь замыкание. Это оборудуют скоро! - решил Зворычный. - У нас вот ни угля, ни нефти нет, ты вот что скажи!
- Да, это хреновина бо́льшая! - неопределенно высказался комиссар и не сдержался - улыбнулся: наверно, на что-то надеялся, или так просто - от своего сильного нрава.
Вошел Иконников.
- Я те шелевки заберу!
- Бери, бери! - сказал ему Зворычный.
- Зачем ты доски-то раздаешь, голова? - недовольно спросил Афонин.
- Брось ты, он на гроб взял, сын умер!
- А, ну, я не знал! - смутился Афонин. - Тогда надо бы помочь человеку еще чем-нибудь!