- А чем? - спросил Зворычный. - Ну, чем помочь? Брехать только! Хлеба ему дать - так нам самим пайки в урез дают, - даже меньше против числа едоков! Ты же сам знаешь.
После разговора Зворычный пошел прямо домой. Уже темнело, и носились по пустырям грачи, подъедая там кое-что. По старой привычке Зворычному хотелось есть. Он знал, что дома есть горячая картошка, а про революционное беспокойство можно подумать потом.
Вытирая об дерюжку сапоги в сенцах, Зворычный услышал, что кто-то посторонний бурчит в комнате с его женой.
Зворычный подумал, что теперь горшка картошки не хватит, и вошел в комнату. Там сидел Пухов и похохатывал от своих рассказов жене Зворычного.
- Здорово, хозяин! - сказал Пухов первым.
- Здравствуй, Фома Егорыч! Ты откуда явился?
- С Каспийского моря, пришел к тебе курятины поесть! Ты любил петухов, - я тоже теперь во вкус вошел!
- У нас тут пост, Фома Егорыч, - кормимся спрохвала и не сдобно!..
- Губерния голодная! - заключил Пухов. - Почва есть, а хлеба нету, значит, - дураки живут!
- Жена, ставь ему пареную картошку! - сказал Зворычный. - А то он не утихнет!
Пухов разулся, развесил на печку сушить портянки, выгреб солому и крошки из волос и совсем водворился. Поев картошки и закусив шкурками, он воскрес духом.
- Зворычный! - заговорил Пухов. - Почему ты вооруженная сила? - и показал на винтовку у лежанки.
- Да я тут в отряде особого назначения состою, - пояснил Зворычный и вздохнул, потому что думал о другом.
- Какого значения? - спросил Пухов. - Хлеб у мужиков ходишь, что ль, отнимать?
- Особого назначения! На случай внезапных контрреволюционных выступлений противника! - внушительно пояснил Зворычный это темное дело.
- Ты кто ж такой теперь? - до всего дознавался Пухов.
- Да так, - революции помаленьку сочувствую!
- Как же ты сочувствуешь ей - хлеб, что ль, лишний получаешь или мануфактуру берешь? - догадывался Пухов.
Тут Зворычный сразу раздражился и осерчал. Пухов подумал, что теперь ему ужинать не дадут. Жена Зворычного скребла чего-то кочережкой в печке и тоже была женщина злая, скупая и до всего досужая.
Зворычный начал выпукло объяснять Пухову свое положение.
- Знаем мы эти мелкобуржуазные сплетни! Неужели ты не видишь, что революция - факт твердой воли - налицо!..
Пухов якобы слушал и почтительно глядел в рот Зворычному, но про себя думал, что он дурак.
А Зворычный перегрелся от возбуждения и подходил к цели мировой революции.
- Я сам теперь член партии и секретарь ячейки мастерских! Понял ты меня? - закончил Зворычный и пошел воду пить.
- Стало быть, ты теперь властишку имеешь? - высказался Пухов.
- Ну при чем тут власть! - еще не напившись, обернулся Зворычный. - Как ты ничего не понимаешь? Коммунизм - не власть, а святая обязанность.
На этом Пухов смирился, чтобы не злить хозяина и не потерять пристанища.
Вечером Зворычный ушел на ячейку, а Пухов лег полежать на сундуке. Керосиновая лампа горела и тихо пищала. Пухов слушал писк и не мог догадаться - отчего это такое. Он хотел есть, а попросить боялся - покуривал натощак.
Пухов помнил, что у Зворычного должен быть мальчишка - раньше был.
- Мальчугана-то отправили, что ль, куда, иль у родни ночует? - между прочим поинтересовался Пухов у хозяйки.
Та закачала головой и закрыла глаза фартуком - в знак своего горя.
Пухов примолк и задумался, хотя знал, что горе бабы неразумно.
"Оттого Петька и в партию залез, - сообразил Пухов. - Мальчонка умер - горе небольшое, а для родителя тоска. Деться ему некуда, баба у него - отрава, он и полез!"
Когда все забылось, хозяйка послала его дров поколоть. Пухов пошел и долго возился с суковатыми поленьями. Когда управился, он почувствовал слабость во всем корпусе и подумал - как он стал маломощен от недоедания.
На дворе дул такой же усердный ветер, что и в старое время. Никаких революционных событий для него, стервеца, не существовало. Но Пухов был уверен, что и ветер со временем укротят посредством науки и техники.
В одиннадцать часов возвратился Зворычный. Все попили тыквенного чаю без сахара, съели по две картофелины и собирались укладываться спать.
Пухов остался на ночь на сундуке, а Зворычный с женой полезли на печь. Пухов этому удивился - в былое время он не любил спать с женой: духота, теснота, клопы жрут, - а этот с осени на печь влез.
Однако дело его было постороннее, и он спросил Зворычного, когда все утихло:
- Петя! Ты не спишь?
- Нет, а что?
- Мне бы занятие надо! Что ж я у тебя нахлебником буду жить!
- Ладно, это устроим - завтра поговорим! - сказал сверху Зворычный и зевнул так, что кожа на лице полопалась.
"Зазнаваться начал, серый черт: в партию записался!"- подумал Пухов на сон грядущий и, слабея ото сна, открыл рот.
На другой день Пухова приняли слесарем на гидравлический пресс - он снова очутился за машиной, на родном месте.
Двое слесарей были старые знакомые, обоим им порознь Пухов рассказал свою историю - как раз то, что с ним не случилось, а что было - осталось неизвестным, и сам Пухов забывать начал.
- Ты бы теперь вождем стал, чего ж ты работаешь? - говорили слесаря Пухову.
- Вождей и так много, а паровозов нету! В дармоедах я состоять не буду! - сознательно ответил Пухов.
- Все равно, паровоз соберешь, а его из пушки расшибут! - сомневался в полезности труда один слесарь.
- Ну и пускай - все ж таки упор снаряду будет! - утверждал Пухов.
- Лучше в землю пусть стреляют: земля мягче и дешевле! - стоял на своем слесарь. - Зачем же зря технический продукт портить?
- А чтоб всему круговорот был! - разъяснял Пухов несведущему. - Паек берешь - паровоз даешь, паровоз в расход - бери другой паек и все сначала делай! А так бы харчам некуда деваться было!
Прожил Пухов у Зворычного еще с неделю, а потом переехал на самостоятельную квартиру.
Очутившись дома, он обрадовался, но скоро заскучал и стал ежедневно ходить в гости к Зворычному.
- Чего ты? - спрашивал его Зворычный.
- Скучно там, не квартира, а полоса отчуждения! - ответил ему Пухов и что-нибудь рассказывал про Черное море, чтобы не задаром чай пить.
- Был у нас Шариков - чепуха человек, но матрос. Угля у меня не хватило, я и вернись из-под Крыма. А в Крыму тогда белые сидели, а чтоб они не убежали, их англичане сторожили на громадных боевых кораблях… Прибыл я в Новороссийск благополучно и даю сигналы, чтобы еду на лодке доставили - есть захотел. Хорошо, а только ерундово как-то. В городе стреляют день и ночь - не от опасности, а от хамства. Я все сижу, а есть охота, даже воображения в голове нету. Вдруг подплывает Шариков: ты зачем, говорит, безвременно прибыл? Я ему - проголодался, говорю, и уголь весь прогорел. Он - мужик сытый! - как схватил меня, так во всем облачении и сбросил в море. "Плыви, кричит, десантом на Врангеля - после расскажешь". Я сначала испугался, а потом обтерпелся в воде и поплыл с отдышкой. К ночи я добился до Крыма. Вылез на сушь противника и лег в кусты. А потом укрылся песком и заснул. Под утро меня пробрало, и я окоченел. А днем отогрелся на солнышке и поплыл обратно - на Новороссийск. Тут я форменно спешил, потому что есть захотел хуже вчерашнего…
- Доплыл? - спросил Зворычный.
- Уцелел! - заканчивал Пухов. - По морю плыть легко, лишь бы бури не оказалось - тогда жутко…
- А Шариков тебе что? - узнавал Зворычный.
- Шариков говорит: молодец, я тебя к Красному герою представляю! Видал, - спрашивает, - противника? А я ему: нет там никакого противника - в Симферополе Ревком, зря я там на песке сидел. - Не может, - говорит, - быть! - Ну вот - опять же - не может быть: плыви тогда сам на сверку! А извещения тогда шли тихо - телеграфной проволоки не хватало, матерьял ржавый. И верно, через день весь Крым советская власть взяла. Я так и знал, оказывается. Вот тогда Шариков и назначил меня начальником горных недр…
- А Красного героя ты получил? - удивился Зворычный.
- Получил, конечно. Ты слушай дальше. За самоотречение, вездесущность и предвидение - так и было отштамповано на медали. Но скоро на пшено пришлось ее сменить в Тихорецкой.
После чая Пухову никак не хотелось уходить. Но Зворычный начинал дремать, вздыхать - Пухов совестился и прощался, с порога договаривал последний рассказ.
Ночью, бредя на покой, Пухов оглядывал город свежими глазами и думал: какая масса имущества! Будто город он видел в первый раз в жизни. Каждый новый день ему казался утром небывалым, и он разглядывал его, как умное и редкое изобретение. К вечеру же он уставал на работе, сердце его дурнело и жизнь для него протухала.
Приходя от Зворычного, Пухов печку топить ленился и кутался сразу во все свои одежды. Дом был населен неплотно: жила где-то еще одна семья, а между нею и комнатой Пухова стояли пустые помещения. Если Пухову не спалось, он ставил лампу на табуретку у койки и принимался читать какую-нибудь агитпропаганду. Ею удружил его Зворычный.
Когда Пухов ничего не понимал, он думал, что писал дурак или бывший дьячок, и от отсутствия интереса сейчас же засыпал.
Снов он видеть не мог, потому что как только начинало ему что-нибудь сниться, он сейчас же догадывался об обмане и громко говорил: да ведь это же сон, дьяволы! - и просыпался. А потом долго не мог заснуть, проклиная пережитки идеализма, который Пухов знал благодаря чтению.
Раз шли они с Зворычным после гудка с работы. Город потухал на медленной тьме, и дальние церковные колокола тихо причитали над погибающим миром.
Пухов чувствовал свою телесную нечистоту, думал о тоске, живущей на его квартире, и шел, препинаясь, тяжелыми ногами.
Зворычный махнул рукой на дома и смачно сказал:
- Общность! Теперь идешь по городу как по своему двору.
- Знаю, - не согласился Пухов, - твое - мое - богатство! Было у хозяина, а теперь ничье!
- Чудак ты! - посмеялся Зворычный. - Общее - значит, твое, но не хищнически, а благоразумно. Стоит дом - живи в нем и храни в целом, а не жги дверей по буржуазному самодурству. Революция, брат, забота!
- Какая там забота, когда все общее, а по-моему - чужое! Буржуй ближе крови дом свой чувствовал, а мы что?
- Буржуй потому и чувствовал, потому и жадно берег, что награбил: знал, что самому не сделать! А мы делаем и дома, и машины - кровью, можно сказать, лепим, - вот у нас-то и будет кровно бережливое отношение: мы знаем, чего это стоит! Но мы не скупимся над имуществом - другое сможем сделать. А буржуй весь трясся над своим хламом!
- Шарик у тебя работает, вижу! - непохоже на себя заявил Пухов. - Не то ты жрать разучился! Помнишь, как ты лопал на снегоочистителе?
- При чем тут жрать? - обиделся Зворычный. - Понятно, мозг любит плотную пищу, без нее тоже не задумаешься!
Здесь они расстались и скрылись друг от друга. Подходя к своему дому, Пухов вспомнил, что жилище называется очагом.
- Очаг, черт: ни бабы, ни костра!
7
На сладкой и влажной заре, когда Пухову тепла на койке не хватало, треснуло стекло в оконной раме. Гулко закатился над городом орудийный залп.
В голове Пухова это беспокойство пошло сонным воспоминанием о южной новороссийской войне. Но он сейчас же разоблачил свою фантазию: ты же сон, дьявол! - и открыл глаза. Залп повторился так, что дом заерзал на почве.
"Будет тебе бухтеть-то!"- не соглашался с действительностью Пухов и стал зажигать лампу для проверки законов природы. Лампа зажглась, но сейчас же потухла от третьего залпа - снаряд, наверно, разорвался на огороде.
Пухов одевался.
"Какой скот забрел с пушками по такой грязи?"- и не догадывался.
На улице Пухову показалось дымно и жарко. Явственно и близко рубцевал воздух пулемет. Пухов любил его: похож на машину и требует охлаждения.
В здание губпродкома ударила картечь, - и оттуда понесло гарью.
- У них нет снарядов, раз по городу картечью бьют, - сообразил Пухов: он знал, что сюда нужна граната.
Было безлюдно, тревожно и ничего не известно.
Вдруг на монастырской колокольне тихо зазвонили. Пухов вздрогнул и остановился, чутко слушая этот звон с перерывами.
Монастырь стоял на бугре и господствовал над городом и степями за речной долиной. В уличный просвет Пухов заметил раннее утро над тихим далеким лугом, заволоченным туманным газом.
От монастыря до мастерских лежала верста. Пухов покрыл ее срочным шагом, не обращая внимания на свирепеющий бой, к которому можно скоро привыкнуть.
В мастерских он не нашел никого. На вокзальных путях стоял броневой поезд и бил в направлении утренней зари, где был мост.
В проходной стоял комиссар Афонин и еще два человека. Афонин курил, а другие пробовали затворы винтовок и устанавливали их в ряд.
- Пухов, винтовку хочешь? - спросил Афонин.
- А то нет!
- Бери любую!
Пухов взял и освидетельствовал исправность механизма.
- А масла нет? Туго затвор ходит!
- Нет, нету - какое тебе масло тут? - отказал Афонин.
- Эх вы, воители! Давай патроны!
Получив патроны, Пухов спросил ручную гранату: невозможно, говорит, без нее: это бой сухопутный - когда я на Черном море бился, и то там гранаты давали.
Ему дали гранату.
- Зачем она тебе, их и так у нас мало! - заявил Афонин.
- Без нее нельзя. Матросы всегда этого ежика пущают, когда деться некуда!
- Ну, вали, вали!
- Куда идти-то?
- К мосту, за рощу - там наша цепь.
Нагруженный Пухов побрел по путям. Проходя мимо бронепоезда, он заметил там матросов.
Пухов залез на подножку и постучал в блиндированную дверцу. Дверца туго пошла по патентованному устройству, и в скважину просунулся матрос.
- Тебе чего, сыч?
- Шарикова тут нету?
- Нету.
- Распахни-ка мне ход, я приказ тебе дам.
- Ну, сыпь скорей.
В металлическом вагоне парилась тесная духота и веял промежуточный сквозняк. Замки трехдюймовых орудий воняли салом, но кругом было технически хорошо. Сидевший в башне за пулеметом матрос постреливал короткой частотой куда-то в поле, за кирпичные сараи, и пробовал рукою хоботок пулемета: не перегревается ли?
К Пухову подошел большой главный матрос.
- Ты что, братишка? Говори чаще.
- Вдарь-ка, друг, по монастырской колокольне. Там у них наблюдатель.
- Ладно, Федька! По колокольне: прицел сто десять, трубка девяносто - на снос!
Матрос взял бинокль и стал проверять действие снаряда.
Пухов ушел успокоенный. Идя по песчаному балласту железной дороги, он разговаривал в воздух. В синей лощине, закрытой укромным кустарником, шел бой. За железнодорожным мостом спешно работала артиллерия, сокрушая шрапнелью лощину. За мостом, наверное, стоял бронепоезд противника.
Тяжелая артиллерия - шестидюймовки - издалека била по городу. Город от нее давно и покорно горел.
Растопыренные умершие травы росли по откосу насыпи, но они тоже вздрагивали, когда недалекий бронепоезд из-за моста метал снаряд.
На вокзале работал бронепоезд красных, за мостом - белых, в пяти верстах друг от друга. Снаряды журчали в воздухе над головою Пухова, и он на них поглядывал. Одни летели за мост, другие обратно. Но вплотную не встречались.
В кустарнике лощины лежали рабочие - живые и мертвые. Живых было меньше, но они стреляли на ту сторону реки сдельно: за себя и за мертвых.
Пухов тоже прилег и пригляделся. Видны были товарные вагоны, маленький дом полустанка и какой-то железный барак на путях. Мастеровых от белых отделяли речка и долина, всего полторы версты.
"В чего же мы стреляем? - соображал Пухов. - Пули из страха переводим!"
Сосед его, помощник машиниста Кваков, перестал стрелять и посмотрел на Пухова.
- Что ж ты? - спросил его Пухов и выстрелил в шевельнувшийся предмет у станционного домика.
- Живот заболел - часа два бузую с сырой земли.
- А в кого мы стреляем?
- В белых - не знаешь, что ль?
- В каких белых? А где же Красная Армия?
- Она на том конце города кавалерию сдерживает. Это генерал Любославский наскочил - у него конницы - тьма.
- А чего ж мы раньше ничего не знали?
- Как не знали? Это, брат, конница - сегодня она у нас, а завтра в Орле будет.
- Чудно! - сказал Пухов с досадой. - Лежим, стреляем, аж пузо болит, а ни в кого не попадаем. Ихний броневик давно прицел нашел - и крошит нас помаленьку.
- Что же будешь делать-то: надо отбиваться! - ответил Кваков.
- Чушь какая: смерть не защита! - окончательно выяснил Пухов и перестал стрелять.
Шрапнель визжала низко и, останавливаясь на лету, со злобой рвала себя на куски. Эти куски вонзались в головы и в тела рабочих, и они, повернувшись с живота навзничь, замирали навсегда. Смерть действовала с таким спокойствием, что вера в научное воскрешение мертвых, казалось, не имела ошибки. Тогда выходило, что люди умерли не навсегда, а лишь на долгое, глухое время.
Пухову это надоело. Он не верил, что если умрешь, то жизнь возвратится с процентами. А если и чувствовал что-нибудь такое, то знал, что нынче надо победить как раз рабочим, потому что они делают паровозы и другие научные предметы, а буржуи их только изнашивают.
Стрельба рабочих глохла и редела; над рекою стоял чад сгоревших снарядов. Кваков сел, не обращая внимания на войну, и собирал махорочную пыль по карманам. Пухов выжидал, пока он ее соберет, чтобы тоже попросить на цигарку.
- Ни санитаров, ни докторов у нас нет, ни лекарства - липовое хозяйство! - сказал Кваков, глядя на одного раненого, шевелившегося в бреду.
Раненый хотел подползти к Квакову и открывал глаза, но, не осилив с тяжестью век, снова закрывал их.
Кваков погладил его голову по редким старым волосам:
- Тебе чего, друг?
Раненый тихо гудел странным отвыкшим голосом, собираясь что-то сказать.
- Ну, чего? - говорил Кваков и сам мучился.
Раненый дополз до него и поднял грузную, мокрую голову, с которой капал крупный пот. Кваков приник к нему.
- Забей мне гвоздь в ухо поскорей… - сказал раненый и свалился от напряжения.
Кваков потер ему ухо и лег близко рядом, как бы защищая его от мучения и от новых ран.
Осколки шрапнели влеплялись в землю в сажени от Пухова и бросали ему в лицо гравий и рваную почву.
Сзади неожиданно подошел Афонин и тоже прилег.
- Ты тут, Пухов? На ихнем бронепоезде снарядов нету, скоро пойдем в атаку на станцию.
- Будя дурака валять, - кто это узнавал, что снарядов у них нет? Чего наш-то бронепоезд плохо бьет; ведь знает прицел, давно бы их сшибить можно…
Афонин не успел ответить и куда-то побежал, пригибаясь на открытых местах.
Через минуту весь отряд железнодорожников менял позицию - пробежал через овраг на молочную ферму и там залег за сараями.
Пухов снова увидел Афонина. Он стоял за каменным амбаром и договаривался о чем-то с двумя слесарями, державшими по буханке хлеба.
Пухов подошел к Афонину, чтобы сказать о необходимости пищи, но по дороге он обдумал другое. Из-за амбара были видны линия, мост и броневик белых. Линия шла с крутым уклоном из Похаринска на полустанок, где стоял белый бронепоезд.