А мне сейчас скверно. Не думай только, что со мной стряслась беда, что у меня неприятности по службе или еще что-нибудь в таком роде. В этом отношении у меня все в порядке. И хотя в народе говорят: от сумы да от тюрьмы не отрекайся, мне они не грозят. Беда у меня другая: не задалась личная жизнь. Впрочем, это касается только меня.
Сейчас я часто вспоминаю зарой, наших старых товарищей. Несмотря ни на что, хорошее было время! Как теперь я понимаю замечательные слова Пушкина: "Все мгновенно, все пройдет, что пройдет, то будет мило!"
Если ты еще помнишь меня и будет охота - напиши, как живешь, как сложилась твоя судьба.
Прости меня, если можешь.
Желаю тебе всего хорошего!
Сергей".
В одном Сергей Полуяров оказался прав. Письмо его разворошило прошлое. Настенька читала письмо с ощущением, будто на самом дне комода нашла старый альбом с давно забытыми, выцветшими от времени фотографиями.
…Ушел железнодорожный состав. Увез Сережу. Куда? Сколько дней продлится его дорога к месту службы в армии? Настенька подсчитывала: ну, пусть пять дней езды туда да пять дней будет идти его письмо. Всего десять дней. Через десять дней она получит первую весточку от Сережи.
Прошло десять дней. Письма не было.
Почему она решила, что поезд будет идти пять дней? А если его послали служить на Дальний Восток? Десять суток туда, десять суток обратно. Весточка может прийти и через двадцать дней.
Письма не было!
Когда прошел месяц, она окаменела в ожидании. Верно, что-то случилось! Заболел? Простудился? Или попал в какую беду? Хуже всего - неизвестность! А тут расспросы:
- Что пишет служивый?
- Как дела у Сереги? Не вышел ли в Чапаевы?
- Когда на побывку приедет?
На Новый год из Москвы на каникулы приехал Алексей Хворостов. Наговорил с три короба: ходит на все лекции и вечера в Политехнический музей, видел всех известных московских писателей, даже познакомился с Николаем Николаевичем Асеевым.
О Сергее Полуярове Алеша сказал мельком, словно это всем известно: служит в Москве, жив, здоров. Видятся редко. Все некогда. Столица!
Москва почти рядом. Вечером сядешь в поезд - утром в Москве. Поехать? Прийти к нему в казарму, посмотреть в глаза, спросить?.. Нет, ничего не спрашивать, только посмотреть в глаза - и все станет ясно. А что станет ясно? Разве сейчас не ясно. Жив, здоров. Значит, забыл. Другую нашел, московскую.
Впервые лицом к лицу Настенька столкнулась с непонятной, необъяснимой, незаслуженной жестокостью. Ну, разлюбил, ну, нашел другую. Напиши. Напиши честно: не жди! Почему же ты молчишь, Сергей? Неужели забыл, как возвращались вечерами по Золотой улице, как лежало под ногами лунное кружево, гремели в темных садах знаменитые курские соловьи, страстно и душно пахли маттиолы? Как же ты мог забыть все, все?..
Так прошел год!
Весь год рядом с Настенькой был Назар Шугаев. Вместе перешли работать на механический завод, и в один цех - в слесарный. Назар ни о чем не спрашивал, не замечал Настенькиных заплаканных опухших глаз, не выражал сочувствия, не осуждал Сергея. Просто был рядом. Спокойный, деликатный, неназойливый, всегда готовый оказать услугу. Ни разу ни единым словом не заикнулся он о своих чувствах. Просто был рядом, как настоящий друг.
Она слукавила бы, сказав, что не понимала, какие чувства питает к ней Назар. Еще тогда, на зарое, когда он с побледневшим лицом бросился на Жаброва, чтобы защитить ее, отметила: первым бросился Назар. Настенька была благодарна Назару, даже по-своему любила его. Но тогда все ее мысли, чувства, мечты - Сергею!
Прошел еще год. Снова была весна. Как-то утром, идя на работу, Настенька увидела, как прыгают по мостовой и пьют голубую весеннюю воду воробьи, как радостно бьют мохнатыми чудовищными ногами по булыжникам ломовые ихтиозавры, как весело блестят к первомайскому празднику вымытые окна. Почувствовала: ее совсем не тревожит, не огорчает, что нет писем из Москвы. Ей даже смешно, что было время, когда она собиралась ехать в столицу, чтобы посмотреть в глаза Сергею Полуярову. Теперь ей казалось, что по-настоящему она и не любила Сергея. А если и любила, то самую капельку. Все чаще думала о Назаре. Представляя себе свою дальнейшую жизнь, возможное замужество, видела рядом с собой только Назара.
…Осенью Настенька вышла замуж за Назара Шугаева.
С каждым годом все дальше уходило прошлое, затягивалось пеленой. Неожиданное письмо Сергея разорвало эту пелену. Настенька в один присест написала ответ.
"Дорогой Сережа!
Я получила твое письмо. Сразу же отвечаю. Вспомнила тот давным-давно прошедший день, когда на перроне, у железнодорожного вагона, уезжая служить в Красную Армию, ты сказал мне: "Жди!"
Я ждала. Ждала каждый день твоих писем, ждала тебя. Ждала два года.
Не буду писать, что стоило мне ожидание. В ту пору было мне семнадцать лет, и мне казалось, что я люблю тебя. За время срочной службы ты не прислал мне ни одного письма, хотя я знала, что ты жив и здоров. Один раз я совсем уже собралась поехать в Москву, найти тебя в твоих казармах, посмотреть в глаза. Не могла понять, почему человек, которого я любила, которому верила, так предал меня. Я допускала мысль, что ты встретил в Москве другую девушку, достойную и лучшую, и разлюбил меня. Но разве новое чувство мешало тебе написать хотя бы одно слово: "Прощай!" Но ты молчал, словно я не живой человек или чем-то обидела тебя.
Пишу я тебе не с укором. Все давно перегорело. Теперь я не чувствую к тебе ни любви, ни обиды. И не вспоминала бы прошлое, не получив спустя столько дет твое письмо. Ты, вероятно, не знаешь, что я давно замужем, что у меня растут два сына. А вот мужа моего знаешь хорошо - Назара Шугаева.
Не буду писать, как получилось, что я стала женой Назара. В конце концов, это тебя не касается. Чтобы быть совершенно откровенной - а у меня нет нужды что-нибудь скрывать, - могу написать: я счастлива с Назаром. Он остался таким, каким был в пору нашей комсомольской юности, - скромным, честным, добрым человеком. Кстати, письмо пишу с его ведома и, понятно, дам ему прочесть перед тем, как отправлю тебе.
Я люблю мужа и своих славных ребят. Больше того, теперь я даже рада, что у нас с тобой тогда ничего не получилось. Хотя я до сих пор не знаю, почему ты так поступил со мной, но поверь, теперь это не имеет для меня никакого значения. Если ты помнишь мой характер, то должен знать: сохранись в моей душе хоть немного прежнего чувства к тебе, я не побоялась бы написать тебе об этом. Ни муж, ни дети не остановили бы меня. Но такого чувства нет. Верно, и раньше любви настоящей не было, а так, полудетский розовый туман. И туман рассеялся.
Но твое письмо все же встревожило меня. Ты пишешь, что не задалась твоя личная жизнь. Хотя я не знаю, что случилось, но сочувствую тебе. Надеюсь, и у тебя все наладится. Мое счастье и спокойствие будут полней, если и у тебя все будет хорошо.
От всей души желаю тебе добра. Не смейся, но сейчас у меня такое чувство, словно кроме маленьких сыновей, что рядом со мной, есть у меня еще один сын, которому сейчас трудно, и я сердечно желаю ему добра и счастья. Может быть, такое материнское чувство объясняется тем, что ты, как я знаю, воспитывался в детском доме и не помнишь своей родной матери. В моей памяти ты так и остался совсем юным, почти мальчиком.
Если тебе доведется посетить наши места, обязательно заезжай к нам. И я, и Назар будем рады. Вспомним зарой, споем "Кирпичики" (ты, наверно, давно забыл эту песенку!).
Что написать тебе о наших общих знакомых? Семен Карайбог работает на механическом заводе вместе с Назаром, часто бывает у нас. Он до сих пор не женился, и мне его даже жаль. Хороший человек, а личная жизнь, как и у тебя, не получается. Петр Петрович сильно постарел, но все еще работает на кирпичном. Жена его Нюра возится дома. Я их тоже очень люблю и иногда забегаю проведать и поболтать. Такие славные старички! Алеша Хворостов уже окончил университет, женился и работает учителем в Смоленске. Его адрес я тебе посылаю.
Вот и все, Сереженька. Молю бога, чтобы и у тебя все уладилось и твоя жизнь стала светлой и счастливой. Тогда и у меня на душе будет праздник.
Привет от Назара. Целую.
Настенька".
Сергея Полуярова обрадовало Настенькино письмо. Горько было бы узнать, что жизнь ее не удалась. Хорошо, что вышла замуж, любит мужа. Назар - отличный парень. Правда, в первую минуту Сергей удивился. Внешность у Назара не ахти какая, да и запомнился он ему слишком робким, неуклюжим. Но, вспоминая зарой, все больше убеждался: Настенька права. Есть в характере Назара спокойная и надежная мужская сила. Еще тогда, на зарое, все замечали, что он неравнодушен к Настеньке, но не принимали всерьез его чувство, даже подсмеивались над ним. А вот поди ж ты! Чувство оказалось настоящим, на всю жизнь.
Сергей был рад за Настеньку. И все же! Где-то глубоко копошилась не то зависть, не то сожаление. И все потому, что его не любит, как Настенька Назара, далекая высокая девушка. Равнодушно прошла мимо него Нонна. А он не забыл, не может забыть и никогда не забудет ее.
2
Есть одно обстоятельство, которое делает для молодых командиров особенно привлекательной военную службу. Не дают долго засиживаться на одном месте. Прослужил Сергей Полуяров два года в далеком гарнизоне - и вот собирай вещички, прощайся с начальниками и подчиненными и поезжай через половину Азии и половину Европы в город Белосток "для дальнейшего прохождения службы".
В Москве, переехав с Северного вокзала на Белорусский, закомпостировав билет у военного коменданта, Сергей зашел пообедать в вокзальный ресторан. Приятно было после гарнизонной столовки с алюминиевыми ложками и липкими клеенками на столах посидеть в высоком, хранящем купеческую роскошь зале с зеркалами, пальмами, с блеском люстр, бокалов, приборов, с суетой официантов и протяжно-томительным пением скрипок. На обширной, как полковой плац, буфетной стейке неизвестно для чего возвышался огромный двухметровый самовар. В его выпуклых серебристо-зеркальных боках, расплывшись в ширину, отражался весь ресторанный зал.
Выпив водки и слегка захмелев, Сергей все колебался: звонить или не звонить на Гоголевский бульвар? А для чего звонить? Узнать, что Нонна жива, здорова, счастлива, давно забыла о нем?.. Только так может ответить Ядвига Аполлинариевна. Но как хотелось услышать голос, милое: "У аппарата!"
Звонить не стал. Конец так конец! И вдруг вспомнил: поезд-то идет через Смоленск. Вот здорово: Алешка Хворостов в Смоленске. Помчался на телеграф, сочинил длинную бестолковую телеграмму, суть которой сводилась к двум словам: "выходи поезду".
…Скорый поезд пришел в Смоленск рано утром. Еще из окна вагона Полуяров увидел улыбающегося Алешку.
- Здорово!
- Здорово, солдат! Пардон, товарищ старший лейтенант! Быстро шагаешь. Скоро и до маршала дослужишься.
- На том стоим! А ты как?
- Шкраб! Так раньше нас, школьных работников, именовали.
- Сеешь разумное, доброе, вечное?
- По мере сил.
- Женат?
- Женат.
- Поздравляю и завидую.
- А ты?
- Без перемен! - И Полуяров продекламировал, усмехаясь:
Года за годами…
Бароны воюют,
Бароны пируют;
Барон фон Гринвальдус,
Сей доблестный рыцарь,
Все в той же позицьи
На камне сидит.
Алексей взял друга за локоть, отвел в сторону, подальше от лишних ушей:
- Выдай военную тайну: война будет?
Сергей пожал плечами:
- Темна вода во облацех! Почему спрашиваешь?
- Только и разговоров теперь что о войне. Никто в договор с Гитлером не верит. Сегодняшние газеты читал?
- Нет!
- Есть странное сообщение: Гесс бежал в Англию.
- С чего бы?
- В том-то и дело! Не хочет ли Гитлер с англичанами договориться, а потом и на нас двинуть?
- Не думаю…
- Военные составы на запад идут.
- Не такой Гитлер кретин, чтобы на два фронта воевать. Еще Бисмарк в этом деле толк знал.
- А если Гесс все же договорится с англичанами? Помнишь, как наши деды говаривали: англичанка гадит.
- Тогда - хлопцы, по коням!
- Скажу откровенно: не хочется воевать. У меня ведь сын растет! - и улыбнулся счастливо. - Федюшка. Хороший мужик! - И чтобы не показаться эгоистом, спросил: - А что же твоя? Как ее… Нонна, кажется?
- Замуж вышла. За полковника, - ответил Сергей весело, но Алексея не обманула нарочитая беззаботность друга. Видно, не очень весело ему.
Паровоз дал гудок.
- Ну, прощай!
- Прощай! Привет жене. Расти сына. Все хорошо будет! Так и знай. Хорошо будет!
Штаб армии, в распоряжение которого прибыл старший лейтенант Сергей Полуяров, размещался в самом Белостоке. На новое место службы Полуяров ехал с радостью. Уж больно опротивели азиатская пустыня, жара, песок, ветры, морозы. Хотелось посмотреть новые земли и города, побывать хоть в какой ни на есть, а все же бывшей загранице.
Город Белосток разочаровал Сергея. На него пахнуло старой русской губернской провинцией, знакомой по книгам и кинокартинам. За исключением двух-трех приличных улиц - обычная уездная дичь: старенькие домишки, убогие лавчонки-склепы, чахлая зелень, булыжник, пыль. Сразу бросилось в глаза, что в городе много военных.
Впрочем, знакомиться с городом у Полуярова не было времени. Полк, куда его назначили командовать ротой, размещался в одноэтажных кирпичных казармах на окраине города. Сразу началось все то же: боевая подготовка, дежурства, наряды… День за днем. Только изредка удавалось вырваться в город, пройтись мимо Белого и Красного костелов, зайти в кафе или посмотреть новую кинокартину в маленьком и душном кинотеатрике.
И, конечно, полюбоваться полячками. Еще там, в безлюдных монгольских степях, он мечтал о милых женских лицах. Польки Белостока изумили Полуярова. Даже некрасивые умели так одеться и причесаться, так держали себя, что казались красавицами. А уж если бог наделил польку приятной внешностью - держись. Как тут не вспомнишь гоголевскую гордую полячку, погубившую Андрия, пылкого сына Тараса Бульбы.
В Белостоке Сергей Полуяров впервые подумал о том, что раньше и на ум не приходило: Нонна полька. Однажды на улице услышал, как одна женщина окликнула другую: "Пани Ядвига!"
Ядвига! Мать Нонны - Ядвига Аполлинариевна. Конечно полька. И хотя знал, что Нонна родилась в Москве, в Москве жила, училась, считала себя русской, москвичкой, да и отец - типичный русак, все же решил: Нонна полька. По манере ходить, одеваться, улыбаться, кокетничать.
Теперь в каждой проходящей польке Сергей невольно искал Ноннины черточки. И находил.
В одну из июньских суббот выдался вечер, свободный от служебных обязанностей, и Сергей Полуяров пошел в ресторан "Европа", как ему сказали, лучший в городе. Больше месяца он прожил в Белостоке, а ни в одном ресторане еще ни разу не был.
Правда, вечер выбрал неудачный. Уже направляясь в "Европу", встретил однокашника по ленинградскому училищу лейтенанта Ваньку Зуева. Тот работал в оперативном отделе штаба армии и куда-то мчался с озабоченным видом. Узнав, что Полуяров собрался в "Европу", Зуев ужаснулся:
- Ты с ума сошел!
- А что такое? Разве нам запрещено!
- Нашел время по ресторанам шляться. Ты знаешь, какая сейчас обстановка?
- Каждый день такая обстановка.
- Напрасно так думаешь. Очень напряженное положение.
- Всю нашу жизнь напряженное положение. Так никогда сто граммов не выпьешь.
- Не юродствуй! Могу сообщить по секрету. Командующий получил приказ, чтобы соединения заняли боевые рубежи. Сейчас сам уехал на КП.
- Паникуешь, Ваня.
- Глупости. Отправляйся лучше в полк. Я тебе точно говорю.
- Не верю, чтобы именно в тот вечер, когда я собрался культурно развлечься, началась война. Мистика!
- Вижу, ты несерьезный человек! - И Зуев помчался дальше.
Полуяров призадумался. А вдруг! Но летний субботний вечер был так празднично беззаботен, на улицах столько гуляющих, что не верилось в мрачные предупреждения Зуева. Решил: пойдет, посидит часок-другой. Мировая история не пострадает.
"Европа" шумела. Сияли люстры, на белоснежных столиках поблескивали бокалы и приборы, изгибаясь, как эквилибристы, с подносами в руках сновали официанты. На эстраде - джаз и певица. Тонкая, в серебром переливающемся платье до пят, с колесами браслетов на обеих руках и колесами серег в ушах, с яркими от помады губами, всем телом повинуясь скрипкам и трубам оркестра, она двигалась по эстраде и пела страстно и влюбленно не то по-польски, не то по-украински:
Я под газом, ты под газом,
Може, то во сне,
Може, кедысь инным разом.
Але дис, то не…
Певица тоже показалась Сергею чем-то похожей на Нонну.
В зале потушили свет. Два луча - то оранжевые, то розовые, то зеленые - обняли певицу, и ее длинное змеистое платье, меняя цвет, словно ожило. Она извивалась в скрещенных лучах и пела:
Може, в мае, може, в грудни,
Може, кедысь пополудни…
Але дис, то не…
И джаз, и огни, и песня, и водка, и женские духи, и певица, все больше и больше походившая на Нонну, привели Сергея в минорное настроение. Почему-то из головы не шел разговор с Ваней Зуевым. И без Зуева знал: напряжение большое. Только вчера комбат, приехавший из Ломжи, рассказывал, что с сопредельной стороны - так он дипломатично назвал немецкую сторону - ночью был слышен близкий шум танковых моторов. С той, сопредельной, стороны перебралась женщина-полька и клялась маткой бозкой ченстоховской, что фашисты через два-три дня начнут войну. А может быть, все это провокации? Ведь газеты пишут, что отношения у нас с Германией хорошие, что стороны точно соблюдают договор о ненападении.
В графине оставалось граммов сто водки, когда к столику Полуярова подошел низенький рыженький мужчина в черном костюме с белым уголком платка, выглядывающим из кармана пиджака.
- Дозвольте, пан офицер?
Говорил мужчина по-русски, но с сильным акцентом. Когда официант принес ему бутылку вина, рыжий поднял бокал:
- Нехай не будет войны, пан офицер!
Только теперь Сергей обратил внимание, что, кроме него, в ресторане не было ни одного советского офицера, во всяком случае в форме. Стало как-то тревожно. Было такое чувство, словно он один оказался голым среди одетых. Опрокинул в рюмку из графина остаток водки, выпил залпом и, не закусывая, вышел из ресторана. А вдогонку звучала все та же песенка:
Може, в праздник, може, в будни…
Теперь гуляющих на улицах города было мало, и Сергею то и дело стали попадаться военные, куда-то спешившие. И почти у каждого в руках чемоданчик.
- Что за чертовщина? Или учения начинаются?