5
Народная мудрость гласит: чтобы хорошо узнать человека, нужно съесть с ним пуд соли. Может быть, и так!
Но бывает и иначе. Нонне казалось, что за несколько недель совместной жизни с Яковом Макаровичем она так хорошо изучила своего мужа, словно прожила с ним сто лет. И возненавидела. Яростно, жестоко, мстительно.
Почему один человек может возненавидеть другого? Возненавидеть без всякой видимой причины, без всякого на то основания. Просто так!
Теперь Нонна думала, что ненавидит Якова Макаровича Душенкова с первых дней их знакомства. Только необъяснимая ошибка, какое-то затмение или наваждение могли обрядить обыкновенную ненависть в свадебную фату симпатии, даже влюбленности.
Да, ей льстило ухаживание красивого, солидного военного, трогала его любовь к ней. И выходила она замуж по своей доброй воле. Никто ее не принуждал. Правда, мама с утра до вечера щебетала: "Ах, какой элегантный мужчина Яков Макарович!", "Ах, как ему идет военная форма!", "Верно, вертятся вокруг него бесстыжие девицы, жаждущие заполучить такого мужа!.." Только отец, узнав о предложении Душенкова, равнодушно буркнул: "Поступай как знаешь!"
По сравнению с Яковом заурядными, даже жалкими, представлялись ей все остальные знакомые, поклонники. Все положительным и ясным было у Якова Душенкова. Спокойная зрелая мужская сила, твердость характера, глубокая нежная любовь. Прислонись к такому человеку - и празднично-безмятежно пройдет вся жизнь.
Таким он казался ей до свадьбы. Что же изменилось в Якове Макаровиче за несколько недель совместной семейной жизни? Решительно ничего! Она не обнаружила в нем тайных пороков или тщательно скрываемых изъянов. Не выявились умело замаскированные и до поры притаившиеся отрицательные черты характера. Он не оказался хамом, ревнивцем, домостроевцем. По отношению к молодой жене был безукоризненно внимательным, заботливым.
И все же…
В глубине души Нонна знала, почему возненавидела мужа. Причина только одна - настоящая, главная. Потом накапливались, наслаивались другие. А главная - Сережа. Память о нем. Яков Душенков оттеснил Сережу, погубил ее любовь. В этом его неискупимая вина.
Теперь Нонна все чаще думала о Сергее Полуярове. День за днем перебирала в памяти все встречи, слова… Ей казалось, что полюбила она Сергея с той самой первой минуты в Третьяковской галерее, когда заметила на себе робкий взгляд высокого сероглазого, под машинку остриженного красноармейца. Как он наивно думал, что она не замечает его восторженных влюбленных глаз, преследовавших ее по всем залам картинной галереи. Как смешно и неловко помогал надеть шубку, когда она, дурачась, сделала вид, что не может попасть в рукав. Как он посмотрел на нее, когда она стала прощаться, каким голосом спросил: "Неужели я никогда не увижу вас больше?" Как тихо шумели липы на бульваре, когда они сидели на темной скамье. Как бережно и трепетно поцеловал он ее в первый раз в темном подъезде их дома…
Сергей всегда нравился ей. Нравился влюбленностью, искренностью. Теперь она жалела Сергея, чувствовала себя на всю жизнь виноватой перед ним. А в чем виноватой? Разве она что-нибудь обещала ему? Да, целовалась! Ну и что! Когда он однажды спросил ее: "Неужели ты не будешь моей женой?", ответила уклончиво: "Не знаю!"
Порой она думала, что и Сергей виноват в том, что так несчастливо сложилась ее семейная жизнь. Почему он не был настойчивым, решительным? Почему не боролся за нее и так легко сдался, когда мать в черных красках изобразила их возможную семейную жизнь? И она хороша! Мать ведь это сделала с ее согласия. Хотя она не слышала их беседы, все же знала: черной краски мать не пожалеет. Почему она тогда не вышла и не сказала, что все это глупая нехорошая шутка, что она его любит и ничего с ним не боится? Когда Сергей неожиданно позвонил из автомата в подъезде и разоблачил ее низкое предательство, почему она не бросилась за ним. Они оба виноваты в том, что разбита ее да, верно, и его жизнь!
6
Нонна точно знала день и даже час, когда почувствовала, что не любит Якова, что ее замужество - ошибка. Этот день и час - первое утро после свадьбы.
Ей снилось, что она стоит на берегу большой реки. Вода в белой сердитой пене мчится по камням. А на другом берегу Сережа. Он машет рукой, что-то кричит, но разобрать его слов она не может. Только шумит, шумит вода…
Нонна проснулась. Сквозь шторы светилось солнечное утро. Шумела вода. Догадалась: ее разбудил шум воды в ванной - Яков уже встал. Болела голова. Нонна снова закрыла глаза. Но шум не прекращался. Вода шумела долго и громко. Яков умывался. Вышел из ванной в новой нарядной пижаме, свежий, тщательно выбритый, с радостным оживленным молодым лицом. Подошел к кровати. На темном ежике хорошо подстриженных волос поблескивали капельки одеколона.
- Проснулась, девочка! - наклонился, поцеловал в губы. И Нонна впервые почувствовала неприятный запах из его рта. Зубы у Якова здоровые, красивые, хорошо вычищенные. Верно, потому, что вчера выпил, решила Нонна. И забыла ничтожную житейскую мелочь.
Но когда Яков сел на кровать и наклонился к ней, целуя и приглаживая рукой ее разметавшиеся во сне волосы, она снова почувствовала стойкий неприятный запах из красивого улыбающегося рта мужа и отвернулась.
С этого все и началось. Во всяком случае, теперь ей так казалось. Всякий раз, когда Яков наклонялся к ней, она инстинктивно сдерживала дыхание, чтобы не услышать гнилой запах. Но разве можно разлюбить хорошего человека, даже возненавидеть его только за это? Теперь Нонна знала: можно!
Потом было много всего другого, что быстро разрушало их семейную жизнь. Яков Макарович любил, чтобы его хромовые, отлично сшитые сапоги всегда безукоризненно блестели.
Предубежденными, настороженными глазами Нонна это подметила и язвительно констатировала:
- В дело чистки сапог ты вкладываешь все силы души!
Яков Макарович не был скрягой, стяжателем. В отношении же молодой жены вел себя просто расточительно. Никогда ни в чем ей не отказывал, делал дорогие подарки. Но Нонна и здесь нашла пищу для насмешек. Яков носил маленький кошелек, в котором хранил разменную монету, - зачем серебру и меди болтаться по всем карманам. Раздраженному взору жены даже такой безобидный кошелек казался свидетельством мелочности и мещанства.
Во время автомобильных поездок Яков Макарович по привычке садился рядом с шофером. Да и курить удобней - Нонна не выносила табачного дыма. Такая привычка мужа раздражала Нонну. Злыми глазами смотрела она на всегда чисто выбритый затылок мужа. "Бреет затылок, как марьинорощинский жлоб!"
Мелочи, мелочи! То, мимо чего прошла бы любая другая женщина, просто не заметила бы, Нонна все подмечало, запоминала, использовала как новый материал для разгорающейся ненависти к мужу.
Яков Макарович чувствовал, как меняется отношение к нему Нонны, какими холодными и враждебными становятся ее глаза, брезгливой и насмешливой улыбка. И терялся в догадках. Взвешивал все свои слова, поступки, старался найти причину такой перемены. Что нервирует, сердит Нонну, что восстанавливает против него? И не находил ответа. Единственное, на что надеялся, - на время. Авось обойдется, уладится.
При той жизненной ситуации, которая сложилась в семье Душенковых, нужен был малый толчок, последняя капля, чтобы взорвался горючий материал, накапливавшийся ежедневно, ежечасно, и все полетело вверх тормашками.
Такой час пришел.
Как-то днем, вернувшись из консерватории, Нонна застала дома мужа. В фуражке, сдвинутой на затылок, с потным озабоченным лицом, Яков сидел за письменным столом, рылся в бумагах. На жену глянул мельком, даже с досадой.
Неожиданное выражение досады на встревоженном потном лице мужа и то, что Яков в рабочее время оказался дома, и даже то, что он, твердо соблюдавший порядок, не оставил фуражку в передней на вешалке, как полагалось по раз и навсегда заведенному порядку, - все говорило: что-то произошло. Особенно Нонну поразила сдвинутая на затылок фуражка, открывавшая белый, не тронутый загаром покатый лоб с начинающимися языками залысин, на которых мелко поблескивал пот. Таким взволнованным она мужа еще не видела. На полу перед письменным столом лежала развернутая газета, куда Яков бросал в мелкие клочки изорванные письма.
- Что случилось? - неприязненно, как теперь стало обычным, спросила Нонна.
Яков Макарович повернул к жене озабоченное лицо.
- Большая неприятность, Нонночка! Очень! - И по тону Якова нетрудно было догадаться, что неприятность действительно серьезная.
- Что такое?
- Понимаешь… только прошу никому ни слова, - предупредил Яков Макарович. - Час назад мне позвонили и попросили рассказать все, что я знаю об Афанасьеве.
- О Петре Николаевиче? Ну и что? - Нонна не понимала, почему эта просьба привела мужа в полное расстройство.
- В наше время такая просьба совсем не пустяк. Понимаешь…
- Не понимаю! - перебила Нонна. - Ты хорошо знаешь Петра Николаевича. Он твой друг. Вот и расскажи!
- Не так просто, как ты думаешь…
- Какое это имеет отношение к Петру Николаевичу?
- Имеет, все теперь имеет… - Яков снова начал рвать письма. - Если заинтересовались Петром, то не исключено, что и его…
Нонна все поняла. Подспудная, накапливавшаяся неприязнь к мужу рвалась наружу. Спросила со зловещей сдержанностью:
- Что же ты собираешься делать? Ведь он твой друг!
- Конечно, я не отрекаюсь. Друг. Но что я могу сделать?..
- Как что! Может быть, ты решил сам написать донос на Петра Николаевича. Очень просто. Нет фактов, их можно сочинить.
- Нонна, зачем ты так оскорбляешь меня? Доносов я никогда не писал и писать не собираюсь.
- А что же ты делаешь?
- Здесь валяются старые письма Петра, фотографии, - смутился Яков. - Они никому не нужны. Петру помочь не смогут. А нам… тебе…
- Обо мне не беспокойся. Я не Понтий Пилат, чтобы умывать руки.
Яков Макарович встал, рукавом стер пот со лба:
- Не знаю, Понтий ли я Пилат или нет, но Дон-Кихотом быть не собираюсь.
- Ах, какие слова! Только не пойму, как ты, человек мужественный, орденоносец, дравшийся с врагами, сейчас уходишь в кусты, даже не пытаешься узнать, что с товарищем, в чем его обвиняют?
- Испания и Халхин-Гол - другое дело. Там были фашисты, самураи. А здесь! Против кого я буду воевать здесь? Я доверяю нашим органам… И разве поможет Петру, если я буду хранить его старые письма и фотографии? Не поможет! А вот твою жизнь я могу испортить.
- Мою жизнь ты уже испортил!
В первый раз Нонна увидела, как побледнел Яков Макарович. Она даже не знала, что атласно-выбритое розоватое лицо мужа может быть таким землисто-бледным.
- Что ты говоришь, Нонна! Ради бога! Чем я испортил твою жизнь? Почему ты так на меня смотришь?
- Никогда не видела тебя таким жалким. Оказывается, в довершение всего ты еще и трус!
- Если что-нибудь случится со мной, в каком положении окажешься ты? Даже страшно подумать!
Нонна посмотрела на Якова. Теперь не только лицо, даже глаза у него были белыми. Выбежала на кухню. Все в этой квартире было ей омерзительно. Ни к чему не хотелось прикасаться.
Хлопнула дверь. Яков впервые ушел, не попрощавшись. Нонна вошла в комнату. На письменном столе мужа, где всегда царил образцовый, на сто лет вперед установленный порядок, где каждая ручка, карандаш, пепельница, пресс-папье знали свое раз и навсегда определенное место, теперь был полный ералаш. Нонне сразу бросилась в глаза пустая рамка. Еще сегодня утром в ней находилась фотография. Яков Душенков и Петр Афанасьев стояли в обнимку на фоне полуразрушенного здания. На обороте фотографии пометка, сделанная рукой Якова: "11-я Интернациональная бригада, Гвадалахарский фронт". Теперь фотографии не было.
Вся накопившаяся за эти дни в душе Нонны боль подступила к горлу. Что делать? Сложить вещи и уйти? Но тогда Яков по-своему истолкует ее неожиданный уход. Подумает, что она тоже испугалась и, спасая свою шкуру, бежала, когда мужу грозит опасность. Чтобы Яков не подумал, что и она может предать друга, оставить в беде, оказаться трусливой тварью, Нонна подошла к телефону. Рывком подняла трубку, набрала номер служебного телефона Петра Николаевича Афанасьева. Густой, всю трубку заполнивший бас:
- Афанасьев!
- Здравствуйте, Петр Николаевич! Вас беспокоит Нонна Владимировна.
- А, добрый день, добрый день, голубушка. Рад слышать ваш голосок.
- Петр Николаевич! Простите, что отрываю вас от дела. Вероятно, по телефону не следует говорить, но…
Замолчала. Задохнулась.
- Я слушаю вас, Нонна Владимировна. - В голосе Афанасьева зазвучало беспокойство. - Что стряслось?
- Только что́ домой приходил Яков и уничтожил все ваши письма и фотографии. Сказал, что ему предложили рассказать все, что он о вас знает. Яков страшно напуган… Вы слушаете меня, Петр Николаевич?
Трубка молчала.
- Петр Николаевич! Вы слушаете?
- Да, да, я слушаю, Нонна Владимировна. Благодарю за доброе ко мне отношение. Жалею, что невольно явился причиной ваших волнений. Ничего страшного со мной не стряслось. Ваш муж…
- У меня нет больше мужа.
- Не понимаю!
- Я сейчас уезжаю к родным. С ним все кончено.
- Не спешите, Нонна! Подумайте!
- Я уже подумала.
- Ой ли! Не сгоряча решили?
- Не сгоряча. И не сегодня решила. Сегодня только последняя капля.
Петр Николаевич молчал. Тихо шумела и потрескивала мембрана. Заговорил с отдышкой:
- Что я могу сказать? Вам видней. А в связи с вашим сообщением доложу по секрету. Вероятно, на днях получу новое назначение - посылают командовать дивизией в Белорусский военный округ. Так что Яков несколько поторопился уничтожать письма и фотографии. Впрочем, пожалуй, и к лучшему - ясней все стало.
- Я рада за вас, Петр Николаевич.
- Благодарствую. А вот насчет мужа вы не горячитесь. Вообще-то он человек неплохой и честный. Да и вас любит по-настоящему.
- Вы так не думаете, Петр Николаевич!
- До сегодняшнего дня так думал. А сейчас… Вот и не знаю, что теперь думать. Страшная вещь страх. Даже честного человека может с панталыку сбить. Во всяком случае, надеюсь, что мы с вами останемся друзьями. Не так ли? И если что - к вашим услугам. Как друг! Хорошо? Договорились?
- Договорились, Петр Николаевич. Спасибо!
Глава третья
"МОЖЕ, В МАЕ, МОЖЕ, В ГРУДНИ…"
1
Как в воду смотрела прозорливая Ядвига Аполлинариевна Никольская!
После окончания Ленинградского Краснознаменного пехотного училища имени С. М. Кирова лейтенант Сергей Полуяров получил назначение на должность командира взвода в дивизию, расквартированную на Востоке, у черта на куличках.
Пять суток ехал Сергей Полуяров до Читы, потом еще километров двести трясся в кузове полуторки. И приехал. Ничего не скажешь: симпатичный уголок земли. Летом жара, как в плавильной печи, рыжая бесплодная пустыня, песчаные бури, слепящие глаза, выхолащивающие душу. Зимой и того хуже: морозы, рвущие землю, как аммонал, лютые, сдирающие кожу с лица ветры, снег колючий, как битое стекло.
Далекий гарнизон…
Все было так, как и предугадала Ядвига Аполлинариевна. Женам командиров приходилось самим носить воду, таскать из сараев уголь для отопления, бегать на склад за сухим пайком: пшеном, сахаром, макаронами, мясными и рыбными консервами. Ни театров, ни музеев, ни теплых уборных. И консерватории тоже не было. Не было даже обыкновенного рояля. В полковом клубе стояло истерзанное пианино с облупившимися клавишами, словно их изгрызли в мучительном экстазе любители музыки. Раз в неделю шли виденные-перевиденные кинокартины: "Веселые ребята", "Чапаев", "Закройщик из Торжка"… Три раза в год - на Октябрьские праздники, 23 февраля и в день Первого мая - устраивались концерты художественной самодеятельности. Раз в месяц заезжие пропагандисты из политотдела дивизии выступали с лекциями.
Женщины… Три официантки военторговской столовой, особы опытные, рассчитывающие при хроническом дефиците женского пола подхватить в мужья по меньшей мере комбата, две судомойки, повар, насквозь пропахшая вчерашним борщом, да несколько прачек. Вот и вся женская часть гарнизона, не считая жен старшего комсостава: командиры взводов и рот, как правило, ходили холостяками. А до ближайшего населенного пункта - восемьдесят километров!
Молодые командиры - взводные и ротные - жили в общежитии. Громко сказано - жили! Приходили только ночевать. Остальное время суток - от подъема до отбоя - проводили в казармах, на полигонах, на стрельбищах. Да и зачем им свободное время? Куда его девать? И комвзвода Сергей Полуяров с утра до вечера был со своими бойцами. Боевая, политическая, физическая подготовка. Строевые приемы и движение без оружия. Строевые приемы и движение с оружием. Подход к начальнику. Перебежки. Переползания.
Сергей рассказывал бойцам о свойствах и назначении боевого оружия, объяснял его устройство, способы разборки и сборки, учил метко стрелять, устранять задержки, чистить, смазывать. День за днем изучались темы: "Действия в наступательном бою", "Действия в оборонительном бою", "Действия в разведке, на марше, на посту". Дежурства, наряды, соревнования, кроссы…
Ничто не отвлекало молодого командира от выполнения служебных обязанностей. Недаром комбриг, начальник Ленинградского Краснознаменного училища, вручил ему аттестат с отличием.
Но в редкие часы отдыха, нарушая Устав караульной службы и правила внутреннего распорядка, к командиру взвода лейтенанту Сергею Полуярову приходили воспоминания. Москва, Третьяковская галерея, Гоголевский бульвар, который Нонна так мило называла по-старому - Пречистенский. Как далеко они остались позади! Не десять тысяч километров, а десять тысяч лет отделяли его от прошлого.
Вспоминал и кирпичный завод, зарой, старых друзей-заройщиков. Где теперь Алеша Хворостов? Стал ли поэтом? Что-то не встречаются в газетах и журналах его стихи. Видно, не очень просто взобраться на Парнас. А жаль! Парень Алешка талантливый. Как живет спокойный, невозмутимый Назар Шугаев? А ершистый правдолюбец Семен Карайбог? По-прежнему ли воюет со злом?
Но была в воспоминаниях Сергея Полуярова одна запретная зона - Настенька! Давно нет любви к ней, а чувство вины и стыда осталось. Как мог он так обидеть славную светлую девушку, доверчиво смотревшую в его глаза! Навсегда ушло прошлое. Не вернется Золотая улица под луной, черные кроны кленов, ночные паровозные гудки, серые доверчивые глаза.
И однажды, томимый запоздалым раскаянием, надеясь хоть как-то искупить свою вину, Полуяров решил написать письмо Настеньке. Долго колебался. Столько лет молчал - и вот… Верно, давно она забыла его, вышла замуж. Стоит ли ворошить прошлое? Не причинит ли он своим ненужным письмом ей новую боль?
И все же написал:
"Здравствуй, Настенька!
Хорошо понимаю, с каким недоумением ты развернешь мое письмо. Постараюсь объяснить, почему я взялся за перо. По молодости лет, по глупости и легкомыслию я поступил очень нехорошо. Сейчас мне даже трудно объяснить, почему я так поступил. Да и нужны ли мои объяснения!
Можешь только поверить: мне до сих пор стыдно. Не буду лукавить. Любви к тебе давно нет, многое забылось, а вот стыд остался. Пишу с надеждой, что ты простила меня. Плохо жить, когда чувствуешь на своей совести вину.