3
Все три дня, проведенные в городе, Сергей Полуяров колебался. Как поступить? Попытаться ли увидеть Настеньку, узнать, как она живет, не нуждается ли в помощи? Или так и уехать, не повидавшись! Когда в госпитале он выписывал литер, то думал: вот и увижусь снова с Настенькой. Тогда все было просто. Теперь же одолевали сомнения. После последнего ее письма в дальний гарнизон прошло много времени. Настенька и Назар могли уехать из города. Куда только за годы пятилеток не тянулся рабочий народ, покидая отцами и дедами обжитые места: на Дальний Восток, в Сибирь, на Крайний Север. Дальстрой! Магнитострой! Кузнецкстрой!
Почему он думает, что Настенька и Назар усидели на старом месте, когда миллионы пришли в движение? Ну, а если даже они по-прежнему живут здесь? Зачем он - чужой и ненужный - снова войдет в ее жизнь? Нет, отдохнул три дня, походил по старым выщербленным камням, побывал в Приютском переулке, посмотрел на зарой и уезжай с богом на фронт. Хватит лирики!
Полуяров так бы и поступил в мирное время. Но гремит война. Не сегодня-завтра в город могут ворваться гитлеровцы. Вправе ли он в такие дни не подумать о Настеньке, не прийти к ней просто как старый друг!
Всякое бывает. Вероятно, Назар в армии. Она одна. Может быть, нуждается в дружеской помощи, совете, протянутой руке. Если он сейчас не попытается увидеть Настеньку, хотя бы узнать, как она живет, разве там, на фронте, и потом, после войны, всю жизнь ему не будет стыдно!
…Раньше улица называлась Золотой. Потому, наверно, и запомнил, что нравилось название: Золотая! Сейчас указатель на углу говорил "Улица Петра Коноплева".
Полуяров не знал, кто такой Петр Коноплев. Допускал, что улица по праву названа его именем. Может быть, герой труда или герой Испании, Хасана, Халхин-Гола… Или даже герой первых дней Отечественной войны. И все же досадно было, что улицу переименовали. Разве мало возникает новых улиц. Пусть бы и присваивали им новые названия.
Хотя улица называлась по-новому, для Полуярова она осталась Золотой. Когда поздними летними вечерами он провожал Настеньку домой, улица лежала залитая лунным светом. Деревянные домики спали с закрытыми ставнями. В палисадниках душно и пряно пахли маттиолы. Настенька останавливалась у калитки. Рядом с его лицом побледневшее от лунного света ее лицо. Серые детские глаза.
- До завтра!
С сожалением, что она уходит, и с радостью, что будет завтра, говорил:
- До завтра!
Стукнет калитка, смолкнут ее шаги на ступеньках крыльца, и он идет домой по тихой ночной улице, мимо спящих домиков, мимо черных неподвижных кленов, мимо изнемогавших от великолепия лунной ночи сладострастных маттиол.
- До завтра!
Потом, год, два, три года спустя, он думал, что в его жизни все еще впереди. Еще будет много вечеров, много сирени, много золотых улиц. Где они? Только и была в его жизни Нонна! И та ушла…
…И теперь солнечным осенним днем улица и переименованная была по-прежнему золотой. Кленовые листья, как оранжевые разлапистые кляксы, лежали на выщербленных кирпичах тротуара. В канавах, заросших пыльным побуревшим бурьяном, разомлев под нежарким солнцем, спали собаки. Многие домики, почерневшие и совсем маленькие, стояли с наглухо закрытыми ставнями и накрест заколоченными воротами.
Домик, в котором жила Настенька со своей теткой, Полуяров едва узнал. Так он постарел, осунулся, врос в землю. Только присмотревшись, вспомнил калитку, щеколду, скамеечку у покосившегося крыльца. Ставни на окнах не закрыты, за стеклами - совсем как в прежние времена - темнели фикусы. Значит, хозяева не уехали.
Полуяров открыл калитку, поднялся по скрипучим ступенькам. Постучал так, как стучала Настенька: два раза сильно, а третий раз тихо. Дверь долго не открывали, хотя слышна была возня в сенях. Наконец стукнула задвижка, на пороге появилась старуха. Древняя, сутулая, в валенках, так закутанная теплым зимним платком, что виднелись лишь темные воспаленные глаза.
- Чего тебе?
- Бабушка! Здесь раньше жила Настенька… Анастасия Шугаева?
- Ну, жила!
Темные глаза старухи смотрели недоверчиво.
- Можно ее увидеть?
- А ты кто будешь?
Проговорил с некоторым замешательством:
- Так… знакомый ее один.
Ответ не удовлетворил старуху:
- Нынче все знакомые, - и попыталась закрыть дверь.
- Постой, постой, бабушка! Мы с Настенькой на кирпичном заводе вместе работали. Лет девять тому назад…
- Она-то работала, а вот тебя не припомню, - несколько смягчилась старуха. - Заходи, раз пришел.
Посередине большой, чисто прибранной комнаты стоял круглый стол, застланный скатертью. На диване среди подушек спала рыжая пушистая кошка. Даже головы не подняла, чтобы посмотреть на вошедшего чужого человека.
Старуха села на диван, черной скрюченной рукой погладила спящую кошку. Та замурлыкала, но головы так и не подняла.
- Садись, в ногах правды нет. Зачем тебе Настасья потребовалась? Тетка я ее.
- Случайно приехал в город. Из госпиталя. Решил проведать, узнать, как живет. Время теперь такое.
- Да уж время, - вздохнула старуха. - Куда хуже! - сидела пригорюнившись, смотрела на гостя запавшими глазами. Спросила неожиданно: - До каких таких пор отступать собираетесь? До сопок маньчжурских?
Полуяров молчал, чувствуя горькую справедливость вопроса. Вроде и сам виноват. А в чем виноват? А если не он, то кто виноват? Гитлер? Но разве скажешь старухе: Гитлер виноват в том, что вот уж какой месяц отступает наша армия, бросает на произвол врага родных людей, пускает немца в глубь России.
- До каких пор отступать будем, не скажу, не знаю. Одно знаю твердо: обратно вернемся и всю нашу землю освободим до последнего вершка. Это точно!
Старуха смягчилась, заговорила доверительно:
- Опоздал, сынок. Вчерась только уехала Настасья с ребятами. В эвакуацию.
- Только вчера?! - А он вчера, как на зло, весь день без дела бродил по городу и не знал, что уезжает Настенька.
- С заводом тронулись. Должны были еще недели две назад уехать, да заминка произошла, вагоны только вчерась дали. Прибегала прощаться.
- Разве она не с вами жила?
- Как замуж вышла, к Назару и переехала. У них попросторней будет.
Стучали ходики. Жужжала и билась о стекло муха. На стене над диваном семейная фотография.
- Настасья с ребятами.
Полуяров подошел к фотографии. Чужая женщина в темном платье с гладко причесанными волосами сидела на стуле, держа на коленях годовалого мальчика. Это был маленький Назар. Еще один Назар, чуть побольше, стоял рядом с матерью и смотрел пристально, видно, та ему сказала: "Сейчас из аппарата птичка вылетит!"
Настеньку он и не узнал бы, так она изменилась и совсем по-другому стала причесывать волосы. Только глаза остались прежними: ясными, детскими.
- Для Назара снялась. Одну ему на фронт послала, а одну мне дала. А дошла ли карточка до Назара, бог ведает.
Полуяров молчал. Вот уж не думал, что так тронет его карточка, новая Настенька, ее ребята. Хотелось спросить старуху о том, как жила Настенька все прошедшие годы, счастлива ли? Но старуха, видно, умела отгадывать чужие мысли.
- Ладно они жили. Назар в Настеньке души не чаял. Только что на руках не носил. Да как ее не любить! Умница, хозяйка, душа светлая. А уж хороша собой - другой такой и не сыщешь. Идет, бывало, по улице Ленина - чистая пава. И все Гитлер порушил!
Нужно было радоваться, что так хорошо и счастливо сложилась Настенькина жизнь. Но радости не было. Вспоминалась своя неудавшаяся жизнь, Нонна. Полуяров встал. Старуха смотрела на гостя слезящимися глазами.
- Будете писать - передавайте привет. От старого знакомого Сергея Полуярова.
- Пришлет адрес - отпишу.
- На заводе тогда с нами еще работал Петр Петрович Зингер. Не знаете его?
- Может, и знала, да забыла, - вздохнула старуха. - Годы не те!
Уже прощаясь, спросил:
- А что же вы вместе с Настенькой не уехали? Немцы могут нагрянуть.
- Куда мне с моими болезнями в дорогу пускаться. До базара и то дойти не могу. Соседку прошу. Скоро восемьдесят стукнет. Да и Петрушу как одного оставишь.
Заметив вопросительный взгляд гостя, пояснила:
- Муж мой еще в тридцать шестом помер. Как его могилку без присмотра бросишь. Грех ведь! Немец - что! Он как туча: набежит, прогремит - и нет его. На нашей земле долго не удержится. А нам жить надо!
…Полуяров шел по шуршащей золотой кленовой листве, благо никто теперь не сметал ее с тротуаров. Низкое солнце сквозило в поредевших просветленных кронах.
- Прощай, улица Золотая! Прощай, Настенька! Теперь уж навсегда!
Когда ночью Полуяров лежал в темном и узком, похожем на гроб, гостиничном номере, его донимала бессонница. С вечера он засыпал сразу, но часа через полтора-два просыпался с ощущением, словно что-то навалилось на грудь. Не хватало воздуха, противный липкий пот выступал на лбу. Видимо, немецкая пуля слишком близко прошла возле сердца. К тому же ныло плечо. Нет, медсанбатовский хирург был оптимистом, утверждая, что через месяц больной и не вспомнит о своих ранах.
На окне черная маскировочная бумага, в номере темно и душно. Отчего в таких захудалых гостиничных номерах всегда душно, будто они сто лет не проветривались? Полуяров лежал на спине, уставившись глазами в низкий потолок. Как странно! Когда не спится, он думает о войне, вспоминает Белосток, леса под Гродно, Березину, свою роту, Виктора Воротникова и других командиров взводов. Но, засыпая, видит только мирные довоенные сны: Алеша Хворостов читает стихи; Сема Карайбог с кем-то переругивается; Нонна, высокая, стройная, в новом синем костюме, с развевающимися волосами, идет навстречу ему по Гоголевскому бульвару… Только война ему никогда не снится. Видно, те клеточки мозга, что занимаются сновидениями, щадят его, дают отдохнуть.
Полуяров не зажигает света, не смотрит на часы. И так знает: еще нет двух. Ровно в два, как вчера, как позавчера, в городе объявят воздушную тревогу. Неужели еще нет двух? А может быть, сегодня налета не будет? Может быть, у немцев сегодня выходной или какой-нибудь праздник? Ну да черт с ними!
В гостинице тихо. Город на осадном положении, и все постояльцы давно в своих номерах, не разгуляешься. Полуярову показалось, что он задремал и внезапно проснулся: в дальнем конце коридора послышались торопливые шаги. Стук. Женский голос. Слов не разобрать, но он знает, что говорит женщина. Шаги ее ближе. И снова стук в дверь. Вот и в его дверь постучали громко, настойчиво. Незнакомый голос (наверно, новая дежурная, та девушка-блондинка с перепуганными глазами):
- Воздушная тревога! Спускайтесь в бомбоубежище.
И уже стук в номер напротив, где живет мрачная генеральша:
- Воздушная тревога! Спускайтесь в бомбоубежище!
Шаги удаляются, стуж все глуше и глуше.
Полуяров закурил, поднял на окне маскировочную штору и снова лег. За окном темно и тихо. В коридоре возня, хлопанье дверей, торопливые шаги. И, наконец, тишина. Полная, ночная. Все ушли в бомбоубежище. Полуяров открыл окно. Прохладная, сырая, осенняя ночь. Октябрь. Город темный, тихий, притаившийся. Тихо и в темном беззвездном небе.
Нет, немцы работают без выходных. Прошло несколько минут, и послышался далекий, все нарастающий гул авиационных моторов. Полуяров прислушался: да, немцы.
Гул немецких самолетов все слышней, но наши зенитки молчат. Подпускают поближе. Разом и совсем близко - в минувшую ночь их так близко не было - застучали зенитки. Значит, подвезли и поставили на площади у собора.
Здание гостиницы старое, стены полуметровые, - верно, еще в прошлом веке предвидели, что будут бомбежки. Но и такие стены вздрагивают. Не лучше ли уйти в бомбоубежище? Если на третьем этаже такие толстенные стены, то в подвале, где бомбоубежище, они, наверное, метра в два. И пятисоткилограммовая им не страшна. А береженого, как говорил когда-то Петр Петрович Зингер, и бог бережет. Решил: не пойду. Вспомнилось, как в Гродно пришлось отрывать бомбоубежище после прямого попадания. Нет, уж лучше на кровати…
В окне вспыхивают зарницы, словно далекая гигантская жар-птица взмахивает крыльями. Вот в темное небо врезалось белое лезвие прожектора. Прошло из края в край, задержалось на тучке и сникло, ушло в землю. Окно начало светиться розовым то потухающим, то разгорающимся светом: где-то пожар. В одной раме отстала замазка, и стекло все время дребезжит, даже когда умолкают зенитки. Дребезжит, боится за свою хрупкую жизнь.
Раньше, в июне, он не умел еще отличать разрывы бомб от залпов зениток. Потом научился. Впрочем, не всегда. Порой залпы были необычные: вероятно, стреляли по самолетам те орудия, что вчера днем везли через город.
Гул самолетов стих, перестали бить и зенитки. Только розовое зарево в окне стало еще ярче.
"Как бы железнодорожную станцию не разбомбили, а то и не уедешь отсюда", - подумал Полуяров. Скоро начнут возвращаться из бомбоубежища соседи по номерам. Пройдет в мягких ночных туфлях удрученная генеральша. Простучит сапогами алтайский животновод. Что он делает здесь, в прифронтовом городе? Чем интересуется: удоями, кормовыми рационами, силосными башнями? Бред какой-то! Хорошо бы лечь на правый бок и уснуть. Но сон не идет. Где теперь Нонна? Куда, в какую Среднюю Азию отвез свою молодую жену полковник, а может быть, уже и генерал?
Нонна! Нонна! Что ты делаешь в Средней Азии? Ходишь вдоль журчащих арыков, любуешься знаменитыми памятниками архитектуры? Регистан, Гур-Эмир, Биби-Ханым… Помнишь, рассказывала, что девочкой плакала, когда в Москве сносили храм Христа Спасителя? Сколько теперь взорвано, уничтожено! Плачешь ли ты теперь?
4
За те несколько дней, которые Полуяров провел в городе, он больше не встречал Жаброва. И был рад. На кой бес нужен ему робот с безгубым ртом.
И все же встретил еще раз. Совсем неожиданно. В последний день. Утром, отметившись в комендатуре, где все уже было на колесах, Полуяров отправился на вокзал. Трамваи не ходили, попутные машины мчались без остановок: голосуй не голосуй. Чтобы сократить путь на станцию, Полуяров пошел не по главному шоссе, связывающему город с железнодорожным вокзалом, а свернул в пригород, в тихие безлюдные улочки окраины, знакомые еще по тем далеким комсомольским временам, когда ходили они на субботники на товарную станцию и пели неизменную:
Ты, моряк, красивый сам собою,
Тебе от роду двадцать лет.
Полюби меня, моряк, душою,
Если любишь - дай ответ.
По морям, по волнам
Нынче здесь, завтра там…
Теперь тут было тихо и пусто. Многие домишки, где жили главным образом железнодорожники, стояли с заколоченными ставнями: хозяева эвакуировались или не хотели смотреть на мир, ставший таким страшным. От непривычной пугливой тишины и настороженности на душе у Полуярова стало тоскливо. Было такое чувство, будто и он виноват в том, что брошены на произвол судьбы беззащитные мирные хибары, голые, почерневшие палисадники, вся улица, поросшая пожухлой кашкой и бурьяном. Показалось даже, что слепые в фиолетовых разводах стекла окошек смотрят с укором, осуждающе. Черт знает что!
Тревожило и то, что шел он на станцию, что называется, наобум. Еще дежурный помощник военного коменданта, вконец измотанный и осатаневший капитан, высказал сомнение по поводу поезда на Москву.
- Хотя бы в Воронеж проскочить! - вслух мечтал Полуяров, ругая себя последними словами за то, что проторчал в городе до последнего дня. И дела никакого не было, а так, одна лирика. Не хватает еще застрять здесь и угодить немцам в лапы.
Чтобы окончательно испортить настроение, зачастил осенний занудливый дождь. А безлюдной скособоченной улице нет конца.
Неожиданно возле крепкого, из темно-красного кирпича сложенного дома, который и под дождем браво смотрел на улицу пятью окнами с массивными ставнями, Полуяров увидел Тимофея Жаброва. Под мелкой сыпью дождя тот стоял в одном костюме и вглядывался в сторону города: поджидал кого-то. Заметив Полуярова, Жабров насупился:
- А, товарищ командир! - и, по своему обыкновению, оттянул нижнюю челюсть. - На станцию прямуешь?
- Угадал, Жабров!
- Вроде только поезда в столицу нашей Родины город Москву уже отходились, - проговорил равнодушно, без всякого признака иронии.
Все же Полуяров чувствовал, что Жабров с удовольствием сообщает ему такую новость.
- А на Воронеж?
- На Воронеж! - Жабров снова оттянул нижнюю челюсть и процедил сквозь крепкие зубы старую, еще с времен зароя знакомую, поговорку Алеши Хворостова, прозвучавшую теперь довольно зловеще: - На Воронеж - хрен догонишь!
Некоторое подобие усмешки тронуло безгубый рот Жаброва.
- Догоню, не беспокойся, - бодро, назло Тимошке, проговорил Полуяров, хотя совсем не был в том уверен. - А ты, вижу, остаешься? - спросил, лишь бы досадить Жаброву: было ясно, что тот не собирается эвакуироваться. Уж слишком спокойно, с ленцой разговаривал Жабров, как человек никуда не спешащий и ничем не озабоченный. Да и одет не по-дорожному. Напялил на себя новый серый костюм в "елочку", влез в новые оранжевые (в дождь-то!) полуботинки, старательно завязал новый галстук. В таких полуботинках, на зиму глядя, не уезжают в дальний путь.
Жабров молчал.
- Остаешься? - снова спросил Полуяров.
- Жду машину с производства, должна заехать, - глянув в конец улицы, угрюмо проговорил Жабров.
Калитка отворилась, и на улицу выглянула полная женщина в нарядном домашнем халате: черные розы на алом фоне. Полуяров сразу узнал - Василиса. Те же черные блестящие, будто гуталином смазанные, волосы, низко растущие от лба, те же нагло-красивые порочные, правда, теперь уже припухшие глаза. И раздалась она слишком, особенно в груди и бедрах, и явственней прежнего темнел и кучерявился пушок на верхней губе. Теперь даже больше, чем раньше, шла к ней старая уличная кличка - Бабец.
Василиса посмотрела на военного недоверчиво, пожалуй, с тревогой и, конечно, не узнала в нем бывшего заройщика. Да и как ей было узнать Полуярова, когда там, на зарое, она не различала их, считала падлом, и только.
- Что случилось, Тимоша? - спросила с беспокойством, придерживая полу расстегнутого халата.
- Да вот старый знакомец на вокзал поспешает. - Жабров замолчал, давая понять, что разговор окончен.
Домашний халат Василисы подтвердил догадку Полуярова, что Жабровы уезжать не собираются.
- А вы, вижу, эвакуироваться не думаете?
- Куда мы от своего добра поедем, - сердито буркнула Василиса и неприязненно посмотрела на Полуярова. - Говорят, немцы мирных людей не трогают.
- Цыц, мымра! - гаркнул Тимофей и бесцеремонно втолкнул супружницу во двор: - Катись отсель!