Подобрав полы халата, Василиса проворно шмыгнула в дом. Видно, в такие минуты ее не очень обременяли пышные телеса. Уставившись на Полуярова круглыми оцинкованными глазами, Жабров проговорил, как бы извиняясь за глупость, которую сморозила жена:
- Дура баба, городит черт те что!
Только теперь Полуяров заметил, что на доме прибита дощечка: "Владение Т. Ф. Жаброва".
Значит, о добре Василиса упомянула не зря.
- Жена у тебя, Тимофей, храбрая. Не боится гитлеровцев.
- Баба, она и есть баба. Что с нее возьмешь? - Жабров явно тяготился разговором.
В открытой калитке виден просторный, чисто прибранный двор, и в глубине у нового сарая стоит уже знакомый Полуярову, заляпанный грязью грузовик, крытый брезентом. На подножке с винтовкой, зажатой между колен, дремлет все тот же мужичонка в ватнике и ушанке. Полуярову даже показалось, что в окне, среди темных листьев фикуса, блеснули золотые дужки очков управляющего банком.
- Оказывается, твои знакомые еще не уехали в Ирбит? Не достал ты им бензина?
Жабров смотрел на Полуярова сердито, глаза стали совсем круглыми.
- Достал. Мое слово крепкое. Вместе и поедем. Ну, прощевай, товарищ командир! - резко оборвал и взялся за ручку калитки. - Бувай! Не кашляй!
Полуяров стоял в нерешительности. Не было сомнения, что Жабров врет и никуда уезжать не собирается. Да и банковские деятели не торопятся в Ирбит. Что делать? Вернуться в город, в комендатуру? Но застанет ли он там кого-нибудь? Может быть, по главной улице города уже несутся, фыркая и чадя, немецкие мотоциклисты, угрожающе поводя по сторонам злобными пулеметными стволами. Не лучше ли без долгих размышлений вытащить пистолет из кобуры и тут же у калитки пристрелить Тимошку?
А за что? Вдруг он действительно ждет машину, чтобы уехать из города? И Василиса сболтнула сдуру? Ну, а если, предположим, они останутся в городе? В чем их преступление? Разве нет и его, Полуярова, вины в том, что Красная Армия оставляет город за городом. За что же он убьет человека? За то, что Тимофей Жабров ненавистен ему, за то, что он чует в нем врага? Разве можно убить человека, подчиняясь своим эмоциям?
- Что ж, прощай, Тимоха! Может, еще схлестнутся наши пути, - с усилием проговорил Полуяров.
- Все может быть. Человек предполагает, а бог располагает, - проговорил Жабров чуть ли не с сожалением. - Только как бы немец вас в тайгу не загнал. С ним шутки плохи.
- Ничего! Мы и в тайге выстоим. И сюда вернемся.
- Оно, конешно, Советская власть цепкая, - в раздумье проговорил Жабров не то с одобрением, не то с сожалением. - Я-то знаю!
- Так оно и будет, Жабров! Запомни! Вернемся!
- Ну, прощевай! - еще раз буркнул Жабров и хлопнул калиткой.
- Нет, до свидания, Жабров! Мы еще встретимся! - крикнул Полуяров через забор и зашагал на станцию. Шел и ругал себя: нет, надо было пристрелить Жаброва. Кто бы осудил его? Идет-то он сейчас вроде по ничейной полосе… А на худой конец за самосуд послали бы в штрафную. Зато на земле советской одним гадом было бы меньше.
Дождь совсем разошелся. Темнело быстро, под сапогами зачавкала грязь, и впереди не видно ни одного огонька: затемнение.
…Военный комендант станции - худой издерганный майор, в помятой гимнастерке с расстегнутым воротом, на котором морщился пожелтевший от пота подворотничок, - стоял у стола с телефонной трубкой, прижатой к уху. Был он в состоянии полного изнеможения, даже пошатывался, и сорванным голосом кричал в трубку:
- Петренко! Петренко! Почему молчишь? Да отвечай, черт тебя подери! Петренко! - В трубке шумело, хрипело, потрескивало, и майор колотил кулаком по рычагу аппарата: - Петренко! Отвечай! Петренко!
Посмотрев на Полуярова непонимающими глазами и не отрывая телефонную трубку от уха, майор прохрипел:
- Какая Москва! Немцы, верно, уже в Орле, а ты - Москва! - И, не отпуская трубку от уха, проговорил мученически: - Сесть не могу. Как сажусь, так и засыпаю! - И снова застучал по рычагу аппарата: - Петренко! Отвечай! Петренко!
- Как же быть? Отпуск у меня кончается. В полку ждут.
- Какого дьявола торчал здесь до последнего дня? От тещиных блинов оторваться не мог? - с озлоблением набросился комендант на Полуярова, словно тот был виноват в неразберихе, в отсутствии связи, в поминутном дерганье. Но видно, до него дошло, что человек рвется не в тыл, не за Волгу, а на передовую, и смягчился: - В тупике на пятом пути состав стоит. Пытаемся на станцию Грязи отправить. Как прицепят паровоз - так и айда! Не зевай! - добавил он уже дружески и снова закричал в телефонную трубку: - Петренко! Черт полосатый, да отвечай же! Петренко!
На Грязи так на Грязи, выбирать не приходилось, и Полуяров бросился искать спасительный тупик. А комендант стоял, покачиваясь у стола, и кричал в трубку:
- Петренко!
А где Петренко? Может быть, давно уже лежит он недвижимо на своей станции среди разбитых аппаратов связи, притрушенный кирпичным прахом бомбежки, и даже архангельским трубам не поднять его.
На перроне - тьма кромешная. И в этой тьме спешат, перекликаются, плачут и ругаются люди с детьми, с мешками, с корзинами. Все пути забиты темными неподвижными составами. На открытых платформах покорно мокнут под дождем голые остовы машин, станков. Откуда они? Может быть, днепропетровские, или запорожские, или харьковские…
Пробираясь под вагонами в поисках пятого тупика, Полуяров заметил искры, выбивающиеся из поддувала паровоза. На парах! Возле паровоза темнела фигура в ватнике с молотком и ящиком в руках.
- Друг! Куда путь держите? - как можно уважительней обратился Полуяров к ватнику.
- Куда, куда! - огрызнулся ватник. - На кудыкину гору! - и исчез в темноте.
Полуяров остановился в нерешительности: продолжать поиски тупика или выяснить, куда направляется паровоз. Из паровоза свесились усы с торчащей в них искрой цигарки:
- Вам куда, товарищ командир?
- Мне бы в сторону Москвы, - неуверенно проговорил Полуяров, боясь, что и здесь, как комендант, поднимут его на смех. - Или хотя бы на Воронеж.
- Залазь быстрей. Сейчас трогаемся. Авось до Скуратова проскочим.
Полуяров одним махом вскочил на тендер, который был забит мелкой угольной крошкой, сырой от дождя, лег прямо на уголь - черт с ним, с обмундированием, - ныло плечо и левый бок. Тендер сразу же дернулся, послышалось сипение и свист пара. Бог весть как отыскивая во тьме свободную колею среди неподвижных составов, паровоз вырвался из границы станции.
Город остался сзади и чуть слева. Но сколько Полуяров ни смотрел, не видно было ни одного огонька, ни одной памятной приметы. Черный бездонный провал оставался позади. Томительное чувство стыда и вины владело Полуяровым. Вот ты уезжаешь, а они остались: и старый дом в Приютском переулке, и собор на площади, и скамья в городском парке, и Золотая улица. И люди, люди… Словно во второй раз бросал он город своей юности. Но бросал теперь на разграбление.
Слева во тьме гудело небо, и земля и край горизонта всплескивали далекими зарницами: приближался фронт.
5
В управлении кадров со старшим лейтенантом Сергеем Полуяровым разговор был короткий и вполне деловой:
- Направляетесь в распоряжение отдела кадров штаба 10-й армии.
- Я и был в 10-й армии.
- О той 10-й забудьте. Есть другая 10-я армия. Формируется. Туда и отправляйтесь. Понятно?
- Так точно!
- Вот и хорошо. Получайте предписание и сегодня же в дорогу.
…Какая непроглядная, темная, неласковая Москва! Где-то там, за Химками и Красной Поляной, - немцы. А ему надо ехать на восток!
Позвонить Никольским? Вдруг они остались в Москве? Может быть, Ядвига Аполлинариевна побоялась бросить свою выхоленную и вылизанную квартиру? Но что он скажет ей? Что по-прежнему любит ее дочь? Глупость! Да, вероятнее всего, их нет в Москве. Как ни дорого Ядвиге Аполлинариевне антикварное старье, а все же собственная жизнь дороже. Подхватила своего народника-акушера и умчалась на восток! С усмешкой вспомнил солдатскую поговорку:
Кому война,
А кому Фергана!
Но когда до отправления поезда осталось несколько минут, он бросился по затемненному перрону Казанского вокзала, нашел будку телефона-автомата, чуть ли не за шиворот вытащил из нее какого-то штатского жорика в коротеньких брючках и куртке с карманчиками и прокричал телефонистке навсегда запомнившийся номер. Трубку в квартире Никольских подняли сразу. Прежний голос Нонны:
- У аппарата!
Это было так неожиданно, невозможно, невероятно, что Полуяров оцепенел с трубкой, прижатой к виску. А голос Нонны звучал:
- Что же вы молчите? Я слушаю вас. Кто звонит?
И вдруг как прямое попадание:
- Сергей! Это ты?
Оглушенный, Полуяров осторожно повесил трубку на рычаг. Как она могла догадаться, что звонит он? Мистика! Почему из всех своих знакомых она назвала его имя? Только за такую непостижимую ее чуткость можно все забыть, простить, все бросить и идти за ней куда угодно. Почему Нонна в Москве? И почему не у мужа, а в доме родителей?
…В темном, битком набитом вагоне Полуяров стоял, прислонившись к дверному косяку. Впереди еще вся война. Сколько шансов у него, командира стрелковой роты, выжить в такой войне? Ну, один шанс! Ну, полшанса! Все равно! Он выживет. Он услышит еще ее голос. Единственный и молодой:
- Сергей! Это ты?
В штабе вновь созданной 10-й армии тоже были деловые люди.
- Старший лейтенант! Имеете боевой опыт. Отлично! Принимайте стрелковую роту. Желаем успехов!
Глава шестая
ЧУЖАЯ КРОВЬ
1
В первый раз Федор Кузьмич Хворостов увидел своего единственного сына Алексея, когда парнишке было уже шесть лет.
Так сложилась жизнь.
Два лета с трехрядкой и леденцами молодой парень Федя Хворостов бегал в деревню Вербное, где проживала со своими родителями робкая синеглазая девушка Анютка Сотникова. А на третью осень забрили Федю, как и положено, в солдаты. Зачислили в 301-й Бобруйский пехотный полк.
Три года под Житомиром изучал рядовой Федор Хворостов солдатские науки: маршировал, делал ружейные приемы, учил, кто враг внутренний и кто враг внешний, лихо пел:
Соловей, соловей, пташечка,
Канареечка жалобно поет!
Ать, два,
Горе не беда,
Канареечка жалобно поет.
Только отслужил действительную, только договорился с отцом и матерью Анютки о свадьбе, как прискакал конный нарочный от господина уездного воинского начальника:
- Война!
Отвезли на железнодорожную станцию Федора Хворостова, посадили в товарный вагон по известной норме "сорок человек, восемь лошадей" и повезли через всю Россию, на край земли, в Маньчжурию.
А Анютка ждала. Многие заглядывали через плетень на усадьбу Сотниковых, не раз косматый Дружок с остервенением набрасывался на сватов. Но всем от ворот поворот.
Дождалась! Вернулся из-под Ляояна Федор Хворостов. Сыграли свадьбу. Жили хорошо, дружно. Крепка любовь, выдержавшая испытание времени. Одна беда - не было детей. Другие бабы, как осень, так и несут в подоле, а тут нет и нет. Чего только не делала Анна Хворостова! Пила настойки из трав, глотала пилюли, которыми снабжал ее ученый фельдшер Филипп Иванович из Сковородино, ходила к шептухе на выселки, съездила даже в уездный город, в земскую больницу к доктору с чудным названием - и не выговорить - гинекологу.
Все без толку!
Тогда решилась на крайнее средство: пошла пешком в древний город Киев поклониться святым мощам печерских угодников. Шла с толпою богомольцев недели две. Наконец еще издали вырос над рекой огромный, черный, верно, чугунный человек с крестом в руках. А за ним слева, в густой зелени парков и садов, загорелись на солнце лаврские купола. Так красив и чуден был город над рекой, что Анна даже всплакнула.
Три дня жила в лавре. Ходила в дальние и ближние пещеры, била поклоны. Помогла ли сила лаврских мощей, целебной ли оказалась святая днепровская вода, но пришел день, и Анна, краснея, как девочка, сказала мужу:
- Тяжелая я, Федюша!
А через несколько дней опять прискакал конный нарочный от господина уездного воинского начальника:
- Война!
Снова погнали мужиков, в том числе и Федора Хворостова, в волость. Опять меряли, взвешивали, щупали, заглядывали в уши, рты и признавали годными для военной службы: России нужны были солдаты. Посадили в товарные вагоны и повезли в Галицию.
А в троицкой церкви святого Вознесения волосатый отец диакон тянул умопомрачительным басом:
Спаси, господи, люди твоя
И благослови достояние твое,
Победы благоверному императору нашему
Николаю Александровичу…
Анна стояла на коленях с испуганным пожелтевшим лицом, прижимая руки к животу, где тревожно и радостно шевелилась новая жизнь.
Сын родился маленький, слабенький. Назвали Алексеем. Алексей - человек божий!
А война шла. Рядовой Федор Хворостов был под Перемышлем и Сарнами, под Львовом и на Карпатах. За спасение ротного командира на реке Сан получил Георгиевский крест.
Однажды письмо из действующей армии пришло с обратным адресом: "365-й полевой подвижной госпиталь". Значит, ранен!
…Бои, ранения, полевые подвижные госпитали. А в далеком Троицком молодая мать Анютка Хворостова рвала жилы на жабровском поле, чтобы прокормить своего первенца - сынка Алешеньку.
Пошел семнадцатый год, весь в полковых и ротных собраниях, митингах. Железнодорожный состав, в котором рядовой Хворостов ехал с фронта, повернул на Питер, на подмогу рабочим, поднимающимся против буржуев и временного - одно слово-то какое! - правительства.
…Красногвардейца, чоновца, красного конника Федора Хворостова бросала революция на борьбу с врагами молодой Советской республики. Кончил войну Федор Хворостов в Крыму, в городе Джанкое, на лазаретной тифозной койке. И вот в потертой солдатской видавшей виды шинелишке, в буденовке с боевым шишаком вернулся в родное Троицкое. Навстречу ему выскочила из избы подурневшая, почерневшая Анютка, а за ней, дичась и хныкая, держась за мамкин подол, вышел белесый мальчонка.
- Встречай, Алешенька, родненький наш вернулся!
Так произошла первая встреча отца с сыном.
…Привез Федор Хворостов с гражданской войны хороший трофей - приобретенную в конном полку подходящую для села профессию - кузнечное мастерство. Повозился с недельку по хозяйству, починил избу, навел порядок во дворе и пошел работать в сельскую кузницу.
Детей больше не было. А так хотелось еще доченьку, чтобы самому покачать на руках.
Алешенька рос шустрым и бойким. С детства пристрастился к книгам. Каждый раз, когда отец возвращался из города, Алеша ждал не баранок и леденцов, а книжек с цветными рисунками и стишками Демьяна Бедного - мужика вредного, или "Песнь о великом походе", написанную еще не известным ему поэтом с таким красивым, как весенний лес, именем - Сергей Есенин.
Федор Кузьмич книжки привозил, хотя и не был уверен, что они принесут сыну счастье. Как всякий отец, он мечтал, что сын пойдет по его стопам, подрастет и станет к горну. Но пришлось смириться с мыслью, что помощника у него не будет.
Учился Алеша хорошо, окончил семилетку в Троицком и по путевке комсомольской ячейки уехал в город, на кирпичный завод. И однажды в конце августа явился нежданно, оглушил с порога:
- Папа и мама! Поздравьте! Уезжаю в Москву учиться. На рабфак!
Какие тут поздравления! Услыхав о Москве, Анна Ивановна испугалась. Ей, за всю жизнь только раз ходившей пешком в Киев, Москва представлялась неким градом Китежем, находящимся за тридевять земель. Умом понимала: придет день, когда ясным соколом улетит Алешенька. И боялась такого дня. Как отпустить сына в далекую Москву, где на каждом шагу будут подстерегать его напасти: трамваи, болезни, дурные женщины?..
Федор Кузьмич, хотя и боязно было расставаться с сыном, понимал: правильно решил Алексей. Раз в кузнецы не пошел - пусть пробивает дорогу в науку.
- На кого ж будешь учиться? - смирившись, поинтересовалась мать.
- В рабфаке искусств. На писателя.
Признание сына совсем смутило Анну Ивановну. Артисты, музыканты, клоуны и писатели, по ее мнению, были людьми неосновательными, вертопрахами. Что-то сомнительное и даже постыдное было в их занятиях. Если Лешеньке вздумалось ехать учиться в Москву, то лучше бы выбрать профессию серьезную, солидную, - скажем, врача, агронома, учителя. И кормить будет, и от людей почет и уважение. А то… Было отчего закручиниться.
Уехал Алеша, и жизнь стала пустопорожней, как щи без мяса. От письма к письму. Первое время сын писал часто, по два-три письма в неделю. Описывал все: как волновался на приемной комиссии, как устроился в общежитии, с кем подружился. А какой замечательный город Москва! Сколько здесь исторических памятников, музеев, театров. И все надо посмотреть, везде побывать, все узнать.
На зимние каникулы сын приехал повзрослевший, радостный. Ходил по избе широкими мужскими шагами, рассказывал о столице, о занятиях, о новых друзьях или читал наизусть стихи. Да так громко и хорошо, как артисты по радио:
Оружия
любимейшего
род,
готовая
рвануться
в гике,
застыла
кавалерия острот,
поднявши рифм
отточенные пики.
Незаметно пролетели каникулы, и снова медленной чередой потянулись дни: когда-то придет лето, когда-то снова приедет Алешенька?
Но в июне пришло письмо, грянувшее как молотом о наковальню. Алеша летом домой не приедет. Собрался с товарищами на Кавказ посмотреть Эльбрус, пройти по Военно-Грузинской дороге.
Как ни горька была весть, родители все же радовались: Алешеньке хорошо!
Так бежало время. Все реже приезжал Алексей Хворостов в Троицкое. Он уже учился в Московском университете, готовился стать учителем (слава богу, прошла блажь идти в писатели).
И вот наступил день, когда Алексей сообщил родителям о своей женитьбе. Жена, как и он, студентка, тоже будет преподавателем, зовут ее Азой. И он ее очень, очень, очень любит.
Удар был неожиданный, под самое сердце. Почему не попросил родительского благословения или хотя бы совета? Да просто предупредил бы. Рос таким послушным, ласковым мальчиком, без спроса, бывало, шага не ступит. А тут - на тебе! Будто они и не родители. Смутило и то, что невестку звали по-чудному, не по-русски - Азой. Кто такая, какого роду и племени - не известно. Аза - и все!
Федор Кузьмич ходил мрачный, как кузнечный мех. Собрался отчитать сына по-свойски, да передумал. Делу не поможешь, только озлобишь. Видно, у молодых теперь такая мода.
Вроде смирилась и Анна Ивановна. Только по ночам, когда засыпал муж, плакала в подушку: за что их так обидел ненаглядный Алешенька!
В начале января пришла телеграмма: "Приезжаем на каникулы. Целуем! Алексей, Аза".
Разом забылась обида. Анна Ивановна заметалась по избе, как девка в ожидании сватов. Не ударить бы лицом в грязь перед невесткой. Она столичная, наверно, избалованная и привередливая, привыкшая к городским порядкам. Надо, чтобы и в их избе все было в лучшем виде.