"…Домик ваш в исправности. Мы за ним по-соседски присматриваем. Даст бог, когда вернетесь с победой, хоть будет у вас родной угол.
Да, еще забыла сообщить, что за вашей супругой и сынком из города с гитлеровцами и полицаями приезжал известный всем Тимошка Жабров, сын прасола и шибая Фаддея Парфеныча Жаброва. Тимошка при немцах служил в полиции самым главным душегубом. Он собственноручно и кончил вашу маменьку Анну Ивановну. Перед приходом родной Красной Армии Тимошка из нашей местности бежал. Говорят, в Германию, в город Берлин.
Если вам доведется найти Тимошку в городе Берлине, то вы сами знаете, что нужно сделать с таким врагом рода человеческого за все его немыслимые злодеяния".
Надо думать о другом. Постороннем. Обычном. О чем угодно. Только о другом. Не об Азе и Федюшке, не о слове "кончили", а о другом. Все равно о чем. Только о другом. О том, что пора почистить пистолет, пришить на шинель оторвавшуюся пуговицу… Если думать об Азе, о сыне, о неизвестно где блуждающем отце, то можно закричать, завыть, удариться головой о стену…
Но Алексей Хворостов не мог заставить себя думать о другом. Против воли воображение рисовало картины гибели родных. Он гнал эти картины, но они возвращались, вставали перед глазами, словно безжалостный художник иллюстрировал каждое слово письма. И в них - черным пятном - Тимофей Жабров. Круглые оцинкованные глаза, трупный оскал безгубого рта. И руки! Железные руки робота, памятные еще с тех заройских времен.
Почему они тогда не догнали Жаброва? Если бы они на зарое догнали Тимошку…
Надо думать о другом! О чем угодно! Только о другом! Иначе сойдешь с ума, пустишь пулю в лоб.
Дивизия стояла в обороне. Зарылась в землю. Доты, дзоты, траншеи, колючая проволока, минные поля. Редкие ленивые перестрелки, ночные поиски разведчиков, "охота" снайперов. Оборона! Насколько легче было бы в наступлении! Не так одолевали бы воспоминания, меньше грызла сердце острозубая боль.
Может быть, потому, что в своем письме Ксюша писала о бегстве Тимофея Жаброва в Берлин (откуда она могла знать!), Хворостов все чаще думал: а вдруг их дивизия и в самом деле пойдет на Берлин? Прекрасно понимал: догадка Ксюши ни на чем не основана. Не такие уж гитлеровцы олухи, чтобы тащить в Берлин всякое отребье. Свои бы ноги унести! Все же Алексею казалось: победа будет неполной, если он не дойдет до Берлина.
Как ни кружила метелицами, ни пушила снегами, ни морозила рождественскими да крещенскими морозами зима, но и ее подточили и сломили мартовские ветры. Осели, засахарились сугробы, почернели, одрябли фронтовые дороги, в черной путанице голых кустарников завозились ранние птахи.
Пришла весна.
На других фронтах давно уже шли ожесточенные бои. Гремели освободительные громы вокруг Ленинграда, вырвались наши воины к границам Румынии и Чехословакии, поднялось Красное знамя над руинами Севастополя, по улицам Одессы, Тирасполя, Николаева мчались "тридцатьчетверки". Шла весна тысяча девятьсот сорок четвертого года! Даже американцы и англичане спохватились, как бы без них не пошабашили, и высадились в первых числах июня в Северной Франции: открыли второй фронт!
А их армия стояла, как в землю вкопанная.
- Товарищ замполит! Когда же мы пойдем? Так в Берлин и к шапочному разбору не поспеем. Или как и в прошлом году будем огороды пахать да бульбу выращивать? - осаждали Хворостова солдаты.
- Пойдем, пойдем! - успокаивал Хворостов. - Ставка свое дело знает! - А сам думал, как и солдаты: "Когда же?"
В середине июня по всем признакам стало ясно, что и на их участке фронта готовится большое наступление. Потянулись к передовой студебеккеры с боеприпасами и другим снаряжением. В лесах появились новые артиллерийские и минометные части и среди них длинные машины с верхом, затянутым глухим брезентом, - "катюши". А вернее всего, о предстоящем наступлении говорили тоскливые и в то же время радостные вопросы девчат из окрестных деревень:
- Говорят, скоро трогаетесь?
В ночь на 28 июня полк, где заместителем командира батальона по политической части был майор Алексей Хворостов, с ходу переправился через Днепр и ворвался в город Могилев. Солнечное веселое утро поднялось над городом, дымящимся пожарами. Первые радостные встречи с уцелевшими жителями, первые слезы, жадные вопросы:
- А Ивана Краскевича нет с вами?
- Петю Сугоняя никто не встречал?
- Иващенко Максима знаете?
Алексей Хворостов не запомнил, где и когда он впервые увидел этот плакат. Вероятней всего, в Польше. А может быть, и раньше, в Белоруссии, когда их дивизия вырвалась на прямое шоссе Белыничи - Минск. Какие жаркие, радостные, дух захватывающие были дни! По двадцать, по тридцать километров продвигались за сутки, преследуя в панике бегущих гитлеровцев. Пленных уже не брали. Овечьими отарами покорно брели они за одним-единственным сопровождающим нашим бойцом из нестроевых. Брели к нам в тыл обочинами, уступая дорогу идущим на запад советским войскам.
В белорусских пышных лесах, в нашем тылу, оставались разбитые немецкие части: батальоны, полки, дивизии… Что ни лес, то большой или малый "котел". Некоторые вражеские части, еще сохранившие боеспособность, пытались с боями прорваться на запад. Но большинство дичали в лесах, теряли воинский вид и в конце концов бросали оружие, выходили на дороги:
- Гитлер капут!
Советские войска стремились вперед. В те дни верилось: так будет до самого Берлина, до полной победы. Нет силы, способной задержать наступательный порыв наших воинов. Может быть, в те дни и увидел впервые Алексей Хворостов на развилке дорог указатель: "На Берлин!", а под ним - плакат. Молодой солдат, в пилотке, со скаткой через плечо, с веселым лицом, сидит и, как полагается перед дальней дорогой, переобувается. И подпись:
"Дойдем до Берлина!"
Бойцы остановились перед плакатом. Еще невероятно далек путь до Берлина. Кто из них пройдет его? Знали: не все дойдут. Каждый шаг на этом пути они оплачивают своей кровью, жизнью. Потому-то оптимизм плакатного солдата воспринимался как шутка.
Хворостов посмотрел на бойцов своего батальона. Усталостью дубленные лица, потемневшие гимнастерки, стоптанные сапоги. Пехота!
- Как, товарищ замполит, дойдем? - обратился к Хворостову стоявший рядом боец.
Хворостов еще раз посмотрел на плакат. Лицо нарисованного на нем солдата молодое, задорное, веселое. Будь в его батальоне такие бойцы, он не замедлил бы с ответом. Невольно оглянулся на обступивших его солдат. И странно! Теперь они все показались ему чем-то похожими на того солдата, что улыбался с плаката. И с уверенностью сказал:
- Дойдем!
- Если живы будем, - усомнился кто-то.
- И живы будем, и дойдем. В Берлине скажете мне, если я ошибся.
Солдаты заулыбались:
- Если дойдем до Берлина, какой может быть тогда разговор.
Хворостов смотрел на бойцов и думал: конечно, какой может быть разговор. Наша армия дойдет до Берлина! Это точно! Достаточно оглянуться вокруг. Лежат в кюветах пятнистые гитлеровские танки, разбитые грузовики и повозки, в помятой ржи темнеют трупы в зеленоватом грязном обмундировании. А туши тяжеловозов! Раздувшиеся до чудовищных размеров с поднятыми к небу окостеневшими мохнатыми ногами, они словно олицетворяют собой разгром гитлеровской армии. И смрад. Трупный, сладковато-рвотный смрад поражения и бегства.
Да, до Берлина Красная Армия дойдет. Дело ясное! Но дойдут ли до немецкой столицы все бойцы, стоящие сейчас вокруг плаката, улыбающиеся, закуривающие, отпускающие солдатские шутки…
А наступление продолжалось. Остались позади Березина, Червень, Минск… Вот и станция Негорелое - старая граница. Сколько раз до войны Алексею Хворостову доводилось читать в газетах: "Высокого гостя до пограничной станции Негорелое сопровождали…" Или: "Зарубежная делегация прибыла на станцию Негорелое, где была встречена…" и т. д.
В действительности же часто упоминавшаяся в официальных сообщениях пограничная станция Негорелое оказалась маленьким захолустным зданием с выбитыми стеклами и сорванными дверьми. Большие круглые часы на столбе испуганно растопырили неподвижные мертвые стрелки. Интересно, какое мгновение они запечатлели?
Войска фронта шли на запад по белорусской земле. Когда был освобожден Белосток, у Хворостова появилась новая тревога: а вдруг их дивизии дадут другое направление - севернее или южнее - или, чего доброго, перебросят на другой фронт? Тогда он не попадет в Берлин.
Сверял по карте. Нет, направление подходящее. Теперь указатели на дорогах стали более определенными:
"До Берлина - 1240 км".
"До Берлина - 950 км".
"До Берлина - 730 км"…
А под указателями все тот же неунывающий парень, переобувающийся перед дальней дорогой:
"Дойдем до Берлина!"
В те радостные дни наступления у художника было много соавторов. На плакате с подписью: "Дойдем до Берлина!" - был изображен то молодой веселый парень типа Василия Теркина, то бывалый усатый ветеран, прошагавший в солдатских сапогах не первую войну.
И чем меньше оставалось километров до Берлина на дорожных указателях, тем больше крепла у Хворостова уверенность: "Дойду!"
Теперь Алексей не думал, что его могут ранить или убить. Не может этого быть! Минует пуля, не заденет осколок, промахнется фугаска. Как же иначе! Если он уцелел под Минском в июне сорок первого года, если вышел из белорусских лесов и болот, если не сложил голову под Сухиничами, и чтобы… Нет, нет. Дойдет! Разве зря он принял столько трудов и тягот! Мерз в траншеях, ползал по минным полям, поднимался в атаки навстречу огню и металлу, прижимался к танковой броне…
Впрочем, наверно, так думали все солдаты. И хотя знали: дойдут не все, о себе каждый думал с надеждой и верой: "Дойду!"
Глава четырнадцатая
ВСТРЕЧИ
1
Стрелковый полк, в котором майор Сергей Полуяров командовал батальоном, занимал оборону в лесу на берегу Нарева. Позади лихое летнее наступление, когда их фронт с ожесточенными боями, форсируя реки Днепр, Березину, Неман, оставляя в тылу окруженные вражеские дивизии, дошел до Остроленка. Окопались, укрепились, обжились, приняли пополнение. Готовились к новому, как теперь надеялись, последнему наступлению. Впереди - Восточная Пруссия.
Утром девятого января командир полка вызвал Полуярова и передал поступившее ночью приказание: немедленно явиться в штаб армии. На недоуменный вопрос Полуярова, чем объясняется неожиданный вызов, да еще накануне возможного наступления, командир полка только поморщился:
- Черт его знает! Начальству видней.
Сам же догадывался: наверно, убит или выбыл по ранению где-то командир части и срочно нужен новый. Вот и затребовали майора Полуярова. Дело ясное!
Командир полка не знал, на ком сорвать злость. И в самом деле: на носу наступление, а тут забирают хорошего комбата и хорошего человека. Дали бы спокойно довоевать! О своих предположениях он все же решил Полуярову ничего не говорить. Авось еще сорвется назначение.
- Бери, Сергей Иванович, виллис и поезжай. Только машину сразу же отпустишь. Сам понимаешь, каждый день можем тронуться.
Наскоро попрощавшись с офицерами и солдатами батальона, Полуяров выехал в штаб армии. По тому, как были забиты людьми и техникой все леса и перелески, как мчались навстречу студебеккеры с боеприпасами, понимал: наступление вот-вот начнется. Было досадно в такие дни уезжать из батальона. Всю летнюю кампанию провел со своими ребятами. Хотелось с ними ворваться и на немецкую землю. А тут…
Первый эшелон штаба армии разместился в маленьком польском местечке. В доме, занятом оперативным отделом штаба, было суетливо и людно. Генерал-майор, начальник оперативного отдела, озабоченный и чем-то взволнованный (в штабе Полуяров узнал, что соседний фронт уже перешел в наступление), сказал сухо:
- Вас ждет командующий. Отправляйтесь к нему немедленно. Он сейчас на НП уезжает.
Командующий армией генерал-полковник, низенький, плотный, с бритым блестящим черепом и чисто выбритым морщинистым лицом, нетерпеливо дожидался, пока Полуяров докладывал по всей форме.
- Поздравляю с присвоением очередного звания, товарищ подполковник, и объявляю от имени Президиума Верховного Совета о награждении вас орденом Красного Знамени.
- Служу Советскому Союзу!
Командующий вынул из коробочки орден, быстро и умело (набил уже руку!) приколол его к кителю Полуярову.
- Есть у вас еще один повод радоваться. Подписан приказ о назначении вас на должность командира девяносто третьего полка. Полк хороший, боевой. Получайте документы и отправляйтесь.
Огорошенный неожиданными новостями, Полуяров проговорил:
- Товарищ генерал! Прошу оставить…
Командующий сердито перебил:
- Что оставить! Пригрелись на одном месте. После войны будем выбирать должности, как Подколесин невесту. А сейчас воевать надо! И без фокусов! Ясно?
- Ясно, товарищ генерал! - уныло пробормотал Полуяров, понимая, что дело его решенное и у командующего не такой характер, чтобы менять свои распоряжения.
- Сейчас, к сожалению, не могу больше с вами беседовать, уезжаю. Рекомендую вот что. В армейском госпитале лежит бывший командир вашего полка полковник Гарусов Иван Григорьевич. В строй он не вернется - обе ноги ампутированы. Поговорите с ним. Мужик дельный и полк хорошо знает. Введет вас в курс дела лучше, чем мы и дивизионщики. Все! Желаю здравия!
Выйдя из штаба, Полуяров отправился на поиски госпиталя. Это оказалось несложно. На первом же перекрестке увидел указатель: "Хозяйство Афанасьевой".
Так в порядке бдительности и сохранения военной тайны именовался госпиталь. Усмехнулся. Сколько раз слышал: "хозяйство", "прибыла картошка", "подбрось огурцов" и тому подобные выражения. Кого вводят в заблуждение такие детские уловки? Немцев? Едва ли!
Напялив застиранный, короткополый, пахнущий карболкой халат, Полуяров пошел в палату, где находился Гарусов. На высоко поднятой подушке лежал бескровно-бледный мужчина лет сорока и читал газету. После недавнего бритья на изнуренном его лице с ввалившимися восковыми щеками резко прорезались морщины, присыпанные, как на покойнике, пудрой.
- Иван Григорьевич? Здравия желаю! Подполковник Полуяров.
Гарусов поднял на вошедшего тусклые глаза:
- Здравствуйте, товарищ Полуяров!
- Получил назначение… еду в ваш полк.
- В бывший мой полк, - уточнил Гарусов.
- Хотелось бы с вами побеседовать, войти в курс дела. Если можно, конечно…
Полуяров боялся смотреть на ноги Гарусова, укрытые одеялом. Гарусов отложил газету в сторону:
- Ну что ж, присаживайся, - перешел сразу на "ты". - Командовать едешь?
- Командовать.
- Считай, повезло. Хороший полк. Думаешь, хвастаюсь? Поедешь - сам убедишься.
- Мне командующий говорил, что полк хороший.
- Командующий мог и для отвода глаз сказать - все-таки посылает туда работать. А я точно знаю.
Замолчал. Задумался. Может быть, вспомнил бывших сослуживцев - командиров, солдат. Полуяров ждал. Гарусов заговорил снова:
- Хочешь спросить, чем полк хорош? Скажу. Были в полку, как, верно, и в других, недоработки, упущения, промахи. Что греха таить, и ЧП были. А все же - хороший полк! Что самое главное в нашем военном деле? Боевая подготовка, выучка, овладение оружием? Знания и опыт командного состава? Крепкая дисциплина? Строгое соблюдение уставов? Верность присяге? Все это важно - не спорю. И все же, на мой взгляд, самое главное для войны, для боев - дух полка, так сказать, его нравственный, моральный НЗ. Вот этот боевой дух полка, по-моему, и важней всего. Сам понимаешь: мы пехота. После каждого боя многих командиров взводов да и командиров рот недосчитываешься. Присылают новых, молодых, еще не обстрелянных. Но пройдет неделя-другая, смотришь, молодой офицер сам уже является носителем боевого духа и традиций полка. Вот сейчас я лежу без дела, есть время, чтобы поразмыслить. Перебираю в памяти всех офицеров, сержантов, солдат. Я, понятно, не Суворов и всех своих бойцов по имени-отчеству не знал, но все же многих - знал. Так вот лежу, вспоминаю их и думаю: разные в полку люди. Тот - такой, другой - этакий. Один с норовом, второй с ехидцей, третий молчун. Одним словом - разные. Только подлецов в части нет, трусов нет, шкурников нет.
Заметив улыбку на лице Полуярова, Гарусов нахмурился:
- Ты не подумай, что я гуманист какой-нибудь, армейский Эразм Роттердамский или слюнтяй Манилов. Нет, я человек жесткий, кадровый, двадцать лет в армии, как медный котелок, прослужил. Цену солдатам знаю, иллюзий не строю. И говорю верно: хороший народ в полку. Может быть, мне оттого так и тошно в тыл ехать…
Гарусов закрыл глаза. Синеватые веки набрякли. Заговорил снова, но глуше, морщась:
- Это о полке в целом и общем. Что же тебе конкретно о людях сказать? Начальник штаба - майор Анисимов. Свое дело знает, можешь на него положиться - не подведет. Порядок у него образцовый. Как и положено начальнику штаба, суховат. Впрочем, за все годы службы в армии хороших, но несуховатых штабистов не встречал. Или должность такая, или мне не везло - не знаю. Но так уж получилось. Правая рука - заместитель по политической части. И тут могу с чистой душой сказать - хороший политработник. Правда, он не кадровый, политработником во время войны стал. Но человек подготовленный, университет в Москве окончил, литературу преподавал. Что в нем ценное? А вот что! Командира полка солдаты должны бояться. Да, да, бояться! Конечно, и уважать, и ценить, но главное - бояться! Ты не смейся! Вот, дескать, какой полковник Аракчеев нашелся. А я утверждаю - и бояться! Когда идет командир полка, то весь личный состав и без команды должен внутренне стоять, как по стойке "смирно"! А замполит другое дело. Замполита солдаты должны любить. И верить ему. Еще с фурмановских времен мы знаем, какими были наши комиссары, политработники. Иной замполит и политзанятия бойко проводит, и с политинформациями выступает, и в задушевные беседы с солдатами, как положено, пускается, газетками регулярно снабжает. Одним словом, все галочки на месте, ни один политотделец не подкопается. Но если солдат почувствует в словах такого политработника хоть каплю фальши и формализма, не поверит ему и не полюбит его. А Алексея Федоровича Хворостова солдаты любят и верят каждому его слову.
- Как, как? - вскочил Полуяров.
- Что как? - не понял Гарусов. - Как любят?
- Как фамилия замполита? Хворостов?
- Хворостов!
- Алексей Федорович?
- Точно! А что?
Полуяров в радостном волнении прошелся по палате:
- А еще треплются, что бога нет! Есть бог! Есть!
- Не понимаю.
- Да ведь Алешка Хворостов мой старый друг. Мальчишками вместе на кирпичном заводе работали.
Гарусов оживился. Истощенное лицо порозовело:
- Везучий ты черт, Полуяров. Полк отличный получил, да еще старого друга в придачу. Так только на пасху бывает.
- Выходит, мы с ним на одном фронте воевали. Воистину на войне всякое бывает.
- Вижу, мне больше тебе и рассказывать ничего не надо. Хворостов сам тебе все в лучшем виде изобразит. Вот только беда у него большая.
- Что такое?
- Жена с сыном не успели эвакуироваться, остались у его родных в деревне. Пришли немцы. И всех уничтожили. Всю семью. Жаль человека.