Замолчали. Полуяров вспомнил: май, вокзал в Смоленске, у вагона веселый, счастливый Алексей. Говорит с неожиданной застенчивой нежностью: "А у меня сынок растет!"
- Вот она какая, война! Мы ее в лоб бьем, а она нас в пяту жалит!
Разговаривая с Гарусовым, Полуяров видел, как за стеклянной дверью мелькают белые халаты госпитального персонала. Однажды за стеклом показалось бледно-матовое женское лицо с черным крылом волос под белой косынкой. Мучительно-знакомое лицо. Полуяров отвернулся: черт знает что! До каких пор в каждой миловидной женщине ему будет мерещиться Нонна. Наверно, за три или четыре тысячи километров от фронта, где-нибудь в Ташкенте или Андижане, сейчас она…
Гарусов, утомленный беседой, лежал с закрытыми глазами. Теперь особенно был заметен землистый цвет его худого лица, серые, сухие, помертвевшие губы. Редкие жалкие волосы прилипли к пергаментному влажному лбу. Полуяров стал прощаться. Чуть было по привычке не пожелал Гарусову скорого выздоровления, да вовремя спохватился.
- Желаю бодрости, Иван Григорьевич!
- А тебе удачи! Запиши мой адрес. Если нетрудно будет, черкни пару слов, как воюете, все-таки…
Гарусов не договорил. Острый кадык затрепыхался в горле.
- Обязательно, обязательно!
- Привет товарищам всем передай. Конечно, бояться командира подчиненные должны, но и любить тоже! - и протянул Полуярову сухую горячую руку.
Полуяров осторожно пожал ее и ушел с чувством вины и жалости. Словно он, живой, здоровый, едущий занять место Гарусова, виноват перед искалеченным и, может быть, обреченным человеком.
2
Когда подполковник Полуяров на следующий день рано утром явился в штаб армии, генерал, начальник оперативного отдела, еще более озабоченный и немногословный, сообщил:
- Наступление частей армии началось на рассвете. Преодолев оборонительную линию противника, войска первого эшелона вклинились на десять - пятнадцать километров в его оборону. В прорыв, развивая успех, пошла танковая бригада. Ваша дивизия успешно продвигается в направлении Эльбинга. Девяносто третий полк пока находится во втором эшелоне дивизии. Кстати, - сумрачный генерал несколько оживился, - по нашим сведениям, в Эльбинге на ходу большой пивоваренный завод. Если не растеряетесь, пива попьете.
- Бочку пришлю!
- Не помешает, - улыбнулся генерал. - Машину свою отпустили?
- Отпустил.
- И зря. Наши штабные все в разгоне. Дать не могу. Добирайтесь на попутных. Сейчас это не сложно. Весь транспорт только вперед движется, - и протянул руку: - Прошу простить, занят!
Отметив на карте населенные пункты, в которых предположительно мог остановиться девяносто третий полк, Полуяров вышел на шоссе. По узкой дороге непрерывно тянулись танки, самоходки, пушки, санитарные, хозяйственные, штабные машины. А по сторонам по пояс в снегу сплошной стеной стоял сосновый и еловый лес. Даже не верилось, что здесь, в Восточной Пруссии, такие, ну совсем наши сибирские, леса.
День выдался отличный, и все радовало Полуярова. И то, что идет успешное наступление, и то, что воюем уже на немецкой земле, и просто то, что утро такое светлое.
Движение по узкому шоссе было односторонним - только вперед, и Полуяров, забравшись в кузов первого притормозившего грузовика, улегся на мешках с пшеном или сахаром.
Колонна двигалась медленно, с частыми остановками и заторами. Скрежетали на обледеневшем асфальте гусеницы танков и самоходок, завывали моторы студебеккеров, груженных снарядными ящиками, нетерпеливо сигналили штабные виллисы и санитарные автобусы.
Впереди и справа за лесом перекатывалась канонада. В чистом, не по-январскому голубом небе порой проносились бомбардировщики и штурмовики. Но никто не кричал "Воздух!", не шарахался в занесенные снегом кюветы, не бежал очертя голову в лес под призрачную защиту еловых ветвей. Знали: наши!
…Полуярову невольно припомнилось декабрьское наступление сорок первого года, когда приходилось двигаться по ночам, когда гитлеровские стервятники гонялись за каждой автомашиной, за каждым пехотинцем и бойцы с тоской и недоумением смотрели в хмурое подмосковное небо:
- Где же наши?
Усмехнулся:
- Да, теперь другой коленкор. Теперь вы, голубчики, побегайте в кусты, потрясите своими арийскими задами. Недаром сказано: смеется тот, кто смеется последним!
3
Первый эшелон дивизии подполковник Полуяров нагнал в маленьком полуразрушенном немецком поселке. Разметанные взрывной волной черепичные крыши, черные глазницы пустых окон, кирпичное крошево и путаница проводов под ногами, мычание невыдоенных коров, ошалело мечущихся по огородам и садам с раздувшимися, потрескавшимися выменами.
Командир дивизии и начальник политотдела находились в войсках, и Полуяров прошел в оперативный отдел. Знакомый полковник быстро ввел в курс дела: девяносто третий полк с минувшей ночи в первом эшелоне, ведет наступательные бои. Потери большие и убитыми, и ранеными, и отставшими. Но дух боевой: "Вперед!"
- Прежнего командира корпуса взяли во фронт. Теперь у нас новый - генерал-лейтенант Афанасьев. Знаешь?
- Не удостоился.
- Мужик неплохой. Боевой. Его КП здесь же в поселке. Иди, докладывай. Такое у него правило: с новыми командирами частей беседует лично.
Новость, сообщенная оперативником, огорчила Полуярова. Прежнего командира корпуса он знал и уважал. Минувшим летом еще под Минском командир корпуса заехал в его батальон. Как на зло, в тот день остатки разгромленной немецкой дивизии, пытаясь уйти из окружения, неожиданно ворвались в расположение батальона. Создалась скверная ситуация. Весь фронт ведет успешное наступление, гитлеровцы отступают, если не сказать бегут, а его батальон очутился во вражеских тисках.
Командир корпуса не растерялся, не умчался на своем бронетранспортере. Взял командование на себя, быстро и умело организовал круговую оборону. Держался спокойно, уверенно, а в критическую минуту, когда немцы приблизились к штабу батальона, сам вел огонь по врагу из личного оружия.
С тех пор Полуяров проникся уважением к старому генералу и, хотя больше с ним не встречался, был рад, что такой мужественный и твердый человек командует их корпусом. И вот теперь в корпусе новый командир! На доклад к нему шел с невольным предубеждением.
- Завел моду. Быстрее в полк надо, а тут…
Генерал-лейтенант Афанасьев разместился в маленьком одноэтажном особнячке, от земли до островерхой крыши затянутом серой паутиной дикого винограда. Бойкий автоматчик с пропастью наград, значков и нашивок на груди картинно, как в армейском ансамбле песни и пляски, щелкнул каблуками:
- Здравия желаю, товарищ подполковник! Как доложить? - Проворно исчез и, вернувшись, еще раз молодцевато козырнул и лихо щелкнул каблуками: - Пожалуйте, товарищ подполковник!
Грузный рослый генерал лет пятидесяти в расстегнутом кителе, так что виднелась белая нижняя рубашка, сидел за маленьким круглым столиком и пил чай. На его распаренном мясистом лице светилось еще не остывшее банное блаженство.
Кроме генерала в комнате находилось еще одно живое существо. На большом кожаном диване лежал огромный, как теленок, необыкновенной масти голубовато-серый дог. Пес посмотрел на вошедшего зелеными равнодушными глазами и высокомерно отвернулся.
Командир корпуса поднялся навстречу вошедшему. Полуяров представился. Генерал протянул широкую, как лопата, дружелюбную руку:
- Добро! Полк хороший. Я у Гарусова был. Жаль, не повезло человеку. Обстановку в оперативном узнали?
- Так точно!
- Когда думаете отправиться?
- Если разрешите - сейчас.
- Ну, что ж! Теперь в тылах делать нечего. Только прежде чайку выпейте. Или чего покрепче?
- Врачи запретили крепкое, товарищ генерал.
- Меньше их слушайте. Мне врачи уже двадцать лет и курить и пить запрещают. Как вас величать?
- Сергей Иванович.
- Присаживайтесь, Сергей Иванович.
Генерал налил стакан чая, подвинул сахарницу и вазочку с печеньем. - Прошу! Чай - мужик хороший!
Дог на диване громко, по-человечески вздохнул. Генерал усмехнулся:
- Полюбуйтесь на друга человека. От немцев остался. Видно, здесь и жил. Хозяин, так сказать. Спит на диване, ест только с тарелки и табачного дыма совершенно не переносит. Начальника штаба два раза из комнаты выгонял. Что с ним делать - ума не приложу. Бросить жаль. Погибнет. А барбос славный.
Генерал помолчал. Переспросил:
- Значит, Сергей Иванович Полуяров?
- Так точно!
Полуярова смущало, что генерал слишком внимательно его разглядывает. Пожалуй, еще предстоит разговор. И не ошибся. Допив чай, генерал внезапно спросил:
- Раньше мы с вами не служили?
- Никак нет!
- Странно. Откуда же я вашу фамилию знаю? А вспомнить не могу. - Нахмурился. Мясистое, мужицкое лицо стало озабоченным: - В Центральном аппарате Наркомата не работали?
- Не довелось.
- А учились где?
- Окончил Ленинградское пехотное Краснознаменное училище. Теперь училище имени Кирова.
Генерал налил себе еще один стакан темного, как азербайджанский кагор, чая.
- Я когда-то в Средней Азии служил, там к чаю и пристрастился. Беда! С женой каждый день скандалы были. Она у меня медик. Тысячу причин нашла, почему чай для меня вреден. Не женитесь на враче. Или уже женаты?
- Холост.
- Хорошо, что до войны вас ни одна не окрутила. Холостому воевать - одно удовольствие.
Генерал был словоохотлив. Все же Полуяров чувствовал: уж слишком пытливо поглядывает на него генерал.
- Точно знаю, что вашу фамилию слышал где-то. А где? Ничего, все равно вспомню. Обязательно вспомню! Иначе не успокоюсь. Такой уж проклятый характер. Хасан отпадает?
- Отпадает!
- А Халхин-Гол?
- Тоже отпадает, - улыбнулся Полуяров.
Генерал нахмурился:
- Вы не смейтесь. Лучше помогите старику вспомнить. Война где вас застала?
- В Белостоке.
- А в Москве когда последний раз были?
- В октябре сорок первого.
- В октябре! - Афанасьев встал, грузно прошелся по комнате. Дог следил за ним стеклянными строгими глазами. Афанасьев остановился перед Полуяровым, посмотрел лукаво.
- В октябре?
- В октябре!
Полуяров поставил недопитый стакан на стол. Было не до чая. С недоумением смотрел на командира корпуса: что со стариком?
- Нонну знаете? - неожиданно спросил генерал, торжествующе улыбаясь.
Полуяров встал. Всего, чего угодно, мог он ожидать! Но чтобы здесь, в Германии, незнакомый генерал, фамилию которого он до сегодняшнего дня и не слышал, мог произнести ее имя.
- Какую Нонну? - с тупой угрюмостью переспросил Полуяров, надеясь, что с генеральского языка сорвалось совсем не то слово, что говорит он о другой женщине.
- Нонну Владимировну Никольскую, - раздельно проговорил генерал, откровенно радуясь, что наконец-то вспомнил, где и при каких обстоятельствах он слышал фамилию стоящего перед ним подполковника. И совсем у него не такой склероз, как утверждает жена. Больше трех лет прошло с той осени, а поднатужился - и вспомнил. Нет, склерозом пока и не пахнет, уважаемая Мария Степановна!
- Я знал когда-то Нонну Владимировну Душенкову, - проговорил Полуяров, стараясь казаться спокойным и непринужденным.
- Никакой Нонны Душенковой в природе не существует, - самодовольно, словно в том была его заслуга, изрек генерал. - Есть Нонна Никольская.
- А ее муж?
- Эк, вспомнили! Давно с ним разошлась. Еще в сороковом году.
…Так бывает после прямого попадания бомбы. Все разворочено, опрокинуто, сдвинуто с привычных мест. Хаос, неразбериха в душе Полуярова. Сколько лет жил с холодной уверенностью: с прошлым все покончено! И вот…
- Не знал! - силился Полуяров загнать внутрь, подальше от генеральских глаз, охватившее его волнение.
- А она вас еще в сорок первом году искала, - безжалостно добивал генерал. - Помнится, я и координаты ваши тогда ей нашел. Вот откуда мне фамилия ваша знакома, - не то с укором, не то с сожалением проговорил Афанасьев, опускаясь на стул, заскрипевший всеми своими суставами под тяжестью грузного тела. - Так-то, мой дорогой!
- Не знал! - растерянно повторил Полуяров. Он не испытывал радости. Было такое ощущение, словно на него обрушилось что-то огромное, и невозможно понять, хорошо это или плохо.
- Не знали! - усмехнулся генерал, с откровенной досадой глядя на подполковника: - Где она сейчас, знаете?
Полуяров с жалким испугом посмотрел на генерала: какую еще мину тот ему приготовил?
- Не знаю!
Афанасьев встал.
- Эх вы, шляпа! Такую девушку проворонили! Будь я помоложе да не женат, показал бы, как надо ухаживать. Это такая женщина, что с ней даже по телефону неудобно разговаривать небритым.
- Где она сейчас, товарищ генерал?
- Где, где! - передразнил Афанасьев и, сам того не замечая, перешел на "ты". - Землю целуй! Здесь она, в нашем армейском госпитале работает. Только сейчас туда тебя не пущу. По лицу вижу, о чем думаешь! Берлин возьмем, тогда поедешь.
Полуяров молчал.
Афанасьев рассердился.
- Я серьезно говорю. Поезжай принимай полк. Машину дам. И не вздумай делать глупости. Рука у меня тяжелая, так и знай. Послезавтра к тебе в полк приеду, посмотрю. Не смею больше задерживать. Желаю успехов!
Подполковник Полуяров вышел, и Афанасьев сразу же поднял телефонную трубку:
- Соедините с хозяйством Афанасьевой.
Минут через десять зазуммерил на столе полевой аппарат:
- Афанасьева слушает!
- Здравствуй, дорогая! Как ты там?
- Все благополучно. Блеск наводим.
- Понятно. Радикулит не беспокоит?
- Притих.
- Держись. Недолго осталось.
- Держусь. Больше терпела.
- Как распрекраснейшая Нонна?
- Тоже все нормально.
- Обожателем не обзавелась?
- Пока нет. Почему интересуешься?
- Есть у меня на примете один подполковник-недотепа.
- Не по адресу обращаешься. Она женщина серьезная. Да и что ей подполковник. Генерала найди.
- Был уже один. Обожглась.
- Потому ни на кого и смотреть не хочет.
- На моего подполковника посмотрит.
- Сомневаюсь.
- Не сомневайся. Лишь скажи ей: Сергей Полуяров.
- Полуяров?
- Да, Сергей Полуяров. Не забудешь?
- Склероза пока нет.
- Без намеков. Но предупреди ее: раньше Берлина Полуярова она не увидит. Не отпущу! Он полком поехал командовать, ему сейчас не до сентиментов. Да и у Нонны работенка будет. Возьмем Берлин - тогда, пожалуйста!
- Передам! Только скорей берите, а то воюете, воюете…
- Возьмем.
- Ты серьезно думаешь, что Нонна обрадуется Полуярову? Знаешь какая она!
- Обрадуется! Герой романа!
Корпусной виллис мчался по темному асфальту шоссе, мимо голых груш и яблонь, мимо разбитых селений, развороченных переездов, шумел по временным, на скорую руку саперами сколоченным мостам.
Взять да плюнуть на генеральский запрет, на его тяжелую руку, повернуть назад, в госпиталь. Увидеть темные глаза на матовом лице, черное крыло волос под белой косынкой. (Она, она проходила по коридору, когда он беседовал с Гарусовым. Чурбан! Как он не узнал, не почувствовал…) Прижаться губами к ее руке. А там будь что будет. Хоть штрафная!
Мчится виллис. Научились ездить по фронтовым дорогам военные шоферы. Только воет мотор да шумят проносящиеся вспять придорожные деревья. Все дальше и дальше уходит назад хозяйство Афанасьевой. "Не вздумай делать глупости!" - предупредил генерал. Какие глупости? Разве глупость - увидеть ее лицо, волосы, глаза…
Мчится виллис. Сквозь заторы фронтового шоссе, сквозь завалы, сквозь минные поля сомнений… А нужен ли Нонне его приезд? Обрадует ли его внезапное появление? Прошло столько лет. Военных лет. Много сердец, семей, любовных клятв растоптала война. Разлука крушила самые верные сердца. Кто он для Нонны? Лирический эпизод полудетских лет. Правда, она разошлась с мужем. Но разве он знает, почему разошлась. Может быть, полюбила другого? И здесь, на фронте, могла полюбить. Как не полюбить, когда вокруг столько мужчин: ищущих, истосковавшихся, изголодавшихся.
А виллис мчится, обгоняя колонны грузовиков, танки, самоходки. Все вперед, туда, где с боями идет по Германии его полк. Нет, он не сделает глупость! Генерал может быть спокоен.
Но не только с курсантских лет твердо усвоенная привычка безоговорочно подчиняться приказу руководила подполковником Полуяровым, когда он торопил шофера: скорей, скорей! Надо ж было случиться такому совпадению, какие бывают разве только в романах да кинокартинах: в один день узнал, что здесь, на фронте, рядом с ним и Нонна, и Алексей. И Полуяров торопил водителя:
- Жми, жми, друг!
Когда Мария Степановна Афанасьева рассказала Нонне о разговоре с мужем и упомянула о Сергее Полуярове, та как-то сникла, не то смутилась, не то побледнела и, сославшись на головную боль, ушла к себе. Жила она с двумя медсестрами, но те были на дежурстве, и Нонна осталась одна. Легла, укрылась с головой одеялом. Теперь можно думать, думать… Обрадовала ли ее новость? Что она знает о Сергее? Женат ли он? Помнит ли ее? Простил ли ее предательство? И можно ли ее простить? Все годы войны боялась одного: привезут новую партию раненых, и среди искалеченных, окровавленных мужских тел она увидит Сергея.
Такой встречи боялась больше всего.
Теперь она знала: Сергей жив, здоров. Где-то здесь, рядом. Почему же он не приехал к ней в госпиталь? На минуту, хоть на полминуты. Просто посмотреть в глаза, сказать: "Навсегда люблю тебя". Не приехал, не сказал! Чего же ей ждать, мечтать, на что надеяться! Может быть, лучше было бы, как другие, сказать: "Война все спишет!"
А спишет ли?