Весь день на заводе только и разговоров было что о статье в газете и ее авторе. В один день Алешка Хворостов стал заводской знаменитостью. В обеденный перерыв на зарой пришел председатель завкома Ласточкин. Заговорил с обидой: почему обошли общественность, почему не посоветовались в завкоме, почему не сигнализировали, а сразу бабахнули в газету?
Но Семен Карайбог не стал ждать, пока Ласточкин вытряхнет все свои "почему", и с ожесточением ринулся в контратаку.
- Ты наши интересы должен защищать, а не зажимать критику и самокритику.
После такого удара Ласточкин обмяк, признался, что Бронникова вызвали в горкомхоз, а может, куда и повыше. Верно, отчитают за забвение нужд рабочих.
Теперь после работы Алексей Хворостов спешно мылся и уходил в редакцию газеты, расположенную в самом центре города, в одном здании с горкомом партии и горсоветом. Он рассказывал, что по субботам в редакции собираются местные писатели. Хотя они именуют себя прозаиками, поэтами и даже драматургами, но, по правде говоря, это - обыкновенные рабочие парни: трое из железнодорожного депо, двое с мельничного комбината и человек пять, в том числе и одна деваха, с механического завода. Читают свои стихи и рассказы, обсуждают, спорят.
- И я одно стихотворение прочел, - признался Алексей. - Похвалили.
- Там ты читаешь, а нами брезгуешь, - взвился Карайбог. - Рылом мы не вышли? Хорош гусь!
- Да что ты, Сема! Я просто…
- Тогда читай! - решил Петрович и сел под вагонетку: хоть какая, да тень. - Валяй!
Алексей замялся. Перед своими ребятами читать стихи оказалось почему-то совестно.
- Разве последнее. Заводское…
Начал читать нараспев, даже чуть покачиваясь (так читали поэты на субботних сборищах):
Нас на зарое веселых трое,
Роем мы глину и возим вверх.
В мокрую глину мы не зароем
Нам для грядущего данных вех…
Конечно, они не шибко грамотные по части поэзии, не много смыслят в законах стихосложения. Но сам факт, что их товарищ, заройщик Лешка Хворостов, сочиняет стихи, удивил и обрадовал. Знай наших!
- Складно! - одобрил Назар. - Только почему написал, что на зарое нас трое, когда нас пятеро?
- Для рифмы, - откровенно признался Алексей. - Пятеро не получается.
- Проверять не будут! - резонно заметил Сергей Полуяров. - Не милицейский протокол, где все факты должны соответствовать.
- Правильно! - поддержал Петрович. - Какая разница - трое или пятеро. Не в числе соль. Стихи подходящие, только по одному судить нельзя.
- Так у меня еще есть.
- Обнародуй!
- Сырое. Только вчера написал.
- Не выкобенивайся. В поэты настоящие еще не вышел, а цену набиваешь.
- Раз хотите… - согласился Хворостов. - Тоже о нас. Так и называется: "Кирпичи".
- Хорошо! - одобрил Петрович. - Тематика рабочая. Кто о нас напишет, как не свой же брат трудяга. Душу рабочего человека надо знать, а не просто чирикать, как воробьи на базарной площади.
Теперь Алексей читал по бумажке, - видно, и впрямь только написал. Прежней напевности не было, но получалось, пожалуй, еще лучше:
Нашу яму все зовут зароем!
Каждый день с семи до четырех
Глины пласт лопатами мы роем,
Что змеею вкруг завода лег.
К полудню крутые наши спины
Солнце лапой гладит горячо.
Солнце кажется нам слепленным из глины
Красным обожженным кирпичом.
- Здорово! - не выдержал Сергей Полуяров, влюбленно глядя на друга. - Такие стихи и в Москве напечатают.
Ободренный похвалой, Алексей принялся читать с еще большим чувством:
Рукавом, засученным по локоть,
Вытри лоб, где пота села сыпь,
И опять спокойно, не с наскока
Вагонетку полную насыпь.
Мышцы крепки, и движенья метки,
Знают руки, что такое труд.
И без перерыва вагонетки
Тушами раздутыми ползут.
- От дает! - вставил свое слово и Назар Шугаев. - Как Демьян Бедный!
Алексей продолжал:
Там у пресса глину рвут на части
И, вдобавок посолив песком,
В зев зубастой, чавкающей пасти
Шлепают за комом ком.
В трех шагах от нашего зароя,
Где был раньше свален сор и лом,
Плотники и каменщики строят
Новый окноглазый дом.
- Стоп, машина! - рявкнул Карайбог. - Где ты дом увидел?
- Будет дом! - горячо вступился за друга Полуяров. - Не в этом году, так в будущем. Построят! Надо вперед смотреть. Читай дальше, Алексей!
И Хворостов читал:
Дни идут. Свою простую дань им
Мы несем, движенья заучив.
Для растущих вкруг завода зданий
Мы приготовляем кирпичи.
Где пустырь был кинутый и голый,
Где не слышно было голосов,
Там теперь постройки шум веселый
Покрывает высоту лесов.
Пусть ноябрь багрец листвы полощет,
День придет, как долгожданный друг,
Мы получим новую жилплощадь
С окнами высокими на юг.
На руках тогда качая сына,
В песне расскажу ему о том,
Как с песком замешанная глина
Превратилась в этот новый дом.
Назар и тот разволновался, что с ним редко бывало:
- Сильно! Ей-ей, не хуже Демьяна Бедного! Талант у тебя, Лешка!
Петрович поддержал:
- Только в землю не зарывай!
- Вернее сказать - в глину! - уточнил Карайбог.
7
Прошло всего несколько дней после литературного утренника, как на зарой явился Семен Карайбог в мрачнейшем настроении, словно после пасхального перепоя.
- Ты что, яп-понский бог, сочиняешь? - с ходу набросился он на Хворостова. - На кого клепаешь?
Оробевший Алексей залепетал нечто невразумительное. Даже мерин Чемберлен прижал уши: как бы не огрели лопатой под горячую руку.
- Полюбуйтесь, что сочиняет новый Демьян Бедный! - Карайбог вытащил из кармана помятую газету. - По своим товарищам бьет.
В газете на четвертой странице под рубрикой "Маленький фельетон" были напечатаны стихи рабкора Алексея Хворостова под названием "Тетя Мотя".
- Что такое? - заинтересовался Петрович.
- Давайте я прочту! - поспешно предложил свои услуги Сергей. Семен с подозрением посмотрел на Полуярова, но газету дал:
- Читай!
В фельетоне говорилось о том, что против проходной кирпичного завода живет некая шинкарка тетя Мотя, тайно торгующая самогоном. В дни получек к ней тянутся рабочие. И Сергей Полуяров прочел со смаком:
У шинкарки тети Моти
Самогон достать легко.
И живет она напротив,
Ну, совсем недалеко.
Там и пиво, там и водка,
Закружится голова.
И сама она красотка,
Расторопная вдова.
На работе лица хмуры,
Вниз опущены усы,
Разговоры, перекуры,
Кое-как идут часы.
Красочно описал автор сам процесс возлияний:
В час обеда мчится всяк к ней,
Точно в свой родимый дом,
Выпьет стопку, крепко крякнет
И закусит огурцом.
Сергей Полуяров стишки прочел с чувством, со значительными паузами, без единой запинки. Похоже было, что читает он их не в первый раз. Хотя фамилий посетителей шинкарки автор фельетона не назвал, Карайбог сердился не зря. Заройщики догадывались, что среди клиентуры тети Моти Сема был не последним.
Алексей оправдывался:
- Я сам видел, как у ее крыльца один наш рабочий ничком лежал. Разве хорошо!
Карайбог презрительно усмехнулся:
- Ничком! Не тот пьяный, что ничком падает, а тот пьяный, что навзничь. Понимать надо!
Впрочем, Семен скоро успокоился и, когда Хворостов повез к прессу очередную вагонетку, уже с усмешкой повторил:
- "Выпьет стопку, крепко крякнет и закусит огурцом…" Вот шельмец! Точно подметил, а ведь сам ни разу к Матрене Ивановне не наведался. Что значит писатель!
- А ты ей, Сема, немало получек отнес? - заинтересовался Полуяров. Карайбог только вздохнул:
- Что выпито, того не съешь!
В один из последних дней августа Алексей Хворостов пришел на работу до крайности взволнованный:
- Я, товарищи, к вам с просьбой. Посоветуйте. Горком комсомола дает мне путевку в Москву, на учебу. Как считаете?
Новость неожиданная. Из зароя, из ямы, вдруг берут их товарища и посылают прямо в Москву.
- Где учиться? - первым делом поинтересовался Полуяров.
- На рабфаке. Есть в Москве рабфак искусств. На улице Мясницкой, дом номер двадцать один.
- Рабфак искусств… - значительно протянул Назар. Для него, да и для всех заройщиков, название рабфака прозвучало интригующе. Рабфак искусств! Словно в их яму нежданно залетела яркоперая невиданная птица.
- Не знаю, что делать? Ехать или нет? Петр Петрович, как посоветуешь?
Петрович не спешил с ответом. Отложил в сторону лопату, вытащил кисет. Заройщики молча следили за тем, как Зингер скручивал цигарку, как слюнил бумагу, как доставал из кармана зажигалку. Закурив, Петрович проговорил убежденно:
- Поезжай, Алексей! Поедешь ты не просто в Москву учиться, хотя и это само по себе замечательно. Поедешь на рабфак искусств! Есть в Москве и Большой театр, и университет, и консерватория. Они и раньше там были, до революции, при царе Горохе. И за границей есть театры, университеты, консерватории. А рабфака искусств, думаю, нигде больше во всем мире нет. И никогда не было! Один такой рабфак на всю нашу планету. Как же не ехать туда учиться! А у тебя, Леша, талант. Не будь таланта - не посылали бы. Поезжай. Учись. Станешь рабочим нашим писателем. Напишешь книгу о жизни трудовых людей. Изнутри, а не на вершки глядя.
Слушая Петровича, Полуяров думал: "Это и мои мысли. И я мог бы так сказать Лешке, если бы пораскинул мозгами".
- Валяй, Алексей! - с неожиданным воодушевлением одобрил и Семен Карайбог. - Чем больше рабочего народа за книжку сядет, тем жизнь примерней будет.
Ободренный единодушной поддержкой заройщиков, Хворостов помчался в контору за расчетом. В тот же вечер отправился домой, в Троицкое, сообщить родителям новость. Шагать пришлось всю ночь: как на зло, не было ни одной попутной машины.
Мать только встала и возилась у печки, когда по ступенькам крыльца взбежал Алексей. Неожиданный приход сына напугал ее:
- Что стряслось, дитятко?
Узнав, почему явился сын, расстроилась:
- Как же так! Да в такую даль!
Отец хмурился, пыхтел трубкой, молчал. И мать права, и Алексей прав. Не всю жизнь мокрую глину ворочать. Пора на широкую дорогу выходить - время такое. Но и боязно: Москва все-таки…
Прошло несколько дней. И вот стоит на вокзальном перроне у вагона московского поезда высокий белесый парень в кургузом пиджачке, в синей сатиновой косоворотке с расстегнутым воротом, в мятой кепчонке с пуговицей на макушке. Держит в руках плетеную корзину с висячим замком (замок мать повесила от злых людей), в которой две пары белья, полотенце, завернутый в газету кусок домашнего сала и толстая общая тетрадь в черном дерматиновом переплете. В ней мечты, надежды, радости и горести Алексея Хворостова - его стихи.
Проводить товарища пришли на вокзал заройщики. На прощанье водку не пили (получка давно была), да и не было охоты. Уж больно большое и чистое дело совершалось: ехал в Москву, в столицу, учиться их товарищ. Хотелось сказать ему на прощанье значительные, полновесные, как груженые вагонетки, слова. Такие слова, чтобы помогли на новом пути, поддержали в трудную минуту. Но где их найти!
Семен Карайбог наказывал:
- Только не забури на все четыре колеса, яп-понский бог. Мы далеко, подсобить не сможем!
- Не забурит! - ободряюще хлопнул Алексея по спине Сергей Полуяров. - Он парень хваткий.
Прошло совсем немного времени, а у заройщиков вторые проводы: уходил на действительную службу в Красную Армию Сергей Полуяров.
Длинный - вагонов сорок - состав товарняка загнали подальше от пассажирского вокзала на запасный путь. У каждого вагона - толпа. И все, как положено: песни, гармошка, смех, слезы… Но больше - песни. И разные. С одной стороны несется непременная, ставшая традиционной:
Как родная меня мать провожала,
Как тут вся моя родня набежала…
а с другой - утвердительная, почти грозная:
Но от тайги до британских морей
Красная Армия всех сильней.
И над всем составом ширился припев:
Так пусть же Красная
Сжимает властно
Свой штык мозолистой рукой…
А еще дальше шумная ватага провожающих - дядья и кумовья, - хлебнув казенной, отдавали дань старине.
Последний нонешний денечек
Гуляю с вами я, друзья…
Осоловевший дед, вспомнивший по такому случаю и Мукден, и Порт-Артур, в который раз наказывал внуку, смущенному, робеющему парнишке:
- Смотри, Павлуха, сучий кот, служи на совесть. В нашем роду все справными солдатами были. Ать, два!
…Провожали Полуярова заройщики. И, конечно, Настенька. Семен Карайбог вытащил из карманов бутылку, стопку, синеватую - уже очищенную - луковицу.
- Русское простое казенное хлебное сорокаградусное вино. Опорожним по бывшему христианскому обычаю посошок!
Пили по очереди - стопка-то одна, - деликатно нюхали луковицу. Настенька стояла в сторонке. Ее смущало, что возле поезда много заводских, видят ее и, конечно, догадываются, кого она пришла провожать.
- И ты, сербияночка, маленькую, - Семен налил полстопки. Настенька замахала руками:
- Что ты! Отродясь не пила.
Но Семен настаивал:
- Хоть пригубь. Не нарушай обычая.
Настенька мотала головой:
- Нет, нет, она горькая.
Все рассмеялись.
- В том-то и смак, - со знанием дела определил Семен.
Петрович сам пил редко, разве только в получку, и то не больше четвертинки, и не любил уламывать непьющих: вольному воля. Но тут неожиданно поддержал Карайбога:
- Выпей. Настенька. За возвращение Сергея.
Слово сказано, слово тайное, заветное, самое главное: возвращение! Настенька сдалась. Двумя пальцами осторожно, словно боялась ожечься, взяла стопку, виновато и пытливо посмотрела на Сергея:
- За возвращение!
Петрович откашлялся. Как самый старший - вроде отец - сказал внушительно:
- Отслужишь, Сергей, вернешься, и свадьбу сыграем. Дело житейское.
Настенька смутилась до слез:
- Вы уж скажете… Какая свадьба!
Только Назар безучастно стоял в стороне и смотрел вбок косым глазом…
Семен Карайбог разошелся. Швырнул в кусты пустую бутылку, притопнул кривой кавалерийской ногой.
- Выходи, сербияночка! - и хрипло затянул:
Ты зачем в аптеку ходишь,
Сербияночка моя?
Ты зачем лекарства носишь -
Отравить хотишь меня?
Не выдержала и Настенька. Взметнула над головой батистовый платочек и пошла в образовавшемся кругу, тоненькая, прямая. Белая туфелька била в деревянный настил платформы, как в бубен…
Тогда Сергей Полуяров был твердо - хоть голову на отсечение - убежден: так и будет! Отслужит, вернется. Сыграют свадьбу! Как же иначе? Нет на земле у него людей ближе и родней, чем заройщики. Здесь, на зарое, он почувствовал силу труда, встретил Настеньку. Нет на земле другой такой, как она. Он любит ее…
…В голове состава духовой военный оркестр громко и радостно заиграл марш "Мы красная кавалерия". Пришло время прощаться. Деликатный народ заройщики! Как бы невзначай отошли в сторонку. Сергей взял холодную Настенькину руку:
- Прощай!
Надо поцеловать Настеньку. Но так непривычно и стыдно целовать на виду у всех.
- Прощай!
- Будешь ждать?
- Буду!
- Три года?
- Три года.
Какие у нее строгие, прямо глядящие глаза! Спросила деревянным голосом:
- Вернешься?
- Вернусь!
Загудел паровоз. Раздались возгласы, лязг буферов, кто-то заголосил по-дурному.
Уже на ходу поезда заройщики впихнули Сергея Полуярова в отверстый зев товарного вагона. Замелькали головы провожающих, столбы, пристанционные тополя… В толпе в последний раз мелькнул беленький платочек Настеньки. Как в песнях об этом поется, как на картинках.
- Прощай!
Глава вторая
НОННА
1
Стрелковый полк, в который попал Сергей Полуяров, был расквартирован в Москве, почти в самом центре столицы, на Садовом кольце, в старых, еще с царских времен сохранившихся, казармах. На целый квартал тянулась желтая глухая кирпичная стена, за которой и казармы, и учебный плац, и спортивный городок… По Садовой неслись автобусы, машины, спешили пешеходы, а за казарменной стеной шла своя размеренная, на годы вперед рассчитанная армейская жизнь.
В первые месяцы военная служба показалась Сергею трудной, порой почти невыносимой. Из привольной жизни зароя он попал в обороты большой, хорошо налаженной и строгой машины. Весь день, с утра до вечера: "Подъем!", "Становись!", "По порядку номеров рассчитайсь!", "Шагом марш!".
Сжатый, как патрон в обойме, распорядком армейской жизни, Сергей со дня на день откладывал письмо Настеньке. Завтра напишу, послезавтра… "Когда дадут первое увольнение в город, тогда и напишу". "Когда сфотографируюсь в красноармейской форме, сразу пошлю". "Вот когда…"
А дни шли, как вагонетки, до отказа нагруженные занятиями, упражнениями, нарядами, дежурствами…
Было еще одно обстоятельство, сыгравшее не последнюю роль в молчании Сергея. Во взводе ребята подобрались бойкие, разбитные, острые на язык. И получилось, что излюбленной темой для насмешек и упражнений в остроумии стали те бойцы взвода, которые до ухода в армию успели обзавестись залетками, невестами, а то и женами. Робкие надежды таких бойцов, что их на родине помнят и ждут любящие женские сердца, встречались дружными язвительными шутками и далеко идущими соображениями и предположениями.
- Как бы не так! Девчата там не теряются. Ты ей письма каждый день пишешь, приветы и бессчетные поцелуи шлешь, а она хвост трубой и бежит на танцульки, а то и похуже.