Получение комнаты во многом зависело от начальника Игоря, главного механика завода Лосева. На производственном совещании Лосев резко отверг идею модернизации "Ропага". Дорого, сложно, несвоевременно и не под силу. Программное управление такого станка должны разрабатывать специальные институты ("Вы недооцениваете наших инженеров! - крикнула тогда Вера. - Ваш отдел совершенно не занимается творческими проблемами!").
Лосев сказал, что он предпочитает заказать новый станок, а не заниматься бесплодными изысканиями.
Слово главного механика считалось на заводе законом. С Лосевым избегали ссориться даже начальники крупных цехов. Он умел устраивать людям неприятности и не прощал тем, кто шел против него.
Вера надеялась, что Игорь выступит, поддержит ее. Она даже и не догадывалась, как легко он мог опровергнуть возражения Лосева. Никто не знал, что у Игоря в руках есть решающий козырь - автомат.
Он не выступил.
Он молча сидел в заднем ряду, опустив голову. Он заставил себя думать про дом. На стройке уже снимали леса. Белели замазанные мелом стекла. Монтеры опробовали лифт. Через неделю в завкоме будут распределять ордера. Достаточно одного слова Лосева, и не видать им комнаты. Жди, когда построят другой дом - через год, два… "Еще немного, потерпи, - повторял Игорь себе. - Вот получу комнату, тогда все выложу. Тогда наплевать мне… Месяц, другой пройдет, тогда…" Совесть его не мучила. Пусть еще Вера скажет спасибо, что он отмолчался. Нашлись бы и такие, которые в угоду Лосеву поспешили бы выступить против Веры.
А затем наступили те долгожданные дни, когда они очутились вдвоем в своей комнате, и он забыл обо всем. Свершилось чудо, и до сих пор ему было странно: неужто это он, Игорь Малютин, имеет такую шикарную комнату, и Тоня Колесникова - его жена, и он может видеть ее каждый день? Захочет - сейчас выйдет на кухню и увидит ее, захочет - обнимет… Никто им больше не нужен, никуда им не хотелось ходить, они боялись, что кто-нибудь заявится и нарушит их уединение. Игорь, такой бережливый к своему времени, теперь способен был каждый вечер сидеть дома и любоваться Тоней, ее возбужденной непоседливостью, ее летящей походкой, когда, закинув голову, будто оттянутую назад снопом волос, она, напевая, носилась по комнате, умиляться каждому жесту ее обнаженных рук, болтать о пустяках, точить ей кухонные ножи - и чувствовать себя при этом счастливейшим человеком.
Ему казалось, что он полностью забыл про схему, а между тем где-то в далеких клетках его мозга продолжалась неустанная и не подвластная ему работа. Порой до Игоря доходил явственный толчок только что рожденной догадки. Созревание заканчивалось, лопались почки, цыпленок продалбливал скорлупу. Все чаще Игоря подмывало засесть с конструктором за рабочие чертежи, скорее сдать на изготовление, сделать опытный образец. Но дома эти желания выглядели странными. Как будто он в чем-то изменял Тоне. Впрочем, скажи ему Тоня, что ей надо заниматься какими-нибудь деталями машин, он бы тоже обиделся.
Когда Тоня вошла в комнату с кастрюлей, Игорь лежал на кровати, одна рука закинута за голову, другая, с карандашом, что-то чертила в воздухе. Глаза его пристально смотрели на потолок, точно это был лист ватмана.
- Та-ак… - строго пропела Тоня. - Привычки общежития. Пережитки общежития в сознании людей.
Игорь виновато вскочил, оправил смятую подушку, бросился убирать со стола.
Суп явно подгорел. Она исподтишка наблюдала за безмятежной рассеянностью Игоря.
- Ну как? - не вытерпев, сказала она.
- Замечательно. Я не знал, что поджаренный суп - такая вкусная штука.
Она подозрительно заглянула ему в глаза.
- Подхалимаж!
После обеда Тоня гладила. Игорь сидел сбоку на табуретке, колени его упирались в фанерную стенку стола. Тоня набирала в рот воды, чтобы побрызгать на белье, надутые щеки делали ее лицо ребячье-важным. В эту минуту Игорь говорил какую-нибудь чепуху, Тоня силилась удержаться от смеха, краснела, блестящие капли дрожали на сжатых губах, но сдержаться не было сил, и она прыскала, обливая водой себя и Игоря.
- Послушай, Тоник, - он вытер лицо, - а не купить ли нам стол?
- Почему стол? - все еще улыбаясь, спросила она. - Мы же договорились - сперва кушетку.
Она стукнула утюгом о подставку, выпрямилась. Она вдруг поняла, что он давно уже думает про стол. Смешил ее, смеялся, а сам думал про стол.
- Какой? Письменный?
На какое-то мгновение он смешался.
- Н-нет, можно обеденный. А то за этим сидеть невозможно.
Тоня опустила глаза, щадя его, и заговорила, быстро глуша в себе досаду:
- У нас осталось свободных денег двести десять. Нам нужно еще простыни, миску, ты сам говорил, что тебе нужна спецовка…
Она загибала пальцы. Когда все пальцы были загнуты, Тоня посмотрела на свой кулак. Она могла бы перечислять дальше. Но какой это имело смысл? Им не хватало уймы вещей. Тоня разжала кулак. Обожженная кожа на указательном пальце сморщилась и покраснела. Ей стало жаль себя и еще больше жаль тех дней, когда Игорю не нужен был никакой письменный стол. Сегодня он заговорил про стол. Ему не терпится сесть за работу. Так быстро… А ей еще не надоело… Она по-прежнему готова часами держать свои руки в его жестких руках, слушая его шепот… Как быстро все проходит…
- Зачем ты так… Не надо, Тоник…
Она увидела перед собой его перепуганное, умоляющее лицо.
- …Не нужно мне никакого стола.
Она почувствовала плечами боязливое прикосновение его руки и отстранилась, зная, что он больше не осмелится обнять ее, и досадуя на него за это.
Его расстроенный вид подтверждал все ее подозрения. Она должна была обидеться, она хотела обидеться - и не могла. Ее растрогала смиренная виноватость Игоря. Никто не видел его вот таким, никто и не подозревал, что Игорь Малютин способен быть таким - ребячливо покорным, молящим, не знающим, куда девать свои большие руки. Она заметила на его остром подбородке красную царапину - порез от бритья. И бриться-то еще как следует не умеет.
И эта растерянность Игоря, которая минуту назад злила ее, сейчас вызвала чувство нежной жалости. Она притянула его к себе за уши, поцеловала его губы и эту красную, шершавую царапинку. С каждым ее поцелуем лицо его светлело, прояснялось.
Она понимала, что он счастлив, благодарен, согласен на все и рад уступить ей. Но она остерегалась этой победы. Мудрый инстинкт проснулся в этой молодой и, казалось бы, неопытной женщине. "Ну хорошо, ты настоишь на своем, а дальше? Что будет потом? Уступив, он будет недоволен и собой и тобой - и не успокоится… Все равно месяцем раньше, месяцем позже вы вернетесь к этому. В любви кто уступает, тот выигрывает".
Мужчина в таких случаях долго и мучительно размышляет. Тоня ни о чем не раздумывала, воображение заменяло ей мысли, чутье заменяло логику. Она живо представила себе, что через месяц ей надо сдавать эпюры по сопромату в свой вечерний Политехнический институт, затем чертить подъемник - она и так пропустила два задания, - и тогда ей придется - хочешь не хочешь - засесть за учебу и установить какой-то порядок в их жизни. Пора. Игорь прав. Но обидно, что он начал первый, хотя в глубине души она обрадовалась, что начал именно он.
Она первая постигла неизбежность случившегося и должна была принять решение. Так всегда: чуть что, Игорь отступал, и последнее слово оставалось за ней. Гораздо легче подчиниться, не принимая на себя тяжести старшинства. И все же она не согласилась бы скинуть со своих плеч эту сладостную ношу.
- Ты еще собиралась купить занавески на окно. - вспомнил Игорь. - У тебя лыжных ботинок нет.
- Занавески подождут, - возразила она, жалея себя и досадуя на его уступчивость. - Ботинки можно прекрасно брать на базе.
Хмуриться она не умела. Большие глаза ее темнели. Над бровями, под тугой, белой кожей сердито перекатывались легкие волны.
- А простыни? - спросил Игорь, давая ей еще одну возможность изменить решение.
- Со следующей получки. А если в самом деле купить письменный стол?
- Может быть, лучше обеденный, раздвижной?
- Я видела письменный в комиссионном.
- Там даже дешевле.
- Дело не в цене. Мы не такие богатые, чтобы покупать дешевые вещи, - строго сказала Тоня.
Глаза их встретились. Его - счастливые, обожающие. Прозрачная голубизна их темнела, как темнеет талый лед. И ее - в чуть косом разрезе, затененные легкой сеткой ресниц, под которыми ярко блестел коричневый свет.
Игорь неуверенно коснулся ее руки - и ты еще сердишься? Она медленно помотала головой, не отрывая от него взгляда.
- Тоня, неужто ты меня любишь?
Она молча улыбалась, сжимая губы. Перед самой свадьбой они заспорили, кто из них сильнее любит. "Я могу сделать для тебя такое…" Игорь задыхался, не находя нужных слов, и тут же, смущенный собственным волнением, старался отшутиться: "Могу ради тебя съесть пирожное". "А мне ни на одного мужчину смотреть не хочется", - серьезно говорила она, негодуя на его тон. Какими они были тогда глупыми! Любить - она считала - это значит ждать его звонка, волноваться, когда завидишь издали, у Нарвских ворот, его, тонкого, угловатого, в суконной куртке, с нахлобученной серой кепочкой, замирать, чувствуя прикосновение его губ.
А разве гладить его рубашку - это не любовь? Стоять в очереди за мясом, чистить овощи (и от картошки и от свеклы руки всегда неотмываемо серые). Экономить каждую копейку. Или уступить, вот как сейчас, с этим столом?.. Она радовалась тому, что смогла пересилить себя и пожертвовать своими желаниями ради Игоря. В сущности, желания эти были мелкие, эгоистичные. Их спор решился сам собой. Она выиграла его.
Не разжимая рук, они подошли к окну. От заиндевелых стекол тянуло холодком.
- Теперь ты начнешь заниматься, и я тебя не увижу, - сказала она.
- И ты тоже сядешь за эпюры.
- И я тоже, - повторила она.
- А мне не к спеху, - небрежно сказал Игорь.
Улыбаясь, она слушала его обещания подождать с занятиями до ухода в отпуск главного механика. А пока что он намерен сидеть рядом с нею и смотреть, как она чертит.
- Нет, мы заведем твердый порядок, - сказала она. - Всю неделю занимаемся. Каждый на своем конце стола, а в субботу идем в кино.
- Встречаемся у шкафа? - И он сам рассмеялся. - Ребятам мы обещали, что будем приглашать к себе. Они, наверно, уж обижаются.
- Ладно. Одну субботу в кино, другую - пускай приходят. Только надо достать занавески.
- Без занавесок им, конечно, будет неприятно.
- Много ты понимаешь… Патефон бы еще…
- Сейчас долгоиграющие пластинки освоили. Вот штука! Знаешь, как они устроены?
Тоня рассеянно следила, как он чертил пальцем по стеклу. Он всегда хорошо чертил, умел от руки вычертить круг точно, как по циркулю. Если б не она, Игорь сейчас, тихонько сопя от удовольствия, чертил бы свой автомат.
Тоня усмехнулась: быстро кончился их медовый месяц. Уложились почти в норму. И почему это в кино и в книгах, там, где описывается любовь, люди знакомятся, гуляют, и всегда им что-нибудь мешает, они страдают и, наконец, поцелуй, свадьба, и все на этом кончается. Как будто самое трудное полюбить и выйти замуж.
Тоня щелкнула по засохшему стеблю цветка. Посыпались сморщенные лепестки. Замолчав, Игорь смотрел, как они, кружась, медленно падают на ее раскрытую ладонь. Невнятная грусть передалась ему. Они как бы навсегда прощались с празднично бестолковым началом их жизни, оно оставалось за первым поворотом пути, который казался им бесконечным. Впереди ждало тоже хорошее, но там не будет того, что было…
Тоня стряхнула лепестки. Пора выкинуть этот засохший торчок. Но тут же по-хозяйски решила не выбрасывать горшок с землей: можно, пожалуй, посадить лимончик.
В следующую минуту она заговорила энергично, решительно, каким-то новым для Игоря голосом, словно деловито подытоживая случившееся. Больше всего она боится превратиться в домашнюю хозяйку. Она не хочет стать такой, как их соседка Олечка. Придется как-то распределить обязанности по хозяйству. Она во что бы то ни стало должна кончить институт. Игорь должен следить за ней самым беспощадным образом. Каждый вечер после занятий - час гулять. Главное - соблюдать режим. Лектор недавно объяснял им: от режима производительность страшно возрастает. Сейчас как раз десять часов, они пойдут гулять. Распорядок вступает в действие немедленно. Никогда ничего нельзя откладывать.
Морозный ветер толкал их в спину, придавая легкость шагу, распахивая перед ними просторы заснеженной улицы. Стук тяжелых лыжных ботинок Игоря сливался со звонким пощелкиванием Тониных каблуков. В магазинах открывались заиндевелые двери, и вместе с теплым дыханием оттуда доносились свежие запахи кофе, яблок, сыра.
Они шли по улице, как по коридору своей квартиры. Город с его площадями и темными переулками, с вечерней толпой, с паутиной проводов, натянутых над улицей, был сейчас их домом. Он принадлежал им. Дворники заботливо усыпали их путь пригоршнями желтого песка. Обгоняя их, по мостовой ползли снегоочистители, белая пыль клубилась из-под щеток, скребки громыхали об асфальт.
Эти двое счастливых шли уверенные, что специально для них зажгли матовые пузыри фонарей, для них разукрасили улицу цветными огнями реклам и светофоров. То, что происходило с ними, и было самым важным, до остального им не было дела. Молодой эгоизм счастья надежно защищал их от окружающих тревог. Не снег скрипел под их ногами - это послушно поскрипывала земная ось. Все подчинялось им, даже будущее.
- В завкоме дают участки под фруктовые сады, - вспомнил Игорь. - Возьмем?
- А что, у нас многие берут. Посадим яблони, вишни. Будем ездить туда по воскресеньям.
- Махнем в это воскресенье на лыжах?
- Ладно. Смотри сюда. Вот такой ящик для цветов и нам надо сделать.
Увлеченные, они забыли о недавней печали, будущее нетерпеливо влекло их к себе.
Тоня взяла Игоря за руку и вдруг потащила через улицу. Они бежали, смеясь, лавируя между несущимися автомобилями с ловкостью истинных детей города.
Оказывается, Тоне захотелось в сад. На темных скамейках, подняв воротники, обнимались парочки. Даже зимой все укромные уголки здесь заняты. И на их недавнем местечке, возле заколоченной эстрады, сидел моряк с девушкой.
- Здравствуй, племя молодое… - продекламировала Тоня.
Они, взрослые люди, с удовольствием покидались бы снежками, если бы не чувство солидности, неловкости перед этими бездомными влюбленными юнцами.
Деревья протягивали им горсти снега на замороженных ветвях.
- Ты видел, как цветут яблони? - спросила Тоня.
- Только в кино.
- Вот таким белым сад становится весной.
Игорь попробовал представить себе тот сад.
Вероятно, цветы яблонь пахнут, как Тонины волосы. Он прижал к себе ее локоть. Пальцы их переплелись, крепко, до боли.
В горле сразу пересохло. Они перешли на шепот, на особый язык. "Ту-ту-ту" - это Тоня. "Ру-ру-ру" - это Игорь. Сейчас все слова другие, специально для шепота, для ночи, их невозможно произнести вслух.
Перед свадьбой Тоня перечитывала "Анну Каренину". Ей вспомнилась оттуда первая фраза: "Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему". А у нас будет наоборот. Мы будем счастливы по-своему, не похоже на других. Весной в комнате до позднего вечера будет солнце, оно будет ждать их, когда они вернутся с работы… Летом мы поедем по туристской путевке на Волгу…
И они снова любовались будущим, уверенные, что видят его.
Глава вторая
Среди членов заводского комитета комсомола наибольшим влиянием пользовались Вера Сизова и Геннадий Рагозин. Обычно они выступали заодно, и новый секретарь комитета Шумский вынужден был, в сущности, проводить их решения, а не свои. Впрочем, никаких своих предложений он не выдвигал, но происходило это, как ему казалось, не потому, что у него не было, что предложить, а потому что Вера и Геннадий подавляли его самостоятельность. Они форменным образом обкрадывали его, каждый раз он убеждался, что их разумные доводы были его собственными доводами, которые он просто не успел высказать. Авторитет этой парочки раздражал Шумского. Он ждал случая освободиться от зависимости, поймать их на какой-нибудь ошибке. Но сейчас, когда он впервые стал свидетелем разногласия между ними, он оробел. Если они ни на чем не сойдутся, Шумскому придется стать судьей. Нет, это не тот случай, где он мог выступать судьей. Слушая спор Сизовой и Рагозина, он уныло листал тощее личное дело Игоря Малютина, пытаясь представить себе этого парня. "В белой армии не воевал, в царской не служил". "В оппозициях не участвовал". Весьма существенные сведения.
Кандидатура Малютина для отправки в МТС выплыла, когда просматривали списки. Геня Рагозин сразу же стал возражать; Вера потребовала объяснений, принялась настаивать. Она доказывала, что именно Малютин наиболее подходит из всех возможных кандидатов: знающий механик и не размазня, как Вася Земсков, и в ремонтном деле имеет практику. А Геннадий немедленно заявил, что Верой движут чисто личные соображения, поскольку в свое время Малютин не поддержал ее выступление против Лосева.
- Да, Малютин вел себя предательски, - сказала Вера. - Мы вместе с ним занимались модернизацией "Ропага", а он побоялся выступить.
- Почему побоялся? Почему? Ты знаешь? - спрашивал Геня.
- Из шкурных интересов.
- У него о комнате вопрос решался. Все его счастье от этого зависело. А если бы у тебя любовь?.. - Он запнулся, махнул рукой. - Ты по-человечески подходи.
- По-твоему, комсомольское и человеческое - разное?
Вера ходила взад-вперед вдоль длинного стола, покрытого кумачом; когда она поворачивалась к Шумскому спиной, он чувствовал себя как-то свободнее. Со спины Вера казалась высокой, нескладной, у нее были мужские, широкие плечи, походка грубая, качающаяся. Возможно, поэтому так неожиданно поражало ее лицо, мягкое, окрашенное слабым румянцем. Взгляд ее смущал настойчивой чистотой.
Вначале Шумского смешила неуместная возвышенность чувств и выражений Веры. Казалось странным, что она слывет толковым электриком и увлекается модернизацией карусельного станка. Постепенно Вера убедила его в искренности каждого своего поступка. Все чаще он стал завидовать простоте и определенности, с какой она подходила к самому запутанному вопросу.
Вера повернулась к Шумскому, и он, как всегда, почувствовал себя глупо виноватым.
- Вам хорошо тут разводить морали, - сказал он, - а мне завтра к вечеру списки в райком подавать. Спросят с меня…
- Если ты хочешь знать, Геннадий, - неторопливо продолжала Вера, не слушая Шумского, - у таких, как Малютин, личное действительно противоречит комсомольскому. И надо силой приучить его жертвовать личным.
- Жизнь ему искалечить? Да? - Подступая к Вере, Геннадий резко взмахнул рукой.