Быстрые зеленоватые глаза его потемнели, нижняя челюсть выдалась вперед. Гнев преобразил его всего. Казалось, даже растрепанный клок волос, свисающий на лоб, сердито топорщится. Невозможно было представить себе, что эти поджатые злостью губы способны смеяться. Геннадий отдавался каждому чувству весь, без остатка, заражая окружающих своей горячностью. Что бы он ни делал, всегда казалось, что иначе он не может. То, что у другого было бы неприятно, фальшиво, у него получалось естественно. Он принадлежал к той счастливой категории людей, которым все к лицу, которых все украшает, даже гнев. Замасленная суконная куртка, и та сидела на Геннадии с щеголеватой небрежностью. Любой костюм выглядел на нем красиво. Работать с ним было приятней, чем с Верой, его суждения не вызывали особых раздумий, у него все было как-то привычнее, легче, веселее, без суровой категоричности Веры.
Настаивать на кандидатуре Малютина Шумский не собирался. Никого в этом списке он не знал, Малютин, как и другие, был для него всего лишь фамилией. Факт, что кого-то посылать надо и этот кто-то должен быть во всех отношениях подходящим человеком. Тягомотно, конечно, снова пересматривать списки, подбирать. Но, с другой стороны, ему хотелось, чтобы Геннадий поставил Веру в трудное положение, из которого нельзя выйти с ее беспрекословными "да" и "нет". Это сбило бы с нее спесь.
- Пожалуйста, - сказал он, - назови другую кандидатуру, я не настаиваю.
- Не называть надо, а искать, - буркнул Геннадий.
- Ищи. Кто тебе мешает? У тебя, брат, удобная позиция, - рассердился Шумский. - Тебе хорошо защитником выступать. Это, мол, не я, а они такие-сякие.
В быстром взгляде Геннадия Шумский поймал выражение превосходства человека, который знает его слабое место и намерен сейчас в это место ударить. Он сразу сбавил тон, но было поздно.
- Та-а-к, - протяжно сказал Геннадий. - У меня удобная позиция. Та-ак. А у тебя какая? - Он подождал и усмехнулся. - У тебя вообще никакой.
"Вот, - тоскливо подумал Шумский, - вот, дождался".
- Мы должны подходить к любому вопросу ответственно, - торопливо начал он вслух. - Партия доверила комсомолу послать лучших представителей на укрепление сельского хозяйства. Наш долг - сочетать эту почетную задачу с индивидуальным подходом… - Он пытался говорить так же уверенно, как говорила Вера, но получалось у него наигранно, крикливо, и он сам это со стыдом слышал.
Пожав плечами, Геннадий отошел в глубь комнаты. Шумский повернулся к Вере, она подняла свои длинные, прямые брови, как бы отталкивая этим движением его слова, на которые незачем отвечать.
На колченогом столике, накрытом кумачом, стояли призы заводских спортсменов. Геннадий машинально взял один из кубков, подержал его, прижимая к металлу горячие ладони. Матовые следы быстро сбегали, открывая зеркальную поверхность и надпись на ней: "Победителям лыжного кросса - команде Октябрьского завода…" Затем шли фамилии, и среди них рядом: Малютин и Рагозин. Геннадий в тот раз обошел Игоря на последнем этапе. Зато Игорь всю дистанцию прокладывал лыжню. Геннадий несколько раз предлагал ему смениться, но Игорь продолжал идти первым, только перед финишем уступил.
- Ну, так как же, - услыхал он жалобный голос Шумского, - будем другого выделять?
- Почему? - сказала Вера. - Малютин - знающий техник-механик. То, что требуется. Более подходящих кандидатов у нас нет. Какие же причины у вас для отвода? Потому что у Малютина дружок - член комитета?
Геннадий стиснул кубок.
- Да, Малютин - мне друг. Мы с ним пять лет в одной комнате, кровать к кровати… Вера, у тебя есть душа или там распределительный валик? Человек только женился, месяц всего как комнату получил. Мы же сами за него хлопотали. Шумский тут про доверие передовицу жевал. А за что ты это самое доверие Малютину оказываешь? А? За то, что он на совещании не выступил? Тебя не поддержал? В наказание, значит, выдвигаешь его. В отместку, из-за личной обиды.
- И тебе не стыдно? - спросила Вера, недоуменно вглядываясь в Геннадия.
Шумский заметил, как под ее взглядом Геннадий покраснел. Это удивило Шумского, потому что Геннадий был не из тех, кого можно смутить, особенно таким вопросом. Ему показалось, что между Верой и Геннадием идет сейчас какой-то другой, скрытый от него разговор.
- Коммунисты, пожилые люди едут. Ты что, слепой? Не видишь, что творится кругом? - говорила Вера. - После пленумов, когда выяснилось, сколько у нас запущенного в сельском хозяйстве, ты рассматриваешь посылку в деревню как несчастье! Мобилизация идет, а ты ноешь над своим Малютиным.
Слова она произносила почти те же самые, что и Шумский, но почему-то у нее они звучали не как вычитанные из газеты, они шли из ее души, веские, спокойные.
- …Я тебя считала принципиальным человеком, - произнесла она задумчиво, и прямые брови ее сомкнулись.
- У тебя все беспринципные, - возмутился Геннадий. - А ты что, всегда прямо грудью на дот идешь? А?
Вера молчала.
И Геннадий снова почему-то смутился. Вера подошла к вешалке, сняла пальто.
- Если вы замените Малютина, это будет нечестно. - Она громко притопнула ногой, надевая галошу. - Я завтра на комитете все равно выдвину его.
- Не пугай, - вяло отозвался Геня.
- До свидания, - сказала Вера и ушла.
Шаркая щетками последних уборщиц, в здании заводоуправления располагалась вечерняя тишина. Только напротив комитета, в редакции многотиражки, трещала машинка. Ее стук больно отдавался у Шумского в висках.
- Пожалуй, она права? - вопросительно начал Шумский. - Конечно, с ее стороны не очень-то… - Он переложил анкету Малютина в общую пачку. - Но и у тебя, брат, тоже неубедительно. По другим кандидатам ты не возражал.
Геннадий медленно поставил кубок на место. Слова Шумского не доходили до него. Воспринималась лишь интонация - ожидающе растерянная.
Геннадий подошел к окну. Отсветы мартена обагрили разъезженную дорогу, клумбы, присыпанные свежим снегом, и посреди них бетонную русалку. По обочине дороги, скрываясь в тени простенков и вновь появляясь на фоне полыхающих огнем окон мартена, шла Вера. Отсюда она казалась маленькой и хрупкой. У железнодорожного переезда Вера остановилась. Геннадий ждал, что она сейчас обернется и увидит его в окне. Но Вера своей размеренной, четкой походкой поднялась на насыпь и скрылась за переездом.
Шумский приготовился к откровенному разговору. Он готов был уступить, согласиться, принять чью-нибудь сторону. Когда он слушал Веру, ее доводы казались ему неопровержимыми. А когда слушал обвинения Геннадия, то убеждался, что прав Геннадий. Ему было мучительно стыдно за свою нерешительность.
Но Геннадий, отойдя от окна, заговорил о каких-то посторонних вещах, потом надел пальто и ушел, так и не вспомнив о Малютине, будто с уходом Веры этот спор потерял для него интерес.
Шумский остался один в большом, ярко освещенном кабинете. Он смотрел на подколотую к анкете фотографию Малютина. Кто прав? Обвиняют друг друга в личных мотивах. А на самом деле?
На улице пахло жженой резиной, воздух словно загустел, круто перемешанный за день потоком машин.
Вера подняла воротник. Теплая глубина меха хранила запах духов. Возбуждение от недавнего спора медленно спадало, уступая место довольству человека, исполнившего свой долг.
Вдали, за цветистыми огнями жилых массивов, подымалась розоватая стена света, подпирая черное небо с редкими звездами. В конце проспекта висела Полярная звезда, и Вера двигалась по направлению к ней.
Размолвка с Геннадием все же огорчала ее. До сих пор они всегда сходились во взглядах. Вера ценила твердость убеждений Геннадия и видела в нем настоящего комсомольского руководителя. Такого рода люди в любой ситуации находят правильную политическую линию и проводят ее, не считаясь ни с чем. В данном случае Геннадий проявил недостойную беспринципность. Удручал не сам факт - Геннадий рано или поздно признает свою ошибку, - а то, что Вера не могла определить, как теперь ей следует относиться к Геннадию, как расценить его поведение. Считать человеком, который ставит личное выше общественного, значило ставить его на одну доску с Малютиным. Нет, между ними есть разница. Очевидно, со стороны Геннадия это просто слабость, вызванная неверным пониманием дружбы. Слабостей Вера не признавала. Человеческие слабости вносили путаницу в четкую систему оценки людей. Всех окружающих, все события Вера делила на положительные и отрицательные, на нужные и вредные. Это ясное разграничение она сохранила с раннего детства, когда весь земной шар был населен для нее только буржуями и коммунистами, врагами и друзьями. В институте система несколько усложнилась: студент оценивался отметкой. Существовали отличники и двоечники, успевающие и хвостисты. Но и там каждому можно было вывести средний балл с точностью до десятых.
Придя на завод, Вера обнаружила среди рабочих множество людей, которых не отнесешь ни к плохим, ни к хорошим - талантливый рационализатор непристойно ругался с мастером из-за денег, пьяница перевыполнял норму, прогульщик исправно читал газеты. В цехах рядом с новенькими автоматами дребезжали станки Русско-Бельгийского общества. В шишельном у работниц к концу дня вздувались на руках синие вены… Жизнь не укладывалась в ту безупречно стройную схему, которую Вера рисовала себе в институте. Ну что ж, тем хуже для жизни. Все плохое и непонятное Вера, возмущаясь, решительно относила к частным случаям, к исключениям. Настоящая заводская жизнь должна быть только такой, как преподносили им на лекциях, писали в книгах. Там боролись за технический прогресс, внедряли автоматические линии, в цехах стояли кадки с цветами. Люди работали не ради денег, а увлеченные азартом соревнования. Там были консерваторы, но их немедленно разоблачали. Там боролись новаторы, но их немедленно поддерживал весь коллектив, и увлекательная борьба быстро приводила к победе.
Вера в институте готовилась именно к такой жизни, и такая жизнь, разумеется, была более правильной, чем то, что происходило на Октябрьском заводе.
И хотя на заводе происходило немало замечательного, Вера воспринимала это замечательное - и новую лабораторию, и литье под давлением, и сварочные автоматы, и высокочастотную закалку - не как результат борьбы, не как достижения, а как нечто непреложное, само собой разумеющееся, обыденно обязательное.
- Подумаешь, керамические резцы, их надо было внедрить еще три года назад, - говорила она начальнику цеха Ипполитову. - Но вот как ты можешь мириться с такими задержками отливок? Я уверена, все дело в том, что общественности неизвестны конкретные виновники в среде литейщиков.
Он посмеивался, слушая ее пылкие поучения.
- Ты идеалистка.
- Если ты производишь идеализм от слова идеал, то да, я идеалистка, я за идеалы, - заносчиво отвечала Вера.
Таким идеалом она считала и самого Ипполитова. В институте он был на два курса старше ее. Они вместе ездили в туристский поход, занимались в одном научном кружке. У них завязалась насмешливая, ворчливая дружба, состоящая из перебранок, примирений, подтруниваний. Ипполитов считался одним из лучших студентов, ей нравилось в нем все: его ласковая уступчивость, умение сходиться с разными людьми, определенность его жизненных целей; она не заметила, как, прикрытое наскоками и шутливыми спорами, выросло в ней серьезное чувство. Обнаружив это, она испугалась, боясь выдать себя нечаянным взглядом, словом. Втайне она надеялась, что Ипполитов сам поймет. Надеялась, ждала, хотела этого и не хотела. Иногда, во время разговора, когда наступала пауза, Вера замирала от ожидания и страха. Самолюбие не позволяло ей как-то подтолкнуть, помочь. Чем сильнее становилось ее чувство, тем глубже она прятала его за колкими шутками.
С тех пор как Ипполитова назначили начальником цеха, они виделись реже. Иногда, не выдержав, Вера под каким-нибудь предлогом забегала в цех, они здоровались, как старые друзья, расспрашивали друг друга о работе, случалось, вместе возвращались домой. Что-то между ними было, что-то крохотное и непрочное. Она чувствовала, что Ипполитову приятно бывать с ней, но сам он, кажется, нисколько не стремился к этому.
Несколько раз она встретила его с Тоней. Он был неузнаваем, запинался, краснел, сияющие глаза его не видели никого и ничего, кроме Тони. Странное дело, Вера не почувствовала ни ревности, ни обиды. Страдая, она оправдывала его и ненавидела Тоню за ее яркое лицо, за красивые выгнутые брови: было подло пользоваться такими средствами, Тоня обманывала Ипполитова своей зазывающей красотой, своим пошлым смехом.
Вера занялась проектом модернизации "Ропага". Обычная автоматика не давала ничего существенного. Вера решила применить элементы программного управления, поставить "электронный мозг". Для больших станков это было в новинку. Два месяца она приспосабливала одну из существующих схем, пока не убедилась в ее непригодности.
Неудачи подстегивали ее упорство. Когда становилось особенно тяжело, Вера утешала себя мечтами: рано или поздно она добьет этот проект, и тогда… К ним на завод станут приезжать делегации с соседних заводов, она будет консультировать опытных инженеров, ей предложат защищать диссертацию, читать лекции в институте. А она останется такой же скромной, некрасивой женщиной в синем халатике. Ипполитов женится на Тоне и узнает, какая Тоня мещанка. Тоня будет требовать роскошных нарядов, он замучается с ней, перестанет следить за литературой, начнутся неприятности по работе. Однажды Веру вызовут в цех для консультации. Она найдет блестящее решение, после заседания они останутся вдвоем, пойдет разговор о совершенно посторонних вещах, и вдруг она скажет, спокойно улыбаясь: "А знаете, Алеша, я ведь любила вас". "Вы? - Он побледнеет. - Боже, как я мог променять вас на эту женщину. Слепец!" Она грустно усмехнется. В его словах прозвучит готовность бросить Тоню, начать жизнь сначала. Нет, Вера не будет разбивать семью. Счастье, построенное на горе другого, - скверное счастье. Возможно, она еще любит Ипполитова, но это ничего не меняет. Она не выйдет замуж ни за него, ни за кого другого. Жизнь ее посвящена науке… Замужество Тони явилось неожиданным для Веры. И даже возмутило ее. Смешно и нелепо, но она презирала Тоню за то, что та отказалась от Ипполитова и предпочла кого - Малютина! В этом было что-то обидное и оскорбительное. Вера решила скорее закончить проект, тогда Ипполитов узнает, на что она способна. На диспутах о любви и дружбе доказывали, что настоящая любовь доступна только передовому человеку, хорошему производственнику, и Вере казалось: если она осуществит проект "Ропага", то у нее будут все преимущества перед Тоней - инженер, активный общественник и, наконец, изобретатель. Издали она увидела Малютиных. Тоня смотрелась в зеркальное стекло витрины "Гастронома", поправляла на себе пуховую косынку. Игорь, смеясь, тянул ее за рукав. Они не замечали никого, они чувствовали себя единственными на проспекте, в толпе, в городе, в целом мире. Но прежде чем Вера успела это понять, она непроизвольно спрятала лицо в воротник.
Ее смутила сила собственной вражды к этой вульгарной мещаночке. Остаток пути, до Дома культуры, она продолжала спиной чувствовать позади себя Игоря и Тоню. Один раз она даже обернулась, зная, что они давно исчезли за снежной мглой вечера. От этой нечаянной встречи осталось томящее ожидание. Чего? Она не понимала, она умела обдумывать свои слова, поступки, но не чувства. Она не желала в них разбираться, они только мешали ей быть такой, какой она должна была быть.
…На улице пахло жженой резиной, воздух словно загустел, круто перемешанный за день потоком машин. Запах напоминал Гене, как мальчишками они жгли киноленты. Быстрое, шипящее пламя походило на взрыв…
Воспоминание было веселым и ненужным. Сегодня весь вечер в голову лезла всякая ненужная муть. Он свернул к Дому культуры. Постоял на ступеньках подъезда. Скрипучие, забитые фанерой двери заглатывали опоздавших. Почти каждый окликал Геннадия: кого это он ждет? Он делал веселое лицо и подмигивал, как будто он и впрямь кого-то поджидал. В клубе проходила конференция мастеров завода. Многие из тех, кто поступал из ремесленного училища вместе с ним, уже давно стали мастерами. Жизнь проходила, а он стоял на ступеньках подъезда и делал веселое лицо.
Он посмотрел на часы и вошел в клуб. Звенел третий звонок, втягивая остатки говорливой толпы в зал. Фойе быстро опустело. Катюша Михнецова ловила опаздывающих, заставляя регистрироваться. Возле ее столика Геннадий увидел Веру. Она сняла халатик. На ней была беленькая кофточка, такая тоненькая, что в рукавах светились розовым предплечья, перетянутые голубыми лямочками. На туго уложенных косах еще искрился талый снег. Угловато согнув шею, она перелистывала списки. Красные пятна мороза медленно таяли на ее всегда матово-бледных щеках.
Заметив Геннадия, Катя поправила прическу и нарочито громко сказала, что в "Московском" идет "Пышка", а с Колей Синицыным она окончательно поссорилась и вообще ребята культурно ухаживать не умеют.
Геннадий что-то ответил Кате, и, очевидно, ответил удачно, потому что и Катя и окружающие долго смеялись, но Вера даже не улыбнулась, как будто ничего не слыхала. Он ждал, когда она повернется к нему, готовый встретить ее взгляд холодно и рассеянно. Надо было дать ей понять, что он зашел сюда совершенно случайно, но Вера даже глазом не повела в его сторону, словно рядом стоял незнакомый. С усталым нетерпением она продолжала смотреть списки.
Сперва его обидело это невнимание, потом самолюбие его возмутилось. Надо было любым способом сбить с нее это высокомерное безразличие.
- Катя, ты единственная в мире девушка, с которой каждому парню приятно посмотреть "Пышку", - весело сказал он.
Вера наклонила голову ниже, лицо ее оставалось невозмутимым. Она стояла к Геннадию боком. Под воротом кофточки был виден выгиб шеи и начало ложбинки, убегающей вниз по спине, в теплом, золотистом пушке.
- Я зайду в буфет, - сказал он Кате, заставляя себя говорить все тем же беззаботно оживленным тоном. - А ты тут быстрее закругляйся.
Катюша покраснела, метнула торжествующий взгляд на Веру и кивнула так, что мелкие кудряшки посыпались ей на глаза. Тотчас она закричала тоненьким голоском:
- Товарищи, кто еще не отмечался?