На пригорке Игорь увидел Чернышева. Подобрав длинные полы черного пальто, Чернышев неутомимо вышагивал по полю, приседал на корточки, щупал землю, похожий издали на грача. Выпуклые очки его грозно поблескивали на загорелом, хрящистом носу. Возле сеялки, переговариваясь, стояли Жихарев и Саютов. Чернышев что-то показал им, и все засмеялись. Пальчикова не было: наверное, разминулись.
Игорь замедлил шаг. Его не видели. Он мог повернуть назад, сесть на попутку и уехать в МТС.
И если увидит когда-нибудь в МТС Пальчикова, то спрячется в кирпичах, как это уже однажды сделал, и отсидится там, не так ли?
Он сунул кулаки в карманы, поднял голову. "Нет, нет, нет", - тупо, вместе с толчками сердца стучало в висках.
- Вы еще здесь? - холодно удивился Чернышев.
- Это вы ловко придумали с вагами, - похвалил Жихарев.
- Это Виталий Фаддеевич.
- Почему же так мрачно? - засмеялся Жихарев.
- Машину портим. Пережог большой.
- Ничего, за лето сэкономим, - сказал Чернышев.
Игорь расправил плечи.
- И вообще все это неправильно.
- Что неправильно? - спросил Жихарев.
- А то, что мы здесь… на выборочных участках. И то, что поле за овчарником под пшеницу занимаем. И машины ломаем, людей не слушаем…
Саютов деликатно отошел в сторону.
Игорь рассказывал про то, что Мария собралась уезжать, про слова Прокофьевны. Перед лицом невозмутимого, вежливо-внимательного Чернышева он старался говорить тоже спокойно и солидно, но не мог, получалось у него путано и нервно. Он видел снисходительное терпение, мерцающее в глазах Чернышева, и все время чувствовал, что Чернышев считает все это пустяками и ждет чего-то другого, решающего. Сердце его сжалось, он был уверен, что как только Чернышев поймет, что это и есть главное, он рассмеется и скажет нечто такое, от чего все жалобы Игоря и сам он сразу окажутся глупыми и смешными.
Жихарев изумленно шевелил бровями. Удивление его относилось к Игорю, и, почувствовав это, Игорь испугался. Нет, не за себя, а за то, что он не сумеет убедить Жихарева. И он заговорил еще громче, почти закричал, готовый схватить Жихарева за отвороты пиджака, трясти его…
Умолкнув, он некоторое время ничего не слышал, оглушенный потоком собственных слов. И только голос Чернышева, отвечавшего Жихареву, заставил его очнуться.
- Выходит, мы с вами поменялись ролями, - говорил Чернышев. - Мне полагалось бы беречь технику, оттягивать сроки, а вы, вы должны были бы жать на меня, торопить, не считаясь ни с чем.
- То, что Малютин рассказывает про аварии, факт?
- Подход техника. Узковедомственный подход человека, у которого одна забота - поменьше хлопот с ремонтом.
- Неправда, Виталий Фаддеевич! - Игорь посмотрел на Чернышева в упор, широко раскрыв глаза.
Чернышев поправил дрогнувшей рукой очки, принужденно улыбнулся.
- С вами, Игорь Савельевич, происходят отрадные перемены. Поэтому, как сказал Пушкин:
Простим горячке юных лет
И юный жар, и юный бред.
Взаимными обидами мы ничего не добьемся. Для меня самая легкая позиция - беречь технику, сидеть и ждать погоды. А я не хочу этого.
На мгновение ровный голос Чернышева сломался. Он помолчал и успокоенно продолжал:
- Я поборол в себе деляческие стремления и буду искоренять их и у других.
Жихарев невесело улыбнулся:
- У колхозников?
- Люди духом упали, им надо настроение поднять.
- Нечего сказать, подняли! - повысил голос Жихарев. - Мария собралась уезжать.
- Я имел в виду механизаторов.
- А я колхозников!
И тут Игорь впервые увидел, каким становится Жихарев без улыбки, когда сбегает веселый румянец и за твердыми щеками проступают скулы.
- Вся ваша техника и реконструкция не самоцель, а для того, чтобы дать больше хлеба! И вы, и я, и трактористы - все мы для того, чтобы помочь колхозникам, которые делают хлеб. Мы для них. А не они для нас. Вы сами критиковали работу ради сводки? А что получается? Ломаем агротехнику. Забываем про лен. Ради той же сводки. Я из крестьян и знаю, что значит лен в наших местах.
Чернышев снял шляпу, аккуратно вытер платком лоб, лицо. Костяная желтизна его голой головы казалась сейчас безжизненной.
- Конечно, бьют нас из-за этой сводки, - смягчая голос, говорил Жихарев, - вот мы и крутимся, голову теряем. Как говорят, битье определяет сознание. - Улыбка вновь скользнула в углы его губ.
Чернышев, не надевая шляпы, взял Жихарева под руку, отвел в сторону.
- А если ранняя осень? Тогда все пропало, - с болью сказал Чернышев. - Зачем же я ехал сюда? Ведь ехал, чтобы поднять, наладить. Перед обкомом стыдно, перед своими друзьями. Мне в ЦК сказали: мы надеемся на вас. Вот и понадеялись. В такую весну опозориться? Кругом у всех подъем, а мы… Любой ценой…
Жихарев жестко улыбнулся.
- Доверие - сила великая. Помните, как вы требовали от Кислова доверия к себе. А сами доверять, выходит, не хотите…
Они отошли, и больше Игорь ничего не слыхал. Он устало опустился на сложенные в кучу камни. Тупое оцепенение охватило его. Подошел Саютов, присел перед ним на корточки.
- Промашка вроде может получиться, Игорь Савельич, концы подзамокли, крутимся посередке. Буерачки обходим. - Саютов поковырял пальцем землю. - Драма у меня семейная на этой самой сырой почве происходит. Хоть назад не вертайся. Теща забуксовала, грызет… До чего принципиальная старушка! Конечно, у нее своя забота. Понимает, что комбайном нам кусочковать на уборке невыгодно. Жаткой конной - другое дело. Была бы моя власть, я бы жатку и пустил. Да только я человек маленький, - он вопросительно посмотрел на Игоря. - Вас бы, Игорь Савельич, послушали, вы ж у нас заместо главного инженера.
- Это временно, - сказал Игорь.
- Вы своего добьетесь, - подмигнул Саютов. - Я слыхал, как вы с директором схлестнулись. Это ж страшную силу надо иметь!
Игорь криво улыбнулся, и Саютов засмеялся, признаваясь, что его раскусили.
- Будет баки заливать, - сказал Игорь. - Ладно, постараюсь.
Саютов поднялся.
- По рукам. Запрессовали. Убираем жаткой, и все в ажуре. Значит, я в полной надежде. Теперь у меня дома другой поворот получится. Такой залп с этих позиций дам по теще…
Домой Игорь ехал с Жихаревым. Пойти в Кривицы вместе с Чернышевым Жихарев отказался.
- Может получиться неудобно, - сказал он Чернышеву, - обратятся ко мне с жалобой на вас. Что тогда? Отменять ваши распоряжения? Ругать вас? Лучше сами разберитесь, и в первую очередь насчет того поля за овчарником.
- Это что, приказ? - спросил Чернышев.
- Совет, просьба, как угодно. Именно потому, что я не хочу вам приказывать. Если я не убедил вас, то там вас убедят. Единственное, на чем я настаиваю: выслушайте людей.
- А на этом поле я буду продолжать выборочную работу, - угрюмо настаивал Чернышев. - Заранее предупреждаю. Пусть даже только ради моих людей. Самое опасное - настроение безнадежности. Оно как ржа, как коррозия. Сидят, смотрят на небо, руки на этом самом месте… - Он осекся, поджал губы.
- Мать честная! - воскликнул Жихарев. - Неужто даже такая посевная не заставит вас ни разу выругаться? Редкий вы человек!
- Если бы это помогло, - кисло улыбнулся Чернышев.
Приподняв шляпу, он сухо попрощался и зашагал к деревне, прямой и длинный, нездешний на фоне тепло-розовых березок.
- Ничего, - задумчиво сказал Жихарев. - Пусть. Ему собственное настроение надо поднять. Черт с ними, с выборочными участками.
Машина осторожно пробиралась ухабистым проселком через рощу.
В зеленых пястьях листьев лежали блестящие, тяжелые капли. Дождь давно кончился, но здесь он сыпал прохладным ливнем с ветвей, когда их качал ветер или задевала машина. Из свернутых листков обрушивались целые водопады озорной, веселой воды.
Жихарев выставил руку, ловя ладонью падающую капель.
- Места-то наши какие! Есть где развернуться, - восхищенно сказал он. И дорогой показывал Игорю охотничьи приюты и грибные места, малинники, орешники.
А как хорошо будет здесь, когда зацветет сирень! И потом, перед сенокосом, вечерами, когда в деревнях отбивают косы, перестукиваются десятки молотков, и длинный, тонкий звон тонет в туманных низинах…
Игорю казалось, что Жихарев старается как-то развлечь его, приободрить, не показать, как ему самому тяжко.
- Чибис кричит… Тучки красные… Авось к вёдрам. Если вы насчет Чернышева, не беспокойтесь: он человек справедливый. Обстановка сложная, каждый свое предлагает. Будь весна дружная, и мы бы дружные были. А тут, после таких серьезных решений партии, провалить этот сев… - Жихарев не закончил, и то, что он не досказал, было той же самой болью и тревогой, что мучили Игоря все эти дни. Но оттого, что Жихарев переживал то же самое, стало легче, спокойнее, появилось чувство родственности к этому человеку, который, оказывается, был в чем-то таким же, как Игорь, и стоял рядом с ним во всей этой заварухе.
С каждым днем у Жихарева росло искушение, уступить требованиям, которые раздавались и в райкоме и сверху, из областного управления, - сеять, сеять. Кислов истерическими телефонограммами грозил последним местом в сводке, грозил ранней осенью, вспоминал сотни неубранных в прошлом году гектаров. Всевозможные советчики доказывали, что за срыв посевной попадет, а за плохой урожай не спросят. Риск был огромный и напор во многом обоснованный, но Жихарев держался, держался изо всех сил, выгадывая еще сутки, еще день, черпая поддержку в председателях колхозов, бригадирах, у секретарей обкома. Но и они тоже - он это чувствовал - нервничали, огромным усилием воли выдерживая растущее напряжение риска. В ушах его звучали слова Чернышева: "Ведь стыдно перед обкомом". Как будто ему, Жихареву, не будет стыдно перед обкомом, перед своими коммунистами. Обязательства взяли, всякие речи держали… Если по совести, так ведь государство дало все с избытком: специалистов прислали, машины, дано было все, - и, как никогда, он отвечал за тысячи людей в своем районе, за их труд, за их будущее, за хлеб.
Так же, как он надеялся на Пальчикова, на председателей колхозов, на того же Игнатьева, так и там, в обкоме, надеялись на его умение, опирались на его выдержку и черпали в ней уверенность.
Машина остановилась у мастерских. Игорь попрощался. Жихарев задержал его руку, крепко стиснул ее и ощутил в ответ вдруг такое же крепкое пожатие. И тогда Жихарев сообразил, что, собственно, этот парень сегодня первым схватился с Чернышевым и, в сущности, он отстоял под лен участок за овчарником. За всеми спорами Жихарев не уловил, что же произошло, откуда и когда в Малютине появилась эта решимость и сила. Только сейчас он понял, что значило для Малютина выступить против Чернышева. Жихарев, все еще не выпуская руки Игоря, засмеялся изумленно и обрадованно.
Всю дорогу до Коркина он продолжал удивленно улыбаться, и вечером в райкоме перед ним время от времени возникало юношески преувеличенно-суровое, непреклонно-требовательное лицо Малютина, когда он пожимал Жихареву руку, благодаря и в то же время подбадривая: крепись, мол, старик. И от этого воспоминания Жихареву становилось теплее.
Дома Тониного письма не было. Не догадались принести. Из темной комнаты дохнуло нежилым. Игорь запалил лампу, поставил на керосинку чайник и, стащив сырые сапоги, повалился на кровать, вытянув гудящие ноги.
На рассвете, еще не открывая глаз, он пошарил рукой, ища Тоню, и ткнулся в прохладную вздутость подушки. Недовольно разлепив веки, он огляделся. И тут, ощутив чад давно погасшей керосинки, вздохнул. Никак не привыкнуть к тому, что Тоня уехала. Он окончательно проснулся, вскочил, вышел на крыльцо как был, босиком, и… зажмурился.
Синь и солнце ударили ему в глаза.
Невероятно яркая после бесконечной дождистой пасмури синева, дрожащая, напоенная солнцем, затопила его. Солнце, большое, розовое, только-только оторвалось от горизонта и сразу подняло небо высоко вверх, распахнуло, сделало огромным, пронзительно синим. Вся скопленная за этот месяц, прикрытая хмарью ясность, вся неистраченная сила света хлынули разом на землю. Воздух был синим, пел сотнями птичьих голосов. Виделось далеко, просматривалась любая малость до самого края земли, и казалось, что земля раздвинулась. На дальнем черном бархате пашни вспыхивали, сверкали мелкие блестки. Росистая зелень колола глаза острыми лучиками, и свежий запах ее все нарастал. Это было то долгожданное утро, за которым начинается прочная теплынь.
Игорь спрыгнул с крыльца. Холодная сырость обожгла босые ноги, но уже через несколько шагов он почувствовал первое парное тепло быстро согреваемой земли. Он шел, погружаясь в теплую, прозрачную синеву, словно растворяясь в ней.
В одном из окон дома Чернышевых, стиснув голову руками, сидел Виталий Фаддеевич в мятой ночной рубахе. Видно было, что сидит он так уже давно, может быть с ночи, когда приехал.
Игорь вспомнил о вчерашнем, и перед лицом этого солнечного утра его спор и ссора с Чернышевым показались ему ненужными. Его охватили жалость и раскаяние, он готов был просить извинения. Из глубины комнаты к Чернышеву подошла Мария Тимофеевна, обняла его, поглаживая пальцами его щеки, лоб, там, где трещинами врезались горькие складки, Чернышев взял ее руку, поцеловал. Невидящий взгляд его скользнул по Игорю, и в это мгновение Игорь как будто прикоснулся к тому мучительному и трудному, что происходило в душе этого человека.
"Бог ты мой, неужто и он понял, что я был прав!" - подумал Игорь, и все в нем замерло от какого-то непривычного, надвигающегося на него восторга. "Значит, я был прав! Теперь уж точно, что я был прав. Я, а не Чернышев!" Он, Игорь Малютин, оказался прав! Даже не он, а Игнатьев, и Прокофьевна, и Жихарев, и Мария. Он был вместе с ними. Он устоял. Он был прав, что доверил им. Он верил с ними в эту весну, в эту синь. Победное торжество весны было и его торжеством, оно сливалось с этим высоким, ярким небом и блистающей землей…
Глава вторая
Последний экзамен! У дверей аудитории толпятся студенты, лихорадочно листают конспекты, спрашивают друг друга. Тоня, зажав уши, ходит взад-вперед по коридору, бормоча: "Деленное на шесть мю квадрат". Она уже забыла, что деленное и какое мю, и когда доходит ее очередь, ей кажется, что она забыла вообще все, остались только эти "шесть мю квадрат", которые неизвестно куда и к чему приложить. "Братцы, когда наступает критическая точка насыщения?" - взывает кто-то. "Братцы" кидаются к учебникам разыскивать эту критическую точку, и выясняется, что именно про эту точку никто не читал, а если и читал, то не понял.
По лицу того, кто выходит из аудитории, можно в точности узнать полученную отметку. Его окружают: как, сколько, какие вопросы?.. Оттуда, сквозь плотно прикрытые двери, неведомыми путями непрерывно поступают сообщения. Таинственные токи циркулируют между аудиторией и коридором. В любой момент здесь известно, что творится там, у доски, - "выплывают" или "засыпаются", какое настроение у самого, что он сказал.
Тот, кто выходит из аудитории, совершенно не похож на того, кто входил туда; происходит чудесное превращение. Студент, сдавший экзамен, знает теперь все. Он консультирует любого. Ему известно даже про эту критическую точку. Голос его звучит покровительственно, движения ленивы и степенны. Он щедр, он расточителен, ему ничего не стоит отдать конспект, карандаш, справочник, какие-то записочки, рассованные по карманам. И неважно, что он получил, пятерку или четверку, даже тройка не может надолго омрачить его настроение, потому что, как бы там ни было, экзамен последний. Нездешние мечты уже туманят его глаза. Нездешние страсти врываются в его иссушенную экзаменами душу. Он отправится на пляж в Петропавловку. Почему в Петропавловку? На Острова! В Петергоф! В Зеленогорск! Закроет глаза и будет лежать на песке до самого вечера. Пойдет в кино. На футбол. Пойдет во двор и сам будет гонять мяч, играть в теннис, в шахматы, карты, пятнашки, в "дочки-матери", сядет и будет лепить из песочка пироги, играть во все, во что только можно играть… Вот что такое последний экзамен!
Некуда спешить, можно болтать с теми, кто уже сдал, и слушать, как Костя Зайченко, копируя доцента, говорит;
- Студент на экзамене как собака - глаза умные, а сказать ничего не может.
Кто-то спрашивает:
- Тонечка, ты с нами на стадион?
Она спохватывается, вспоминает, что внизу в садике ее ждет Ипполитов.
Он помогал ей готовиться к экзаменам, по вечерам они встречались в парке, сидели, зубрили. Он уверял, что ему самому полезно вспомнить институтский курс. Как бы там ни было, она видела, что это доставляет ему удовольствие. И никаких "глупостей" он себе не позволял.
Букетик ландышей, который он протянул ей, был теплый, помятый. Вероятно, Ипполитов ждал ее давно. Новенький, песочного цвета костюм, полосатая рубашка с отложным воротничком придавали ему праздничный вид. Они поехали в центр, к Невскому. Тоня рассказала про экзамен, про свою пятерку, про то, как одна студентка вместо "скручивающего усилия" сказала "вкручивающее усилие". Ипполитов тоже вспоминал анекдоты своих студенческих времен.
Вагон трамвая был новый, светлый, с большими окнами. В таких вагонах Тоня еще не ездила.
- А знаете, - начала она и заранее засмеялась, - у нас на электротехнике спросили одного парня, почему трамвай работает на постоянном токе. Так он ответил: переменный ток нельзя, потому что трамвай будет двигаться по синусоиде. Представляете? - И она заливалась смехом, волнообразно махала рукой, изображая эту самую синусоиду.
На Невском с части фасадов, начиная от Садовой, только что сняли леса. Дома словно взмыли к небу, подброшенные легкими колоннадами, свежеокрашенными лепными порталами. Розоватые, сиреневые, голубые, но в каждом присутствовал чистый, спокойный серый цвет - цвет Невы, камня, туманов, цвет, свойственный только этому городу.
Со дня приезда она впервые гуляла по Невскому. Некуда было спешить, никто ее не ждал. Наслаждаясь, она останавливалась у витрин, все равно у каких, с одинаковым интересом разглядывая старинную мебель, охотничьи патронташи, новые книги. В продуктовых магазинах высились коричневые поленницы колбас, пестрые пирамиды всевозможных консервов, красные сыры; лоточники торговали свежей черешней.
Тоня подмечала у встречных женщин прически, фасоны платьев, туфли.
Потом ее вдруг утомила эта шумная толпа, и они свернули на канал Грибоедова. Там было малолюдно. На гранитных плитах шевелились тени старых лип. Тоня перебралась через парапет набережной и пошла по карнизу над водой. Страх Ипполитова ее забавлял.
- Не хватайте меня за руку, а то я прыгну вниз, - сказала она.