Однажды, настраивая приемник, Игорь поймал голос, говорящий очень точно по-русски и в то же время не по-русски. Неуловимость этого "не по-русски" заставила его прислушаться. Диктор быстро-быстро, взахлеб, с притворным возмущением описывал бедственное положение в запущенных колхозах, беспорядки с трудоднем, уверял, что затея с целинными землями провалилась… Нелепая, злобная до глупости ложь почему-то никак не затронула Игоря. Он весело смеялся и пожимал плечами, дивясь тупости организаторов этой передачи. Как ни странно, его задела и возмутила та часть передачи, где приводились факты. Именно потому, что он знал эти факты, он мог судить, как хитро их передергивали, искажали. Получалась видимость правды, более бессовестная и несправедливая, чем самая явная ложь. Он, Игорь, Малютин, мог бы привести факты куда похлестче, но то он, Малютин, он мог позволить это себе, потому что это мешало ему, было его собственной бедой, издержками его работы, его неприятностями. Когда же он услышал то же самое оттуда, услышал, чувствуя злорадство за притворными вздохами заграничного голоса, в нем все восстало. Он почувствовал перед собой врага, не гнушающегося ничем, непримиримого, смертельного, его личного врага, который смотрел на него прищуренным зеленым глазом приемника. И, глядя в упор на тот глаз, Игорь представил себе тысячи километров, сквозь которые летел этот голос, земной шар и ту ничтожную точку, которую занимала на нем вся МТС, и даже весь Коркинский район. И вот, оказывается, откуда, из-за рубежа, жадно следят за этой ничтожной точкой, и все, что творилось здесь, было важным не только для него, Игоря, но и для того, чужого мира. Здесь, в Коркине, в Левашах, за Лискиной рощей, делалась международная политика, и каждый лишний пуд зерна или льна был не просто хлебом или тканью для людей, это был пуд на весах мира. Он делал страну сильнее. С ним считались дипломаты и генералы. Игорь представил себе огромные весы, на одну чашу которых положено все наше, а на другую - все чужое…
Он писал Тоне:
"Понимаешь, как важно быстрее сделать нашу страну самой богатой в мире. Чтобы у нас не осталось ни одного бедного человека. Ведь бедность для человека, царя природы, - это унизительно. Тогда каждый рабочий в другой стране скажет: "На кой мне дался капитализм, если при советской власти я стану богаче? Даешь советскую власть!" Никогда раньше не чувствовал я такого нетерпения: скорее, скорее работать, делать так, чтобы мы с тобой при жизни увидели земной шар нашим, коммунистическим. Мы с тобой можем успеть. Мне, думаешь, бесплатные пирожные нужны? Мне охота людей коммунизма повидать. Чтобы, куда ни поедешь - в Африку или на Кубу, - всюду свобода, никакого капитализма. Чтобы построить гидростанцию на Средиземном море (есть такой проект). Или, например, туннель через Берингов пролив…"
Случайно вспомнив свои рассуждения через год, он улыбнется их наивности, но сейчас они волновали его, как может волновать только собственное открытие. Так в школе на уроках физики он равнодушно заучивал закон Ома и схему электромотора, но как потрясло его, когда он своими руками смастерил моторчик, включил его, и мотор завертелся!
За время болезни Игорь как-то по-новому сошелся со многими людьми. Часто забегала Лена Ченцова, дочерна загорелая, с вечной "авоськой", в которой позвякивали какие-то детали.
- А как вы в ту ночь про Тоню рассказывали! О ноге забыли, - вспомнила Лена. - Меня завидки забирали.
- Чего завидовать! У тебя на этом участке без аварии обходится, - улыбнулся Игорь.
- Оно, конечно, само собой… - неопределенно тянула Лена. - Вот объясните: Тоня, когда за вас замуж шла, боялась?
- Чего же ей бояться?
- Ну да, по вам это - одно только счастье.
- Чего ты темнишь?
- Ничего не темню. У одной моей сестры свадьбу сыграли, а через полгода ушла она от мужа. Гулял. Никакой возможности не было. Вторая сестра тоже. Обманул ее один парень, киномехаником работал. Уехал, а ее с маленьким оставил.
- Ваню ты в подлости зря подозреваешь.
- Я этого не боюсь. - Лена подумала. - Мне что страшно: вдруг у нас не получится.
Игорь улыбнулся ее откровенности: что значит больной, за мужчину не считают.
- Не хозяйственный он, - размышляла Лена. - Городом порченный. Живет у родителей, строиться не хочет. Что ж это у нас получится?
- Мы тоже не строимся.
- Вы городские. У нас так не положено. Не век же нам по чужим людям жить.
- Не там ты счастье ищешь. Мы с твоим Ваней люди техники, у нас другие интересы.
- Оно, конечно, само собой. А я, Игорь Савельич, тоже человек техники. А вот боюсь: как поженимся, так мне с трактора уходить придется.
- Почему?
- Накормить надо, по хозяйству заняться, скотину прибрать, без этого какая я жена? - Она задумчиво развела руками, и коротенькие, тугие косички ее разошлись в стороны козьими рожками.
Игорь расхохотался.
- Полный кавардак у тебя в голове. Сама не знаешь, чего боишься. Хозяйство требуешь заводить, трактористкой хочешь остаться, веришь не веришь, - каша у тебя форменная.
- Вот и я полагаю, что каша, - уныло соглашалась Лена.
А Игорь думал о том, почему в чужой жизни так просто все оценить и легко разобраться и видно, как надо и как не надо? Советы даешь, утешаешь. А вот у себя самого…
Последнее письмо Тони встревожило его. Показалось оно каким-то возбужденным, вкрадчивым, с непонятными намеками на важные дела: что-то должно решиться, кто-то что-то обещает. Ей, как всегда, удивительно везло: их комната, где жил Логинов, освободилась; Леонид Прокофьич переехал в новый дом, и она живет теперь на их прежней квартире.
Он ответил сдержанно: сиди там сколько тебе нужно, обо мне не беспокойся, у меня все хорошо. А сам перечитывал ее письмо, пытаясь угадать, как она писала его, как сидела, какое платье было на ней.
Он кидался в сон, старался избавиться от своей тоски по Тоне, но ему снились ее руки, ее губы, он просыпался среди ночи и, лежа в темноте, не мог понять, куда она исчезла и почему они оба сейчас так далеко друг от друга… Он заставлял себя думать о другом: о мастерских, о заводе, о чем угодно. Вот, например, ремонтное дело. Да, именно ремонт. Система ремонта тракторов, в сущности, куда прогрессивнее ремонта станков на том же Октябрьском. Допустим, на тракторе испортился мотор, его снимают, увозят на центральный ремонтный завод, берут оттуда взамен исправный и ставят на место снятого. Быстро и удобно. Станок же демонтируют тут же, в цехе, и возятся, возятся с ним недели две, а то и больше…
…Как они оба не ценили того, что были вместе! Она была здесь, а он занимался, куда-то уходил, вместо того чтобы сидеть рядом с ней, держать ее руки и смотреть на нее. Он вел себя по-скотски. Она тысячу раз права, что не торопится вернуться.
Взять бы сейчас ее волосы, запрокинуть ей голову и смотреть в коричневый блеск ее глаз…
Заходил Чернышев. Аккуратно вытирал ноги о половичок, доставал обернутую в газету книжку о каком-нибудь художнике. "Вот, обратите внимание", - он указывал на торчащие ленточки закладок. Игорь поделился с ним идеей централизованного ремонта станков. Вначале Чернышев торопливо поддакивал с тем преувеличенно оживленным видом, каким отвечают больным. Устало потирая глаза, он прикинул в блокноте экономический эффект и вдруг загорелся. Игорь воодушевился. Он вдруг подумал: значит, автомат для "Ропага" не единственное, на что он, Игорь, способен. Значит, его серое вещество, как говорит Жихарев, действует.
Они славно обговорили подробности реформы, но это не помешало Игорю тут же крепко схватиться с Чернышевым относительно строительства новой мастерской. Игорь требовал людей. Он не намерен был упускать строительный сезон. Мастерскую нужно к зиме закончить! Хоть тут посевная, хоть уборочная, он не позволит ни на один день остановить стройку! Не хватает людей в поле? Ничего, обойдетесь.
- Вы сами, Виталий Фаддеевич, доказывали, что вовсе у нас не такой кризис с людьми, как мы любим выставлять. Помнится, вы сравнивали с американскими данными.
- Ого, я вижу, вы тут за время болезни кое-чего поднабрались! - сказал Чернышев. Он скупо улыбнулся. - Перелом! Ну ладно, дело отложим до послевыздоровления.
Ни его улыбка, ни сухой, приказной тон не действовали на Игоря.
- Вы играете на своей болезни, - с легкой досадой усмехнулся Чернышев. - Чисто женский прием.
- Называйте как угодно, - стойко сказал Игорь. - Мне все равно. Если вы начнете снимать у меня людей, я… а обращусь к Жихареву.
- А если Жихарев на сей раз меня поддержит? - с любопытством глядя на Игоря, спросил Чернышев.
- Поеду в обком.
- Неплохо, - сказал Чернышев, вставая. - Это то, чего не хватало вашему характеру.
По вечерам Игоря навещали просто так, покалякать. То Мария Тимофеевна принесет какие-нибудь книжки, пироги, то Мирошков зайдет, поговорит о политике. Радиолу притащили Лена с Ахрамеевым. Радиола была казенная, из красного уголка. "Пользуйся, срастайся под звуки танго, - сказал Ахрамеев, - благо в уголке никто сейчас не бывает". Даже Исаев зашел под предлогом выяснить нормы расхода горючего и, неловко потоптавшись, сунул Игорю банку соленых огурцов. Они поговорили о новой мастерской, и больше всего Исаева потрясло, что у его топливной аппаратуры будет отдельный цех с надписью на дверях: "Посторонним вход воспрещен".
Женщины наперебой таскали Игорю всякую снедь, каждая считала, что без жены он лежит голодный, непоеный, некормленый. Мужчины дымили, уважительно постукивали ногтем по гипсу, судили-рядили про землетрясение в Японии и происки Даллеса.
То ли щадили его как больного, то ли и впрямь весна была необычной, но только новости объявились добрые: из города возвратились двадцать две семьи; Мария Игнатьева раззадорила Петровых, пить он бросил начисто, колдует в поле с утра до вечера, выхаживает с Марией новый сорт льна; дорожники обещали закончить к уборочной дорогу до самого Покровского.
Во всех этих посещениях, "сторонних" разговорах Игорь с удивлением открывал неизвестное в людях, которых он, казалось бы, хорошо знал. У каждого оказывались какие-то затаенные мечты, планы, у каждого был какой-то свой особый взгляд на мир, если угодно, своя философия, свои государственные идеи.
Взять того же Нарышкина. Игорь считал его пустоватым, разбитным провинциальным франтиком. И специальность у него несерьезная - ветеринар. А оказалось, что этот Нарышкин влюблен в свою профессию и может рассказывать о ней часами, как поэт! Стоило Игорю что-то сморозить про ветеринарию, как Нарышкин разнес его с яростью.
- Ни одного куска мяса, ни одного литра молока вы, горожане, не получаете помимо ветеринара! Неблагодарное племя городских потребителей, знали бы вы, от скольких болезней спасаем мы людей! Гуманность! Хотите вы знать, что такое истинная гуманность? - восклицал он, простирая руку к потолку. - Это ветеринария. Медик! Что медик? Попробуйте вы любить людей через животных, через гельминтологию, бруцеллез, трипаносомы. Да, наша работа черная, грязная, незаметная… Есть профессии красивей, но труднее - нет! Зоотехник - вот кого вы видите на авансцене. А что зоотехник? Разве он может так любить животное, как ветеринар, который вылечил, выходил?.. И вообще мне кажется, - заключил он, - зоотехники не нужны, всю власть над животноводством надо передать ветеринарам.
Поносить зоотехников он мог без конца.
- Гельминтология, - щурился Игорь, - это звучит. И подумать только, что это всего-навсего глисты!
- Ты дремучий обыватель! Ты вполне можешь работать зоотехником. - Нарышкин мстительно улыбался. - Эх, будь у меня отпуск, закатился бы я в Ленинград и ходил бы все двадцать четыре рабочих дня плюс выходные возле твоей Антонины, благо ты, пока не сросся, безопасен. Узнал бы ты тогда, что такое ветеринарные кадры.
…Разумеется, за Тоней там кто-нибудь ухаживает. Она слишком интересна, чтобы ее оставили в покое. Игорь не понял бы мужчину, который равнодушно прошел бы мимо Тони.
Одна картина мучительнее другой рисовались ему. Ипполитов, он вертелся возле Тони еще до Игоря, он помогал ей заниматься на первом курсе. А может быть, это Костя Зайченко? Они вместе сдают экзамены, вместе ходят в библиотеку, гуляют по Автову. Не все ли равно кто, - факт, что есть-он, и этот он ухаживает за Тоней. И там есть ЦПКО, театры, Дом культуры, каждый вечер развлечения, можно кататься на яхте, на лодке, не то что здесь, не то что он, Игорь, который все эти месяцы только и делал, что ныл, возился со своими машинами и не разговаривал с нею целыми днями.
Пытка возобновлялась каждый вечер. Порой тоска скручивала его так, что он готов был послать телеграмму: немедленно приезжай. Но что-то останавливало его. Если у него есть характер, как утверждает Чернышев, то и в этом он должен быть мужчиной. И все же поздними вечерами он боялся себя, боялся, что не выдержит, оденется, выйдет на костылях на шоссе, сядет на "попутку", доберется до станции и утром приедет в Ленинград.
Он с нетерпением ждал рассвета, утреннего гудка… Заботы о завтрашних делах как-то удерживали его. Но скрепа становилась непрочной, он все сильнее натягивал ее, чувствуя, как она трещит.
"Да что ж я в конце концов, не доверяю ей? Какие у меня основания? Чепуха, нервы, воображение. Я верю, верю, я просто хочу ее видеть, я не могу больше без нее. Ладно, не буду, я только помечтаю". И он отправлялся в воображаемую поездку.
Это была опасная игра, потому что, когда она кончалась, ему становилось еще тяжелее. Ему обязательно представлялось, как он застает ее врасплох с кем-нибудь на улице или в кино…
Подозрения его переходили в уверенность. Ревность… Он улыбался. Ревнивый муж - это очень смешно. Мещанство. Пережиток. Они с Тоней как-то смотрели оперетту про ревнивого мужа. И хохотали. Нет, никакой он не ревнивый муж, это даже дико звучит. Просто, если он узнает что-нибудь, то все будет кончено…
В субботу вечером пришла Надежда Осиповна, возбужденная, радостная: в областной газете напечатана статья о самостоятельном планировании колхозов, раскритиковали Кислова, а район похвалили. Звонил Жихарев - решено протянуть линию электропередачи в Леваши. Она принесла букет цветов, кринку свежего творога, пирог с морковью. Накрыла стол, поставила цветы, и комната сразу празднично повеселела.
- Ландышам вазочку отдельную, - приговаривала она. - Никакие другие цветы с ними не уживаются, вянут. Такой милый, скромный цветок, и, поди ж ты, никого терпеть не может.
Была она в коротком ситцевом платьице в горошек, в матерчатых сандалетках на босу ногу, смуглая, пропитанная солнцем кожа ее на руках и ногах была вся в белых царапинах и ссадинах, как у ребятишек. Загар смягчал ее грубое, скуластое лицо, и даже зеленоватые глаза посветлели, словно выгорели вместе с золотистыми бровями и кудрявыми, коротко остриженными волосами.
С самого начала Надежда Осиповна заявила, что хочет сегодня отдыхать, к черту дела, слышать она больше не в состоянии про посевную. Но стоило Игорю спросить о льне, как Надежда Осиповна вспомнила, что на некоторых участках найдены личинки долгоножки, и принялась упрашивать Игоря изготовить специальные распылители.
Сейчас она болела новой идеей - специализировать все колхозы района на льне. Превратить весь район в огромную фабрику льна. Приспособить всю технику, семенное хозяйство, удобрения - все для льна. А то любой колхоз словно промкомбинат: тут тебе и пшеница, и клевер, и капуста, и овес, и кукуруза, и парники - чего только нет! А ведь мы можем такой лен дать, какой нигде не уродится! А пшеницу и без нас вырастят на Кубани.
Она уже уговорила председателей колхозов и Чернышева подписать письмо в обком. Надо еще Жихарева обработать. Эх, был бы у нее муж большой начальник, она б его завербовала, она б его настропалила! Ради такого дела можно и за секретаря райкома пойти.
- Чего ж, если за вами остановка… - засмеялся Игорь.
Надежда Осиповна подперла руки в бока.
- А вы как полагали? У меня на любого мужчину отмычка имеется. Чего другого, а тут-то мы вашего брата запакуем и в мешок спрячем, не заметите.
- Ну, уж будто…
- Да-а? - Она заглянула ему в зрачки, зеленые глаза ее вспыхнули, и, начиная с этой минуты, хотя они продолжали говорить о льне, между ними появилось неуловимое, озорное поддразнивание.
Надежда Осиповна достала из шкафа бутылку наливки, стол придвинула к кровати, сама села на краешек.
- Выпьем, бобылек, за твои буйные ноженьки… - смеясь, протянула она.
Чокнулись. Выпили. Потом еще. Надежда Осиповна много смеялась, раскраснелась; густой румянец сквозь смуглоту сделал загар почти оранжевым, такого цвета, какой бывает у свежевыпеченной, хрустящей булки.
- Скучно без жены, а?
Игорь пренебрежительно, высокомерно присвистнул.
- Так и надо. Молодец! - сказала Надежда Осиповна. - А весна-то какая! - Она потянулась, закинув руки за голову; он увидел под мышкой белый мысок тонкой, совсем незагорелой кожи, под которой доверчиво голубели жилки, и смутился. - Гулять бы сейчас всю ночь напролет! В городе весной тоже неплохо. На набережной… Уж я бы там на месте Тони развернулась.
Он жадно слушал, с мучительным удовольствием подтверждая свои подозрения, живо представляя себе, как сейчас там, в Ленинграде, кто-то берет Тоню за руку, обнимает, может быть, целует, может быть, у тех же перил невского моста, и она шепчет кому-то те же слова, какие шептала ему, их слова…
- Подумаешь, пусть гуляет, плакать не станем, - сквозь зубы сказал он. - Нам еще свободнее.
Он все пытался увидеть лицо Тони и не мог. Слышал ее смех, знал, какие у нее волосы, какие глаза, но не видел ее и никак не мог вызвать в памяти ее облик.
Он поднялся на кровати, взял Надежду Осиповну за руку, притянул к себе, обнял.
Глаза ее смеялись.
Он чувствовал рукой мягкое тепло ее плеч, видел рядом ее губы и не испытывал при этом ничего, кроме острой до боли тоски по Тоне. Сделав над собой усилие, он крепче сжал плечи Надежды Осиповны.
Она покачала головой, потом отстранилась.
- Тебе целоваться нельзя.
- Нет, можно! - сказал он, презирая себя за то, что не может преодолеть свою боль.
Глаза Надежды Осиповны продолжали смеяться.
- А Тоня?
Он ожесточенно нахмурился.
Надежда Осиповна вздохнула, улыбнулась, но улыбка эта была тихая, безрадостная. Она погладила Игоря по щеке, прижала к себе и мягко толкнула на подушку.
- Ложись, успокойся.
Она встала, сунула лицо в белый букет черемухи.
- Надя! - позвал он.
Она кинула ему ветку черемухи.
- Отцветает…
- Надя!
- Чудак вы, Игорь Савельич, - спокойно отозвалась она. - Так лучше. Потом сами жалеть будете.
- Не буду.
- Будете. Уж поверьте мне. Это ведь со зла. Мне-то что… Мне вас приваживать жалко. Эх, жалеть чего-то стала я вашего брата, хоть вы-то меня не жалели. Ломали, как эту черемуху… Вот Писарева тоже помиловала.
- Ну, уж так и помиловала.
- Да я не про то, - с досадой и презрением сказала она. - Переспать сердца не надо. А вот проснешься… - И такая тоска прорвалась в ее голосе, что Игорь почувствовал себя последним подлецом.
- Вам бы замуж, Надежда Осиповна. К вам каждый присватается, с полным счастьем… Честное слово! - горячо добавил он.