- Замуж… А почему я должна обязательно замуж? - внезапно возмутилась она. - Какой-нибудь холостяк работает, вечером по бабам таскается, и никому в голову не придет жалеть его. Завидуют ему. А как баба незамужняя, так все плачут: ах, - бедная! Ровно убогая какая. Чихать я хотела на замужество! Захочу ребенка, и без мужа заимею. А отгуляю, возьму какого-нибудь старца, пусть ухаживает, кофе подает.
Но что бы она теперь на себя ни наговаривала, Игорь не верил, а верил тому доброму и чистому, что он почувствовал в ней.
Распили последнюю. Игорь захмелел, он гладил руку Надежды Осиповны и зло бранил Тоню. Надежда Осиповна, посмеиваясь, советовала, как нога поправится, ехать в Ленинград. Игорь клялся, что он не подумает ехать, и писать больше не будет, если она такая, и вспоминать о ней не станет, и ему казалось, что он совершенно спокойно встретит известие о том, что Тоня там влюбилась в кого угодно, хоть в того же Ипполитова. Он холодно улыбнется и пожелает ей счастья.
- Мне бы только узнать, - говорил он, - уточню - и тогда женюсь на вас, Надежда Осиповна.
Затуманенными глазами он смотрел в ее скуластое лицо и искренне хотел жениться на ней и сделать ее счастливой.
Надежда Осиповна хохотала.
- Утешил меня, потешный! - заливалась она. - Миленький вы, а я, может, и не пойду за вас!
- Это почему? - обиделся Игорь.
- А может, я другого люблю.
- Это ж кого, Писарева?
- Нет. - Что-то грустно-разочарованное, обращенное к самой себе, вспыхнуло в ее зеленых глазах и погасло. Она резко тряхнула головой. - Жалко его.
Игорь по-мужски обиделся за Писарева. И лишь много времени спустя после ухода Надежды Осиповны в ее жалостливом сочувствии к этому человеку открылось ему предостережение о собственной слабости.
Наутро он проснулся с чувством стыда за вчерашнее. Гадким было то, как он держался с Надеждой Осиповной, что он говорил про Тоню. Неважно, что до этого он мог то же самое думать, но теперь, произнесенное вслух, это становилось поступком.
В комнате держался влажный холодок ночи. За окном редела лиловая мгла, а в другом окне, напротив, пламенел восход. Переливаясь, светили полосами тонкие и крутые переходы - бело-голубой, розовый и над самым лесом - малиновый. Бежали первые прозрачные тени. Еще не пели птицы, все замерло, слушая приближение нового дня.
"Что же делать, что же мне делать? - думал Игорь в тоске, глядя на это прекрасное небо. - Почему все так плохо, когда такое небо и такое утро?"
Ему становилось еще горше и стыднее за себя перед этой чистотой.
На дороге к гаражу показались Чернышев и Надежда Осиповна. Они заметили Игоря и приветственно помахали ему. Надежда Осиповна подбежала к его окну, привстала на завалинку.
- С добрым утром!
На ней был серый пиджачок, платочек, брезентовая сумка висела через плечо.
Он улыбнулся, с удивлением чувствуя, что ему нисколько не стыдно перед ней. И как это хорошо, что вчера он послушался ее, и как было бы ужасно, если бы случилось иначе! Он горячо и благодарно пожал ей руку.
- Все будет хорошо, - серьезно сказала она. - Я вам категорически верю. Так как же с распылителем, сделаете?
Он помотал головой.
- Ну, миленький Игорь Савельич, я вас поцелую.
- Пожалуйста. Это с удовольствием, - сказал он. - А распылителя не сделаю. Нет у меня людей. Мне строить надо, строить. А вы можете вручную распылять. Ничего, не задохнетесь.
- Такое отношение? - зловеще сказала Надежда Осиповна. - А я еще вас вчера жалела… Киньте колбасы. Не надо всю. Половинку.
Она щелкнула его по носу и побежала к машине, где ее ждал Чернышев.
Игорь, улыбаясь, смотрел им вслед и думал о том, как хорошо, что вокруг него такие люди, и что у него есть дело, без которого он бы действительно был несчастным, и что самое ужасное сейчас - это не то, с чем он проснулся, а то, что ему никак не раздобыть трубы для душевой и фитинги для насосной.
"Человек может все, - думал Игорь. - Единственное, что он никогда не сможет, - это знать свое будущее…" Он стоял, подогнув больную ногу, опираясь на деревянное перильце витрины. После полевой тишины его оглушало шумное дыхание города. Со странным брезгливым наслаждением вдыхал он полузабытое возбуждающее месиво резких запахов нагретого асфальта, свежей коричневой краски, блестевшей на дверях его дома, на наличниках витрин, сладко-удушливого бензина - весь этот густой воздух, насыщенный гудом пролетающих машин, троллейбусов, шарканьем подошв, голосами. На бульваре девочки прыгали через скакалку, дребезжала коляска мороженщицы, пело радио, сытые голуби лениво бродили по мостовой. Небо, пойманное в частую сеть проводов, стиснутое домами, было серо-голубым от дыма.
Он оставался в напряженном ожидании минуты, когда увидит Тоню. В это ожидание он погрузился с того момента, когда поезд тронулся: оно все усиливалось дорогой и стало еще сильней, когда он поднялся на лифте и наткнулся на закрытую дверь, а потом спустился вниз и стоял у подъезда, смотря вдоль улицы. Игорь нисколько не раскаивался в том, что не дал телеграммы, он готов был простоять здесь час, два, до ночи и всю ночь, поглощенный страстным ожиданием встречи, мгновения, когда он увидит ее среди толпы.
Он еще числился на бюллетене и имел право уехать, но работы в мастерских поднавалило такую прорву, что он не имел права уезжать. Он хотел ехать - и не хотел. Не хотел потому, что это было слабостью, уязвляло его мужскую гордость. Противоречивые желания и начисто враждебные чувства разрывали его. Тревога и презрение за свою тревогу, самолюбие и тоска, ревность и уверенность… Неизвестно, чем бы это кончилось, вернее всего - он не поехал бы, но Чернышев посоветовался с Жихаревым и решил отправить Игоря в Ленинград на межобластное совещание механизаторов. Чернышев и Жихарев просидели у него целый вечер, уговаривали ехать, бранили, делая вид, что самое главное, зачем ему надо ехать в Ленинград, - это совещание, как будто вместо Малютина нельзя было отправить инженера по сельхозмашинам или кого-нибудь другого. И он поехал. В командировку. Вместе с Ахрамеевым. На совещание. Ахрамеев отправился с вокзала к родственникам, а он домой.
…Тоня увидела его сразу, с ног до головы, как при вспышке магния: руки, сунутые в карманы синего плаща-дождевика; соломинку, зажатую в сухих, обветренных губах; подогнутую больную ногу; палку. Лицо ее мгновенно прихватило точно морозом, в нахлынувшей бледности застыла недоверчивая улыбка, с какой она только что слушала Ипполитова. Вытянув руки, медленно, как слепая, обошла Ипполитова и шагнула к Игорю.
Щека ее коснулась его щеки, пальцы, вздрагивая, обежали его шею, волосы на затылке, лицо ткнулось куда-то под его ухо, зарываясь все глубже, и наконец, ощутив своим холодным носом тепло его шершавой кожи, она закрыла глаза, засмеялась длинным, всхлипывающим смехом.
Ее волосы, ее смех щекотали его, какая-то заколка царапала ему лицо, он боялся пошевельнуться и только быстро, коротким движением, гладил ее плечо. Сквозь все одежды слышался громкий стук ее сердца, смятенного радостью. И то, что мучило его в течение последних дней и в эту бесконечную дорогу, которая все растягивалась и растягивалась по мере приближения к дому, - все стало нелепым, стыдным, все вспыхнуло и сгорело, оставляя лишь едкий дымок недоумения. И с каким-то жадным восторгом он вдыхал этот дым.
Наказывая себя, он обнимал ее на виду у прохожих. Все замерло. Повисли в воздухе взлетающие веревочные воротца, и девочка, подпрыгнув, осталась в воздухе. Остановились люди, машины, зайчик от распахиваемого где-то окна. И только два солнца в Тониных глазах горели, переливаясь слепящим светом.
Он крепче прижал ее к себе, как будто силился удержать, растянуть этот сияющий миг.
- У тебя царапина на щеке, - пробормотала она.
- Наверное, от твоей заколки.
- Я ее выброшу.
- Надо скорее позвонить.
- Да, конечно.
- А кому?
- Не знаю.
- А почему ты мне не телеграфировал?
- Не знаю.
- У тебя брови порыжели.
- Ты хочешь семечек? Я тебе привез семечек.
Первые час-два, закрывшись в комнате на ключ, они бормотали какую-то бессмыслицу, шептались, вдруг начинали хохотать. Тоня гладила его больную ногу, еще запакованную в гипс, ругала за то, что он скрыл про перелом, требовала, чтобы он все подробно рассказал. Вместо этого он повторял, растягивая каждую букву:
- Т-о-н-я, Т-о-н-я…
Она склонилась над его лицом, рассматривала каждую черточку, каждый кусочек кожи и ничего не видела; ей хотелось по-щенячьи лизать его, она запускала пальцы в его лохматую, давно не стриженную шевелюру, терлась щекой о его грудь. Ей был приятен запах его тела, она гладила шелушившуюся кожу на его больной ноге, - все это было ее, ее собственное.
Время остановилось. Не было времени. Ничего не было. Снова они двое. Снова его безжалостно прищуренные глаза и вдруг твердеющие мускулы, грубость его рук, которую она так любила.
Потом приходила тишина. Было грустно оттого, что наступает то "дальше", в которое не хотелось спускаться, о котором не хотелось думать и говорить, потому что там все слова и поцелуи станут другими.
Она спохватилась - разогреть макароны! Босиком побежала на кухню, там хозяйничала Олечка Трофимова. Стоя спиной к дверям и перемывая картошку, Оля наклонилась над раковиной. Тоня тихонько попятилась назад, прикрыла дверь; ей не хотелось, чтобы Олечка видела сейчас ее лицо.
- Тоня, обедать у нас будете! - крикнула вслед ей Олечка. - Сережа сейчас придет.
Тоня вернулась в комнату, прыгнула в кровать, и вдруг разом оба вспомнили об Ипполитове. Куда он делся?
- Но ведь был же Ипполитов? - изумился Игорь.
Никто из них не заметил, что с ним сталось.
- Ну, чего ты заливаешься! - возмутилась Тоня. - Человек за мной ухаживает. Почему ты не ревнуешь?
- За тобой все должны ухаживать! Безобразие, если б он за тобой не ухаживал.
Он повернулся к ней, смешно всклокоченный, блаженно сияющий. Тоня засмеялась, но под этим смехом шевельнулась невнятная досада.
Обедали у Трофимовых. Выпили за приезд, за здоровье Олечки, которая ходила уже на восьмом месяце. Трофимов рассказывал заводские новости, хвалил Логинова за всякие новшества. Готовились большие перемены: завод переходил на специализированный выпуск, расширялись литейные цехи, устанавливали высококачественное оборудование.
Игорь с интересом слушал, расспрашивал, но вдруг замечал, что ничего не слышит, а гладит под столом Тонину руку.
Олечка смеялась над ними. Она двигалась осторожно, закрывая руками большой живот. С исхудалого лица ее не сходило озабоченное выражение.
- Каюк, брат, прикнопили меня, - жаловался Трофимов. - Вот мальпост купил, телевизор. Семейная техника. Отгулял. - Приезд Игоря обрадовал его, он шутил, дурачился, рассказывал рискованные истории, не стесняясь женщин.
- Удалось тебе накрыть свою благоверную?
- Удалось, - засмеялся Игорь.
- А я знала, что Игорь сегодня приедет, - сказала Тоня.
Игорь усмехнулся:
- Как бы не так!
- Верно, Олечка? Помнишь, я тебе говорила?
Трофимов сделал серьезное лицо.
- А ты, парень не удивляйся. Они всё знают. Мы, мужчины, жмем на всякую технику, автоматику, а если вникнуть, так это полное невежество по сравнению с устройством человека. Делаем мы приборы наивысшего класса. К примеру, нам сейчас в ОТК дали аппараты. Шедевры! Или взять электронные микроскопы, величину показывают до того ничтожную, что она вообще величиной не является. Так, вздох. Кажется, что перед этим человек? Гиппопотам! Что мы своими конечностями способны измерить?
- Кубометр дров, - подсказал Игорь.
- И я так полагал. И на этом влип. Недооценивал. И недооценивал я женщину, что хуже всего. Женщина сумасшедшей чувствительностью обладает. Особенно, если она пребывает в состоянии жены. Никакой сейсмограф не сравнится. Мужчина такое не улавливает, доводи его хоть до наивысшего образования. А женщины… - Он оглянулся на Олю с Тоней, сидевших на диване. - Слушай сюда, лет пять назад это было, возвращаюсь домой. Пришел чин чином, даже коробку пастилы принес. И что ты думаешь? Где был, спрашивает. Где? Ясно, на работе, завком, то-се. Нет, докладывай, где был. Я клянусь, божусь. Она в слезы: опять эту крашеную нормировщицу провожал? Я доказываю: никого не провожал, совсем наоборот, шел до дома с Коршуновым. Не верит. Через час Коршунов забегает. Она его разоблачать. Он подтвердил мои данные без всякой погрешности. Ну, вроде успокоилась. Так что ты полагаешь? Вечером как брызнет слезой: все-таки, чувствую, провожал. Я кулаком по столу - безобразие, факты бери! А она… Не стану, говорит, брать твоих фактов, они только в сомнение вводят, потому что все равно провожал. Три дня не разговаривали. Представляешь, какая чувствительность? Это ж всякие законы природы нарушает! - восхищался он.
Игорь улыбнулся.
- Пастила тебя подвела.
Трофимов подумал.
- Да, пожалуй, насчет пастилы я перестарался.
Олечка осторожно засмеялась. Она слушала их отрешенно, благодушно, больше занятая своим. Трофимов перегнулся через стол, ласково шлепнул ее.
- Ты, старуха, не встревай, тебя это теперь не касается. А вот тебе, Игорь, другое происшествие. Поехала она в дом отдыха. Раз оттуда звонит, два звонит. Проинформировалась, все нормально. Третий звонит. С моей стороны обычная чуткость: как, мол, кормят, то-се. Вдруг бац: ты на пляж ходишь с этой брюнеткой, я знаю, я чувствую, меня услал, а сам!.. Забулькала, забулькала, и короткие гудки. Ну, объясни, пожалуйста, ни физиономии моей не видела, ничего, одни слаботочные сигналы по проводу. Откуда узнала, спрашивается? Абсурд. Загадка природы. Я тебе доложу, - мечтательно сказал он, - если приспособить ихнюю женскую систему для дела, такие можно материи замерять, куда там наша техника. С Марса любые сигналы уловим. Ты свои смешки брось. Об заклад бьюсь: если б я на Марсе с какой-либо местной гражданочкой перемигнулся, она бы немедленно зафиксировала и тут все тарелки перебила. Это ж форменный локатор! Это ж проблема!
- А ты без этого не можешь? - полюбопытствовал Игорь.
- Ну, поскольку мне не доверяли, то я и нарушал. - Он оглянулся на женщин, понизил голос: - Я не за то, чтобы непрерывно изменять или там разводиться. Я лично свою Ольгу ни на кого не променяю. Но освежиться мне было необходимо. А теперь - амба!..
Во время его рассказа знакомая досада царапнула Тоню - не умеет она так понимать и чувствовать своего мужа, как Олечка. Плохая, бесталанная жена. Настоящая жена - это, несомненно, талант. А ведь она, в сущности, до сих пор не знает, какие у Игоря слабые стороны, как управлять им. Не сумела никак использовать ту минуту встречи, когда она шла с Ипполитовым, растерялась от радости, все упустила, такой удобный случай был заставить Игоря приревновать. Тогда б он понял: нельзя ее тут оставлять одну. Совсем девчонка. Неужто она никогда не научится быть настоящей женщиной, холодно и расчетливо владеть своими чувствами? Впредь нельзя так, нараспашку. Чтобы добиться своего, ей надо действовать осторожно. Сам он к дяде просить не пойдет и, чего доброго, разозлится, если узнает, что она тут затеяла. До поры до времени лучше его не вмешивать в эти дела. Но как бы там ни было, он приехал, он не может без нее! Олечка была права, Олечка убеждала ее: не тащи силой, мужчина не любит, ихнюю амбицию надо учитывать: если любит, сам приедет, не вытерпит, примчится. А ведь еще бы день-два, и она бы не выдержала, бросила все и умчалась в это Коркино.
Тоня вдруг расцеловала Олечку и посмотрела на Игоря с улыбкой, которая показалась ему непонятно-ликующей.
Это был долгий чудесный день. Тоня показывала Игорю город с таким рвением, будто он впервые приехал в Ленинград. Они любовались на новые дома, потом зашли в кино, но не высидели и двадцати минут. Как только у Игоря отдохнула нога, они отправились в книжный магазин купить Чернышеву монографию о Врубеле, потом зачем-то заглянули на собачью выставку, потом в универмаг. "Ты ведь соскучился по городу, верно?" - допытывалась Тоня. Он послушно глазел на витрины, но в их зеркальном блеске ловил только отражение Тонн и поражался тому, что эта красивая женщина - его жена.
Словно вернулась первая влюбленность. Волновало каждое прикосновение. Прохлада золотистой руки. Две черешни, приколотые к кофточке. Вязкие взгляды встречных мужчин… Все, что виделось и чувствовалось, всем нужно было немедленно поделиться с нею.
- Смотри, очередь какая за луком, - показывал он, - стоят по часу, по два. Поработал бы каждый из них эти часы на земле, и в очереди стоять не надо. Завалились бы и луком, и огурцами, и прочим.
Он воспринимал город с его удобствами и удовольствиями не совсем так, как она ожидала. Вздыхал и завидовал не больше, чем обычный отпускник, у которого кончается отпуск. Появилось в нем даже высокомерие, чувство превосходства, что было совсем непонятно, да и сам он не сумел бы толком раскрыть свою тайну, которую горделиво нес среди этой шумной, обтекающей его толпы. Никто и не подозревал, что вот этот скромно одетый, прихрамывающий парень делает для них всех хлеб. Как бы они тут обходились без него, Игоря Малютина? Он чувствовал себя кормильцем всех этих тысяч старых и молодых женщин с авоськами, мужчин с папками и свертками, мальчишек, бегущих из школы.
С пренебрежительной злостью разглядывал Игорь компании крикливо разодетых парней с бледными лицами и брезгливо поджатыми губами, стоящих на перекрестках. Когда-то он глухо завидовал их манерам, вольготной жизни, сейчас он смотрел на них свысока, - попугаи, дармоеды, истребляющие хлеб, сделанный Ахрамеевым, Игнатьевым, Пальчиковым - всеми его друзьями. Отправить бы этих бездельников на поля…
Холодильники, фарфор, мебель, выставленные в огромных витринах, - нет, ничего этого ему не надо. Юношеская гордость отречения сквозила в его снисходительной улыбке. Он рядовой солдат, солдат на побывке, солдат, которому завтра снова в бой.
В универмаге они встретили Левку Воротова. К удивлению Игоря, Левка как ни в чем не бывало долго тряс ему руку, распространялся о своих дружеских чувствах.
- Ты что, вернулся? Насовсем? - спросил он.
- Нет, куда там!
- А возможность есть?
- Конечно, есть! - не вытерпела Тоня. И принялась рассказывать, как обрадовались бы на заводе, если б Игорь вернулся, у него такое изобретение, стоит ему проявить малейшую инициативу…
Игорь смотрел на нее с нежностью, потом вдруг резко оборвал:
- И без меня здесь обойдутся…
- Чудило, - покровительственно сказал Левка. - С какой стати тебе торчать на периферии? Чем ты хуже других? Раз есть возможность, то какая ж тут альтернатива?
Игорь прищурился.
- А помнишь, какую ты мне альтернативу на райкоме выдавал? Помнишь? Могу повторить.
Левка сплюнул.
- А ну их!.. Я уже не член райкома. - И он, ругаясь, начал жаловаться, как против него интриговали, копали и как на конференции вычеркнули его из списков. - Демократию развели! - злобно сказал он. - Распоясались всякие демагоги, особенно ваш Шумский и Рагозин постарались.
- Значит, прокатили? - спросил Игорь. - Вот это ты мне удружил! Вот это здорово! Ох, хорошо, хорошо!
В его голосе, улыбке было столько искренней радости, что Воротов опешил.