- Пожалуйста, - сказал Шумский.
- Будьте здоровы.
Зачем он произнес эту идиотскую фразу, Игорь не понимал. Последнее, что он увидел, закрывая дверь, - сморщенное, словно от сильной боли, лицо Геннадия.
В комнату заглянула Галя: кого следующего? На нее зашикали: подожди!
- Чего с таким типом возиться? - сказал Вальков. - Проще другого послать.
Рагозин стукнул кулаком по столу.
- Кто тип? Это кто тип? Малютин? Ты на его месте не так бы завертелся. Герой! На чужой шее в рай ехать… Он ночами занимался, а ты… подметки тер на танцах!
Перед глазами его еще стояло бледное лицо Игоря. Скомканная в кулаке кепка. Аккуратно выглаженные брюки. Он представил себе, как Игорь сейчас бредет домой. Что он скажет Тоне? И как вообще будет с Тоней? Никто не учел этого. Никто здесь не понимал всей сложности положения Игоря. А за что ребят винить? Они привыкли, что на целину отбоя нет от желающих. Первый раз у них такая осечка. Правда, тут не на целину посылаем. Там романтика, внимание всей страны, само слово - целина! - учитывать надо, но ведь на то они и руководители. И еще надо учитывать, что до сих пор уезжали рабочие, а тут техник, итээровец. И Шумский держался правильно. И все же как-то нехорошо поступили с Игорем. И у самого Геннадия было тяжело и нечисто на душе. Вовсе не из-за их дружбы…
- Таких исключать надо, - сказала Вера. - Для чего нам такие комсомольцы? Для чего?
Возникла ничтожная, но очень четкая недружелюбная пауза, И сразу же, с какой-то сердитой неловкостью каждый заговорил, перебивая другого:
- Ну это ты зря…
- Убедить его надо.
- Вправить ему мозги.
- Передать на райком, - сказал Костя Зайченко. - Шумский правильно предложил.
Его поддержали с облегчением. Словно всем хотелось скорее забыть о Малютине. То ли дело разбирать заявления добровольцев-целинников! Любо-дорого смотреть.
Уже собирались вызывать воспитателей общежития и организаторов самодеятельности, уже Шумский положил личное дело Малютина в папку с надписью "В райком", когда Рагозин вышел из-за стола и заговорил. Он стоял, расставив ноги, чуть покачиваясь на носках; кулаки оттягивали его карманы. Обычно легкий, подвижной, он словно потяжелел.
- Спешите отвязаться, - сказал он. - Спихнуть на райком? Удобно. У ворот опасность, выкидывай в аут. Самим-то наказывать рука не поднимается! И в глаза-то друг другу совестно посмотреть. Что притихли, не знаете, почему совестно? Да потому, что сами-то мы не едем! Ни один из нас заявления не подал. Сам не едешь, а другого наказываешь, тут надо подлецом быть.
- Пожалуйста, - обиженно сказал Ваня Клоков, - нам никто не предлагал. Я думал, в МТС рабочие не нужны.
- То-то и оно, что не нужны. Поэтому Геннадий и красуется! - выкрикнул Вальков.
Возмущенные, они наперебой вызывались ехать куда угодно, кем угодно. Если можно договориться в райкоме заменить механика строителем, то Клоков согласен подать заявление, и с удовольствием, за ним остановки не будет. И незачем срамить организацию перед райкомом такими, как Малютин.
- А знаете, братцы, Рагозин-то прав, - сказал Шумский, прерывая галдеж. - Мы часто здесь всякие высокие требования предъявляем. А сами?.. - Он помолчал и сухо заключил: - Поскольку Малютин отказывается, поедет кто-либо из нас. Завтра после райкома мы это обкатаем.
- Имейте в виду, - сказала Вера, - хотя мы и заменим Малютина, я буду настаивать на его исключении.
- Обязательно тебе крови надо, - сказал Геннадий.
Зайченко поддержал его:
- Поедут другие, сами хотят, чего ж парня мучить?
- Другие тут ни при чем, - сказала Вера. - А насчет крови… - Она пожала плечами. - Мне чистота нужна. Если обнаружилось, что нет у человека чувства долга, то нет у нас права оставлять его в комсомоле. Чем же тогда комсомолец отличается от несоюзного парня? Ты, Геннадий, доказал, что надо начинать с самих себя, вот мы и начали. Но надо тогда и продолжать.
- Выходит, по-твоему, что комсомолец - необыкновенный человек? - насмешливо спросил Вальков.
- Да, необыкновенный…
- Ну что ж, - задумчиво сказал Шумский, - может быть, в этом есть правда. Не знаю.
Впервые он нисколько не стеснялся своих сомнений.
Глава четвертая
Стол купили в комиссионном. Стол был дубовый, с двумя тумбочками, на пузатых ножках. Вид он имел деловито-добродушный и чем-то напоминал Тоне их соседа по квартире мастера ОТК Трофимова. Гранитоль, наклеенный на столешницу, отливал зеленью клякс, был в двух местах порезан, но это даже придавало столу рабочую уютность, тем более, что, по словам продавца, не будь таких пустячков, цену поставили бы на сотню выше. Продавец поцарапал длинным, желтым ногтем по дереву. "Дуб-то, обратите внимание, старой выделки". Тоня тоже поцарапала ногтем и поняла, что дуб старой выделки и есть то дерево, из которого следует изготовлять мужские письменные столы.
Втаскивать стол помогал Трофимов, и Тоня, с трудом удерживаясь от смеха, подмигивала Игорю: похож, а? Нет, ты скажи, верно, есть что-то общее…
Стол торжественно поставили на уготованное место, в угол, к батарее, так, чтобы свет из окна падал слева. Тоня заставила Трофимова поцарапать дерево и была счастлива, когда Трофимов назвал цену выше настоящей.
- Дореволюционное качество, - сказал Трофимов. - Индивидуальное производство. Наследие прошлого. - Он говорил с шуточной гримаской, и от этого слова его приобретали двойной смысл: понимай как хочешь.
Сидя на корточках, Тоня вытирала ящики. Какие бумаги хранились в них? Кто сидел за этим столом?
Запальчиво поблескивая глазами из-под рассыпанных волос, она заявила, что стол удачливый и, вероятно, волшебный. Он служил молодому ученому, потом молодому поэту, тут были написаны всякие замечательные книги… И когда эти люди становились известными, переезжали в другие квартиры и продавали стол, то на других, самых шикарных столах они уже не могли написать таких хороших стихов, учебников и делать такие изобретения.
Фантазия ее была неистощима. Любая вещь казалась Тоне одушевленной, каждая со своим характером и повадками. Обычно Игорь вышучивал ее выдумки, он называл ее придумщицей и загибщицей. Сегодня он ни разу не остановил Тоню и как-то странно согласно кивал и старательно смеялся, пряча глаза. Она объяснила это тем, что ему совестно за покупку, которая съела все их свободные деньги. Она чувствовала себя доброй и великодушной, и ей еще больше захотелось показать щедрость своей любви и способность на жертвы. Она вытащила из-за шкафа рулон бумаги, купленной для эпюров, не слушая протестов Игоря, застелила стол, и он сразу стал чистеньким, нарядным. Сбоку Тоня положила стопку с книгами, поставила чернильницу. Не хватало только настольной лампы.
Она заставила Игоря принести папку с эскизами, усадила его, заставила открыть папку, разложить бумаги и отошла, любуясь издали. Она была счастлива за него, но еще больше за себя, за то, что могла быть такой хорошей, и стала ею, и не требует за это никаких благодарностей.
Стол изменил вторую, пустынную половину, комната стала цельной и показалась Тоне еще больше.
- Послушай, кто живет в этой комнате? - озабоченно спрашивала она Игоря. - Нет, ты посмотри, ты уверен что это наша комната? Вся? Не может быть, ты чего-то путаешь.
Игорь послушно перебирал бумаги, улыбался, и опять Тоне показалось, что он заслоняется от нее своей улыбкой. Она уселась к нему на колени, сцепила руки на шее, заглянула в глаза. Игорь пригнул ее голову, прижал к себе обеими руками, словно заслоняя ее. Пуговица его рубашки больно врезалась в щеку. Какой-то страх почудился Тоне в этом жесте…
Тоня верила в приметы, в предчувствия, она любила рассказывать девчатам свои сны, обсуждать их с Мирой Георгиевной, пожилой бухгалтершей из их отдела. Два раза цыганки гадали ей по руке. Было весело и жутковато заглядывать в свою судьбу. В глубине души Тоня, разумеется, никогда всерьез не считалась с предсказаниями, но на всякий случай делала вид, что считается с ними, бессознательно стараясь умилостивить судьбу. Применительно же к Игорю всякие приметы казались ей смешными. Игорь был слишком трезв и практичен, чтобы подобные суеверия могли иметь над ним власть. Поэтому она не решилась поделиться мелькнувшим тревожным предчувствием.
Звонок прозвенел требовательно и длинно. Игорь пошел в переднюю. Он открыл дверь и увидел Геню.
- Ага-а! - протянул Игорь, как будто ждал его прихода. - Чего тебе?
Он стиснул ручку полуотворенной двери.
- Не валяй дурака, - сказал Геня и потянул дверь к себе.
Из-под его распахнутого пальто высунулся воротничок синей трикотажной рубашки, такой же, какая была на Игоре (вместе покупали в прошлом году в универмаге).
- Пойдем поговорим, старик. Чего ты пыжишься? - сказал Геннадий тем особым, властно-насмешливым тоном, каким он умел заставить себя слушать. Тон этот означал, что все, что было до сих пор, - чепуха, а вот то, что я тебе скажу, - это будет настоящее, и мы друг друга поймем. И при этом ясные глаза его, конечно, призывали к улыбке. Завидно ловко получалось все у этого парня. Ни тени смущения, никакой неловкости, наоборот: вот сказал он два слова, и получилось, что Игорь какой-то смешной, маленький и нелепый со всеми своими обидами и переживаниями. А он, Генька, - благородный друг. Как же, пришел уговаривать; кепочка на затылке, лоб открыт, рубаха-парень.
Позади, за спиной, Игоря ждал ужас одиночества, невозможность признаться Тоне, страх перед ней, перед завтрашним днем, притворство. А тут перед ним стоял друг давний, привычный, единственный человек, который может помочь: от него исходила такая спасительная уверенность…
Игорь выпустил ручку двери и, умоляюще глядя на Геню, зашептал:
- Что ж это будет, Геня? Ты знаешь, я еще Тоне не сказал.
- Пошли, пошли, - так же тихо и уверенно сказал Геня. - Одевайся, я тебя подожду внизу.
Игорь нахмурился, покачал головой и глубоко вздохнул.
- Как ты мог? - сказал он и стиснул зубы. - Друг сердечный! Я-то надеялся… Агитировать пришел? Катись отсюда… - Он судорожно засмеялся в лицо Геннадию, рванул к себе дверь. Замок щелкнул. Руки Игоря тряслись, он положил их на холодный крюк. Он чувствовал, что Геннадий еще стоит за дверью, - казалось, слышно его дыхание. Они оба ждали. Игорь тихонько отстранился от двери, посмотрел на сжатые в кулак руки, они еще дрожали. Шорох, удаляющиеся шаги по лестнице. Медленные "тук, тук, тук". Ему казалось, что он все еще слышит эти шаги. Потом он удивленно прислушался: это стучало сердце.
- Что случилось? Почему Генька ушел?
Игорь обернулся. В передней стояла Тоня с полотенцем через плечо.
- Так… Теоретические споры. Поцарапались немного, у нас это бывает… - Он обнял ее, повел в комнату, стараясь говорить быстро, весело и не слишком возбужденно. На лице его не оставалось и следа волнения. Он разыгрывал победителя, довольного исходом недавно еще тяготившей его ссоры. Как ловко он, оказывается, мог притворяться перед Тоней! Она ничего не заподозрила. И как только он убедился в этом, ему стало совсем одиноко.
Со дня свадьбы у Игоря завалялось пол-литра - "энзе", неприкосновенный запас. Он пригласил Трофимова с женой, пухленькой, кроткой женщиной, которая восхищалась каждым словом мужа. Ужинали вчетвером на кухне.
- Завидую я вам, - говорил Трофимов, - молодые, везучие! Ты, Игорь, главное, учись. Инженером будешь? А? Поступай в институт, стол у тебя есть. За таким столом вполне можно ученым стать.
- А что вы думаете? - сказала Тоня. - У нас именно такой план.
Игорь пил, не закусывая, но водка почему-то не действовала на него.
- Да, и в институт поступлю! И в аспирантуру! - говорил он, и лицо его принимало ожесточенное, мрачное выражение.
"Мальчишка, - подумала Тоня. - Поссорились с Геннадием, и переживает. Форменные мальчишки".
Теперь, когда она узнала причину плохого настроения Игоря, она была даже немножко разочарована. Довольна и чуть разочарована. Какие все же они мальчишки! Раздеваясь в темноте, она беззвучно смеялась. Наверное, Игорь что-то почувствовал, потому что спросил ее, лежа в кровати:
- Ты что там?
Она подошла, неслышно ступая босыми ногами, легла и прижалась к нему, продолжая улыбаться.
- Ох, как мне надоела эта скрипунья, - смеясь, шепнула она. - У нас будет широкая, широченная тахта. И совсем тихая. Как это могут муж и жена спать отдельно! Разве тебе хотелось бы спать отдельно?
- Нет.
- Это же такое удовольствие, просто лежать вместе… Я, наверное, говорю глупости. Ты считаешь меня очень глупой?
- Нет.
- Нет, я глупая. Мне иногда хочется спросить тебя про всякие вещи, только это стыдно.
- Какие?
- Если бы ты… ну, понимаешь, с другой, ты бы ей тоже говорил такие слова?
- Дуреха!
- Скажи мне, как ты меня любишь?
- Ты же знаешь.
- Ну, почему ты не хочешь?
- Я тебе тысячу раз говорил.
- Ну, все равно.
- Лучше я тебя обниму.
- Хватит! У меня синяки будут, - сказала она жалобно и вместе с тем счастливо. - Игорюшка, а почему после этого говорят шепотом?
- Не знаю.
- Мне иногда делается страшно. А вдруг все это кончится? Или что все это нарочно?
- Почему?
- Какая-нибудь чепуха - и все разобьется.
- Какая чепуха?
- Ну, мало ли, не приставай… Тебе, наверное, дадут премию, когда ты кончишь свой станок… Как это Трофимов сказал? Да, везучка. Ты везучка. Мне так хочется обставить комнату и купить… Нам столько нужно. Я боюсь. Наверное, это все же мещанство.
Молчание.
- Ты не слушаешь?
- Да, да, - отозвался он.
- Ну ладно, спи… Играха, ты меня не разлюбишь?
- Нет.
- Что бы с тобой ни случилось?
- Нет. - Он помолчал. - А ты?
Она обняла его, поцеловала в затылок.
- Если у нас будет ребенок, я выпишу маму. Она поможет. Я смогу тогда без перерыва обойтись. Еще три года учиться. Ох, ужас как долго!
Она замолчала, услышав мерное дыхание Игоря. Вздохнув, она поудобнее приткнулась щекой к его плечу, вдыхая теплый запах его тела, чувствуя кожей движение волос на его щеке. Сейчас, спящий, он представлялся ей беспомощным и маленьким, как ребенок, будто он лежал у нее на руках, и она укачивала его. Беспричинная нежность волной набежала на нее. Недавние тревоги показались пустыми; она была даже рада, что Игорь скрывает от нее что-то, связанное с ссорой с Геннадием. Это как-то оправдывало то, что она умолчала о встрече с Ипполитовым. Собственно, рассказывать было нечего. Впервые после ее свадьбы он сегодня подошел и заговорил, сперва о делах, потом справился, как идут ее занятия, и предложил помочь, если надо, с курсовым проектом. Разговор был обычный, главное заключалось в том, как грустно и преданно Ипполитов смотрел на нее, и то, что ей было это приятно. И это тоже усиливало то состояние счастья, в котором она жила. Уже засыпая, она удивилась тому, как чудно устроена жизнь: из всех людей, из тысяч и тысяч она нашла именно Игоря, того самого, единственного, нужного ей… Теперь-то она убедилась, что Игорь и есть единственный человек на земле, но тогда-то она ничего не знала…
…Тоня заснула, и он остался один в черной тишине. Весь вечер он ждал этого часа. Ждал, когда она говорила, когда, сомкнув веки, чувствовал, что Тоня смотрит на него. Тонкая перегородка разделяла их, словно притворенные двери, когда он разговаривал с Геннадием. Сперва ушел Геннадий. Теперь ушла она.
Если у Лосева не получится, что тогда? Как вести себя завтра в райкоме? Нет, Лосев поможет, неужели Лосева могут не послушать?
Мысли его в страхе разбегались, и перед ним снова возникало кошачье-круглое лицо Лосева, изменчивое, с неуловимо скользящей улыбкой, в которой не было ничего определенного. Она то появлялась на сочных, влажных губах, то таяла, стекая куда-то в глубину круглых, маленьких зрачков, в складки мягкой розовой кожи. При воспоминании о разговоре с Лосевым Игоря передернуло от отвращения к самому себе. Незадолго перед этим он схлестнулся с Лосевым, а через час прибежал к нему просить заступиться. Он слышал свой заискивающий голос, видел себя потного, с по-собачьи вытянутой шеей, с мокрыми ногами, от которых на полу кабинета натекла лужица, и он все время старался незаметно растереть ее подошвами. Зачем же это все? И почему на него это все свалилось? Кому он мешал? Кому мешало его счастье? Ведь ему ничего ни от кого не нужно. Почему он должен? Кому он должен? Что значит должен? Почему он не имеет права жить как хочет? Закончить свой автомат для "Ропага". Довести до рабочих чертежей. Собрать. Установить. Отладить. Самая вкусная, приятная работа. Какой станок получится! Сказка! Поставил заготовку, сунул карточку, зажужжат, защелкают реле, и вся эта механика начнет действовать как живая, самостоятельно, по программе. Станок сам и обточит по-нужному профиль со всеми переходами и выдержит нужные размеры. Сиди и покуривай. Техника коммунизма. А чертежи! Новенькие, сиреневые светокопии, где у каждой детальки уже установлены все размеры и материал… Не может он сейчас уехать, бросив все, не сделав свой автомат. Если бы не Лосев, он сказал бы об этом на комитете. Но он боялся Лосева. Узнает Лосев, что Игорь помогает Сизовой модернизировать "Ропаг", не заступится. Да и неизвестно, как на комитете могло повернуться. Изобрел, скажут ребята, вот и хорошо, без тебя доведут, так сказать, в общем комплексе, а сам езжай. И тогда что?
Во всем, что угрожало ему, он видел несправедливость и бесчеловечность. Несправедливым это было потому, что исходило, как он был уверен, от Сизовой, мстившей ему, и поэтому все остальные красивые слова были ложью. А бесчеловечным это было потому, что он счастлив… Кто дал им право распоряжаться его счастьем?
У него не было ответа на эти вопросы, за ними стояло что-то такое большое и важное, о чем он никогда не думал. Что-то, напоминающее тот безмолвный требовательный вопрос, который он прочел при встрече в глазах дяди. Но он не желал думать ни о каких вопросах…
Он чувствовал на своей спине горячее дыхание Тони, ногами чувствовал ее колени, гладкую, прохладную кожу ее ног, и в ответ на все вопросы он ожесточенно уверял себя: что бы ни случилось, он этого не отдаст, пусть с ним делают что угодно…
Он давно уже уснул, но ему казалось, что он не спит и все пытается думать и не может.
Глава пятая
Разговор с Малютиным позабавил Лосева. Каких-нибудь два часа назад этот же Малютин, прищурив глаза, дерзил ему, мнил себя героем. Куда все подевалось! Не узнать парня. Только кепочка на нем та же, а под кепкой страх и конфуз. Поди, язык готов себе откусить за давешний разговор. Лосеву ничего не стоило на всю жизнь проучить этого щенка. "Зря вы ко мне обращаетесь, дорогой Игорь Савельич, я коммунист и обязан проводить в жизнь партийные решения. Не понимаю вашего заявления, ведь вам оказали почетное доверие…"