3
Антонов-Овсеенко сидел за столом и рассеянно пил жидкий чай, главным образом чтобы согреться. С ним делил компанию Васильев. Остальные расселись как попало и слушали ораторов, разливавшихся соловьями; иные не жалели ни своего, ни чужого времени и переливали из пустого в порожнее… Антонов-Овсеенко не останавливал их, а глаза из-под очков иногда смотрели хмуровато, порой насмешливо. Но он молчал.
Только что назначенный главой тамбовского военного командования командарм Павлов, не стесняясь в выражениях, громил тех, кто планировал разрозненные и бестолковые операции против Антонова, поносил беспечных людей, слишком раздувавших победы над антоновцами или, напротив, впадавших в панику. Антонов-Овсеенко слушал внимательно и чай отставил в сторону. Потом заговорил кто-то из военспецов, оправдывался…
- Позвольте, - мягко остановил пылкого оратора Антонов-Овсеенко. - То и дело мы слышим: бандиты, уголовники, кулаки… Если речь идет об уголовниках, сам собой напрашивается вопрос: почему вы не могли справиться с ними? Это во-первых. Во-вторых. По вашим словам выходит, будто главная военная сила антоновцев - сплошь кулаки…
- Конечно, но…
- Виноват… Я что-то плохо стал соображать. Или еще не добрался до истины. Прошу помочь. - Глаза Антонова-Овсеенко щурились то ли от ярких лучей холодного январского солнца, то ли от чего другого. - Вот вы доложили, что в армиях Антонова пятьдесят тысяч бандитов… Затем вохровский отряд Сторожева, сельская, волостная, уездная милиция, члены комитетов, агитаторы, вильники, секретная агентура… Это что ж, тоже все сплошь уголовники и кулаки?
По кабинету пронесся шумок.
- Ну, в большинстве, разумеется…
- Так, так, в большинстве! - быстро откликается Антонов-Овсеенко. - Кстати, откуда в губернии столько уголовников?
Снова пронесся шум и приглушенный смех.
- Однако замечу, - затаив усмешку, продолжал Антонов-Овсеенко, - не во всех кулацких дворах есть взрослые сыновья, могущие носить оружие. И не все кулацкие сынки живут в деревне. Они в нашей армии, на трудовом фронте, учительствуют, занимаются агрономией… Честно они служат советской власти или нет, это вопрос особый. Но нам придется все-таки вычесть их из общего количества кулаков. Что же получится? Если десятки тысяч вооруженных людей и антоновские активисты в большинстве кулаки, надо думать, что в селах ни одного кулака не осталось. Так ли это?
Васильев покачивает головой. Вздор! Правильно: очень много кулацких сыновей у Антонова, они - ядро его армий, но хозяева-кулаки - люди почтенного возраста, сидят, разумеется, дома и уж никак не могут участвовать в боевых действиях. Да и Антонов не такой дурак, - а он не дурак, - чтобы брать в армию стариков.
- Значит…
- Значит, армия Антонова комплектуется не только из кулачества, - отвечал Васильев.
- А дезертиры? - подал кто-то голос.
- Вы хотите сказать, что и дезертиры сплошь из кулацких семей?
Вопрос Антонова-Овсеенко остался без ответа.
- Но это еще не все, - отхлебнув чай, снова заговорил он. - Кто снабжает армию Антонова? Кто перевозит его воинские части, кто стоит караульными на колокольнях, кто эти вильники?
Помолчав и собравшись с мыслями, Антонов-Овсеенко начал выкладывать свои мысли.
- За эти недели, - сказал он как-то очень просто, - я кое-что уяснил, кое в чем разобрался. Может быть, бегло, не спорю. Быть может, ошибаюсь в выводах. Товарищи поправят меня. Положение вещей представляется мне в следующем виде… Крестьяне, я говорю о середняках, недовольны продразверсткой, затянувшейся войной, это неоспоримо. Кулаки лезут на стенку от ярости, вопят о разорении и сманивают середняков на открытое возмущение… Однако середняк очень хорошо знает, что за зверь его сосед-мироед, и о войне, ради его выгод, слушать не хочет. Тогда кулаки зовут на подмогу стародавних своих идеологов и приятелей - эсеров. Языки у этих демагогов, взбешенных потерей власти, подвешены хорошо, это мы знаем. И если середняк слушать не хотел разговоров мироеда о войне, понимая, что она принесет ему, эсеры - народ более хитрый, к тому же пользующийся несомненным влиянием в деревне, - демагогией и посулами подбили середняка на мятеж. Конечно, середняк знает, что в данном случае он заодно с кулаками, это его тревожит, но эсеры ему внушают: "Потерпите малость, отцы. Сметем коммунию, власть и землю поделим справедливо…" Вот и получается: то, что не сумели сделать кулаки с их откровенной ненавистью к советской власти и алчными планами, то сделали эсеры - ставленники кулаков. Так мне рисуется положение с восстанием. Вы скажете: а беднота? Беднота, отвечу вам, запуганная бандитами, держит нейтралитет, хотя, конечно, целиком на нашей стороне. Примерно так обстоят дела. Скверные дела, скажу прямо.
Все согласились с выводами полномочного представителя ВЦИК.
- Тем не менее, - хмурясь, продолжал тот, - вы, товарищи, вместо того чтобы перетянуть на нашу сторону середняка, били в самую его гущу и бросили в объятия эсеров. Я докажу это! - И только здесь прорывается наружу характер одного из героев Октября. - Кто виноват во всем, что творится в губернии? Вы! - Голос его загремел. Все ваши военные походы, неразборчивость в средствах, нежелание подумать над истинными причинами восстания и над тем, кто его поддерживает, неумение разговаривать с крестьянином, нежелание понять его - вот что привело к трагическим событиям в вашей губернии.
Прошу понять меня правильно! Без всякой пощады надо расправляться с бандитами, карать эсеров и кулаков. Но не применять террор там, где он оборачивается прямо против нас. Восстановить доверие середняка, вовлеченного в восстание и по нашей вине к советской власти - вот главнейшая, первоочередная задача, и исходить в наших действиях надо только из нее. И верить людям, запутавшимся в чудовищных противоречиях. В тайниках души середняк с нами. Но мы слишком часто мало считались с этой сложной душой и шли напролом.
- Но это было необходимо, - раздался чей-то голос.
- Далеко не всегда.
Потом Васильев доложил о плане борьбы с антоновщиной. Не зря он просиживал часами в кабинете Антонова-Овсеенко, где порой пальцы сводило от стужи и замерзали чернила. План в общих чертах готов. Он короток: разгром военных сил Антонова, деморализация его тыла, борьба за влияние на сознание трудового крестьянства.
- Пожалуй, - вставил Антонов-Овсеенко, - последнее должно быть первым.
- С деморализацией тыла, - заметил предчека Антонов, тут бьются давно. СТК неуловим.
- Что это такое - СТК? - Антонов-Овсеенко вскинул усталые глаза на предчека.
- Союз трудового крестьянства, или, как его тут называют, Союз тамбовских кулаков, - под общий смех объяснил предчека.
Не смеялся только Антонов-Овсеенко.
- Остроумно, но неверно, - обронил он. - Однако продолжайте.
- Повторяю, СТК неуловим, планы его нам недоступны, а в лагере противника о нас знают все. Месяца два назад здесь ликвидировали один за другим два подпольных эсеровских комитета. Все более или менее заметные эсеры в тюрьме. Тем не менее Главоперштаб Антонова регулярно получает точные сведения о передвижении наших частей.
- Болтунов много, слишком много! - резко заметил Антонов-Овсеенко. - А не заглянуть ли вам еще поглубже? Я говорю о кадетах, монархистах и прочих махровых контриках… Ведь их немало и в наших учреждениях.
- Арестованных эсеров, - развивал свою мысль Антонов - Овсеенко, - пожалуй, лучше выпустить. Легче наблюдать за ними и вскрывать их связи, когда они на воле.
- Да, пожалуй.
Наконец Антонов-Овсеенко подвел итог. Он встал и прошелся по кабинету, потому что устал сидеть, и еще потому, что шинель не спасала его от холода.
- Совершенно ясно, наличными силами нам не обойтись. Дело очень запущено. Полномочная комиссия поставит перед правительством вопрос о присылке войск, оружия и политических работников. Но не в том главное. Мы думаем о досрочном снятии продразверстки с губернии. Этот вопрос будет решен в Москве. Все! За дело, товарищи! И прошу вас, только, пожалуйста, не обижайтесь, покрепче держать языки за зубами.
Этим заявлением, встреченным раскатистым смехом, совещание окончилось. Антонов-Овсеенко задержал предчека.
- Копните поглубже, батенька, поглубже.
И, кутаясь в шинель, отогревая дыханием замерзшие руки, садится за стол, пишет, читает, звонит по телефону, принимает людей, едет в тюрьму допрашивать пленных антоновцев, потом в редакцию, потом читает военные сводки, сообщения о подготовке к севу, об отгрузке хлеба в Москву и Питер…
Он живет один в гостиничном номере. Ни адъютанта, ни охраны. Конечно, в холодной и мрачной камере в Крестах было хуже, что и говорить, но и тут не слишком тепло и уютно.
Когда же он спит?
Чаще всего урывками.
Что он ест?
То же, что и все. Но ведь и Ленин там, в Москве, живет, может быть, чуть лучше, чем он, Антонов-Овсеенко, здесь, в Тамбове.
Ленин! Ему Антонов-Овсеенко обещал "постараться", а Владимир Ильич сказал с доброй улыбкой из-под прищуренных глаз:
- Очень вас прошу.
- Я постараюсь, Владимир Ильич, - еще раз повторил Антонов-Овсеенко.
И этот скромный и тихий человек увлек за собой всех, кто искренне желал как можно скорее распутать узел, завязанный эсерами на горле молодой Республики.
Тамбов ожил.
Глава третья
1
Случилось такое, чего Сторожев никак не мог ожидать: двориковские мужики взбунтовались, комитету не подчинялись, заперли в амбар милиционеров и объявили себя вольными: мы, мол, ни красные, ни зеленые, а сами по себе, стоим, мол, в самостоятельном состоянии. Караульные, вооруженные винтовками, отобранными у милиции, не пускали в село антоновских связных, а когда появлялись красные - мужики не выходили из домов.
Мятеж вспыхнул вот из-за чего: повадился в Дворики Колька Пастух, тот самый коновод дезертирской братии, которую в девятнадцатом году он приволок на луга под Трескино. Собрал он отряд уголовников, грабил мужиков. Авторитета Антонова Колька не признавал, приказов штаба не слушался, и чем сильнее на него нажимали, тем более жестоко грабил и насильничал.
В Двориках он распоряжался, как в своей вотчине.
Мужики, собравшись всем миром, порешили от восстания отколоться и две недели жили не тужили. Колька Пастух ушел куда-то с отрядом и оставил Дворики на время в покое.
2
В один из таких дней вечером собрались в избе Андрея Андреевича Козла соседи послушать Ивана Туголукова - он только что вернулся из Красной Армии.
Сидели без огня. Керосин, выданный Сторожевым после взятия Токаревки, давно кончился. Андрей Андреевич лежал на печке с сыном Яшкой и трехлетней Машкой, а прочие - Васька, Ванька и Акулька - всего их было пятеро - разместились на полатях.
Изба Андрея покосилась, смотрела на мир слепыми, полузаколоченными окошками, углы ее промерзли, под печкой жили большие крысы, - они голодали и дрались каждую ночь.
Андрей Андреевич думал о лошади, которую дал ему Антонов. Лошаденка была немудрящая, но Козел страстно любил ее, вымаливал у мужиков овес по горстке, сено по фунтику, сделал сани, сплел из веревочек сбрую и до того повеселел - стал песни напевать, чего давно от него не слышали, - в нужде он вяз всю жизнь, а нужда песен не поет.
Мужики курили, сизый дым струился под потолком. Машка кашляла во сне. За окнами крутила непогода - январь был холодный, вьюжный.
- Ну, как на Руси дела? - спросил Ивана поп.
Он тоже завернул со скуки к Андрею Андреевичу: любопытно послушать о том, что творится на свете.
Иван, невидимый во тьме, затянулся цигаркой, сплюнул.
- Плохая, батюшка, жизня! Разор! Вовсе слабая стала Россия. Думали: дома отъедимся. Как-никак Тамбовская губерния - ржаной край.
- Был ржаной край, да весь вышел, - вздохнул Фрол Петрович.
- Ума не приложу, - продолжал Иван, - что и делать! Сколько лет воюют. Вот и довоевался - в избе хоть шаром покати.
- О восстаниях что слышно? - спросили из угла.
- Да вот, когда ехали, слышали - то здесь, то там постреливают. Спокойствия нет.
- Ишь ты, стало быть, Сторожев не врал: мы, дескать, не одни, везде, дескать, поднимаются. - Это сказал Андрей Андреевич.
Замолчали. Слышно было, как шуршали за печкой тараканы.
- Слышь, старики, - начал Андрей Андреевич, - одного не пойму: пошто большевики армию распускают? Ежели так - выходит, Антонов сам по себе ничего не представляет. Тряхнут его и вытряхнут.
- Армия! - усмехнулся Иван. - Ее же кормить надо. Вот и распускают. Что же с ней делать, с армией-то?
И снова молчание - каждый боится вслух высказать свои мысли, черт знает что делается вокруг!
Недавно, перед тем как взбунтоваться двориковским мужикам, Матвей Бесперстов, отец ушедшего к красным комбедчика Митрия, шепнул мужикам:
- Слух есть, будто бы Советы скоро разверстку ломать будут.
На другой день двое конников увезли его в Грязное, где обосновался штаб Сторожева и так плетьми выгладили старика, что и по сей день лежит Матвей на животе, не двигаясь. Вот и поговори! А болтали - "слобода"!
Во тьме гасли и вспыхивали огоньки цигарок. Вдруг конский топот нарушил тишину, в окно постучали, и кто-то грубо и громко закричал:
- В школу, мужики, на собрание!
- Ну, начнется расправа, - Андрей Андреевич покряхтел во тьме. - Покажут они нам за бунт.
Народ вышел из избы. Андрей Андреевич закрыл ребятишек ветхой дерюгой, зашел к лошади, потрепал ее по теплой морде и поплелся в школу. На сердце было тревожно; туманным и страшным казалось близкое будущее.
Народ сходился не спеша: за партами сидело человек пятьдесят, они оживленно беседовали между собой. При появлении Ишина и Сторожева все смолкли.
Перед тем как отправить Сторожева в мятежное село, Антонов строго-настрого запретил ему грозить мужикам расправой. Ишин дал слово умаслить бунтарей, и его послали с Петром Ивановичем.
- Ну, как дела? - весело бросил в толпу Ишин и попросил у мужика, сидевшего в первом ряду, прикурить. - Бунтуете, значит?
- Да вот так оно, стало быть, Иван Егорыч, вышло, - отозвался несмело Фрол Петрович.
- Ну, ну, бунтуйте! - Добродушию Ишина, казалось, не было предела. - Краснота не налетала?
- И красные были, и Колька Пастух не забывал.
- Ишь ты, разбойники! Ну, мужики, видать, быть вам опять заодно с нами. Да ей-богу! Не то допекут вас! - Ишин посмеялся. - Спасу вам не будет ни от нас, ни от красноты. Чего уж там! Мужики должны быть вместе, отцы!
- Мужик мужику рознь, - зло заметил Андрей Андреевич. - Иной мужик как я, а иной вон как Петр Иванович. У меня вся скотина - полудохлая лошадь во дворе, а у Петра Ивановича стадо целое.
- Поработай, как я, у тебя стадо будет, - взорвался Сторожев. - Тебе бы на брюхе целый день лежать.
- Видели мы, кто на тебя работал! - гневно возразил Андрей Андреевич.
- А кто?
- А все те же!
- А все-таки?
- Будет вам! - заметил Ишин. - Ну, чего делите? И Петра Ивановича коммуна гнет, да и тебя-то, видать, не озолотила, - обратился он к Андрею Андреевичу.
Мужики одобрительно зашумели.
Школа наполнялась. Стало жарко, обильный пот выступал на лицах. Лешка зажег керосиновую лампу, выдвинул на середину стол и стул.
- Старики, - сказал Сторожев, - Иван Егорович приехал не шутки шутить, а с сурьезным разговором. Его сам Антонов сюда прислал. Желаете говорить?
- Слышь-ка, Иван Егорыч, - обратился к Ишину Фрол Петрович, - ты нам про коммуну не расписывай. Про коммунию мы все сами знаем. Да и ты в прошлый раз про нее немало болтал. Ты вот что скажи: нешто это порядок Кольку Пастуха на нас напущать?
- Верно, верно! - поддержали Фрола Петровича отовсюду.
- И далее, - продолжал степенно Фрол Петрович. - Ты нам скажи толком, какую вы власть будете опосля ставить, как землей распорядитесь. В тот раз ты об этом и не заикнулся, Егорыч. Не по-нашему у вас пойдет - мы с тобой и говориться не станем. Авось и вольными проживем.
- Дело говорит Фрол, дело! - снова понеслись крики. - Довольно языком трепать! Про порядки давай!
- А я, мужики, к вам и приехал не с речами. Перво-наперво Александр Степанович вашему обществу поклон прислал. Примите, старики!
Ишин низко поклонился собравшимся.
- Второе дело, мужики, хочу я вам рассказать сон. Видел я его давно, а и сейчас помню. Придвигайтесь ближе, у меня голосу нет, схватило на морозе.
Люди придвинулись, плотно окружили Ишина.
- Так вот, старики, вижу я сон: словно бы перенесло меня по воздуху в царство-государство за тридевять земель, за моря-окияны. Иду я по дороге, вокруг дороги - поля, пшеница выше человека, шумит, шуршит. Колосья по фунту весом. "Вот, - думаю, - славный урожай!.." Вижу, на полях работают люди, одеты чисто, по-городскому. Спрашиваю я одного деда, - он, словно барин, под деревом сидит, прохлаждается, зонтиком прикрылся: "Кто, - говорю, - вы также? Чьи это земли, какого барина?" - "Нет, - говорит дед, - у нас бар, дурья ты голова. Земля вся наша, мужицкая, и сами мы мужики". Иду я дальше, зашел в город. Люди по улицам ходят, ребятишки в лапту играют, травка зеленеет. "Что, - спрашиваю, - за город, не столица ли ваша?" - "Глупая твоя башка! - отвечает мне одна дама - вся-то она в шелках, и детки при ней толстые. - Разве ты не видишь, это распоследняя деревенька". - "А кто же, - спрашиваю, - сама-то ты есть какого господина жена?" - "Да никак умом рехнулся? - отвечает та дама. - Есть я распростая баба, мужик мой в поле пшеницу косит, а я прогулку делаю по улицам". - "Как же, - спрашиваю, - ты прогулку делаешь, а кто за тебя, дуру, щей мужу сварит, портки постирает, полы вымоет, огород вскопает?" А она на меня вытаращила очи и ну смеяться: "Дурак, - говорит, - ты дурак, из какого царства тебя принесло? В нашем мужицком государстве бабе не жизнь, а полная благодать. Теперь вот, слышь, ученые голову ломают над тем, чтобы не рожать нам, а детей в теплых амбарах разводить, как цыплят".
Мужики засмеялись, зашевелились.
- Ишь ты какая, рожать ей трудно.
- Вот это, братцы, жизня!
- Царство небесное, а не житье!
- Хорошо, - продолжал Ишин, и в уголках его губ дрожала усмешка. - Видел я в той деревеньке и коров и лошадей, наши лошади перед ихними словно овцы, ей-богу! А на овцах шерсть в аршин длины, по земле волочится. Прихожу я в столицу - кр-расота неописуемая! Ведут меня к ихнему правителю. Вхожу, сидит передо мной рыженький мужичонка, ну, вроде меня обличьем, бороденку пощипывает. "Ты, - спрашиваю, - правителем будешь?" - "Я, - отвечает мужичонка. - Я на пять лет правителем поставлен. Только, - говорит, - мне-то от этого удовольствия никакого нет в правителях-то быть. Я, - говорит, - в поле куда больше зарабатывал. И работа не в пример легче".
Мужики дружно захохотали. Не смеялись лишь Иван Егорович и Сторожев. Когда водворилась тишина, Ишин продолжал:
- Ну, попросил я того мужичонка разобъяснить, как они такую жизнь завели.