5
Ушел Листрат с гвардией из села быстро: слух пролетел - Деникин идет на Москву.
В августе девятнадцатого года через село проходил казачий отряд генерала Мамонтова; начальник остановился у попа.
Петр Иванович, узнав о приходе казаков, приоделся, причесался и пошел к священнику - друзьями были.
Отец Степан, маленький, седенький, хитрющий попик, притворился испуганным. Он ничего не мог рассказать сухощавому офицеру; моментально вдруг забыл поп, сколько верст до Грязного и как проехать на Ключевку.
- Вот, прошу вас, - засуетился он, обрадовавшись приходу Сторожева, - наш прихожанин, член Учредительного собрания, уважаемый человек.
Офицер быстрым взглядом осмотрел Сторожева с ног до головы и стал расспрашивать о сельских делах, о дороге, о красных.
- Дозвольте узнать, если не секрет, вы какой армии будете? - спросил в конце разговора Сторожев.
- Конной, генерала Мамонтова, - скупо ответил офицер и стал собираться.
- Очень рады, - тихо заметил Петр Иванович. - Значит, конец большевикам?
- Возможно, - протянул офицер, выходя из дома, - весьма-с возможно-с! - и вскочил в седло.
Отряд проходил по пустынному, точно вымершему селу.
"Доблестные войска были встречены хлебом и солью… - горько подумал офицер и дал коню шпоры. - Даже поп крутил лисьим хвостом! Мерзавцы!"
Петр Иванович распорядился собираться на загон близ Лебяжьего озера и пахать его под зябь. Он снова гоголем ходил по селу, отобрал своих лошадей, овец, вывез из сельского амбара все зерно, что взяли у него, - фунт в фунт. А спустя месяц вернулись коммунисты - Мамонтова разбили: бежал генерал от красных сломя голову.
Снова взяли у Сторожева овец, зерно, увели лошадей да еще посадить пригрозили: дай, дескать, только с делами управиться, мы тебе…
Петр Иванович рвал и метал, а ничего не поделаешь: сиди молчи, думай, собирай лоб в морщины… Тут-то и приехал к нему из Кирсановских лесов, из далекого озерного края человек от Антонова; было это в январе, только, что начинался бурный двадцатый год.
Глава пятая
1
Сторожев долго говорил с посланцем Антонова в риге, проводил его задами на дорогу, потом приказал Лешке на завтра к полудню приготовить лошадей.
- Куда поедем?
- На кудыкино поле! - зарычал свирепо Сторожев. - Твое дело лошадей готовить, а мое дело плановать, куда ехать.
"Эка злющий какой! - подумал Лешка. - Только и знает брехать! Черт седой!"
Лешка с сожалением вспомнил, как Листрат звал его с собой в Царицын, а Лешка не захотел ехать - привык к селу, к Петру Ивановичу, привык гулять до поздней ночи с девками, забираться с ребятами в поповский сад, трясти яблоки, ползать во тьме на коленях, собирать сочные, спелые наливы. Но была у Лешки еще одна причина - водилась у него зазноба, звали ее Наташей Баевой.
Приглядел парень девку, да зря охаживал. Ходить ходит, и гармонь слушает, в обнимку сидит, и целоваться охотница, а в омет - шалишь! Блюдет себя.
- Что ты мне за пара? - говорила Наташа Лешке. - Какой из тебя прок? Какое такое у тебя богачество? Ты у Сторожева в работниках, а мне что, в стряпки к нему идти? Ищи другую!
А любила ведь! Знал Лешка: любила, но упряма, смела, остра на язык. Нет мочи, нет сил забыть ее.
Поближе к вечеру Лешка подкрутил кудрявый чуб, надвинул кубанку и пошел искать Наташу.
Быстро бежали по небу дымчатые облака, луна то пряталась за ними, то выплывала и бросала мертвый свет на соломенные крыши, на грязную, осклизшую дорогу, на оголенные ветви деревьев.
Лешка дошел до конца улицы. На бревнах у хилой хатенки самого бедного в Двориках мужика Андрея Андреевича сидели парии и девушки, а посреди, окруженный запевалами, важничал гармонист. Склонив голову к мехам, он наигрывал "страдание", а одна из девушек пела низким грудным голосом:
Ой, досада, ой, досада:
Красный мучит мужика,
А еще берет досада:
По три пуда с едока!
Лешка присел к ребятам, угостил их махоркой, получил взамен подсолнухов и стал слушать, о чем говорит народ. Кто-то вполголоса рассказывал об Антонове:
- Красные галифе, красный картуз, ездит на арапском жеребце!
- Генерал, что ли? - отозвались из темноты.
- Какой генерал! Обыкновенный каторжник, в Сибири жил за разбойное дело.
- Ну и что же?
- Ездит на арапской лошади, - продолжал все тот же голос, - и мужиков созывает: "Я, - говорит, - за вас".
- Да ну их к дьяволу! Все они за наш хлеб! - сказал Лешка зло.
- Да-а, - тянул парень в дубленом полушубке, не обращая внимания на злую реплику, - ездит, созывает мужиков, сажает их на лошадей чистых кровей и воюет с коммуной.
- А слышь, ребята, Петруха с выселок к нему ушел. Ушел, и не слыхать о нем, - сказал сидящий рядом с Лешкой мальчишка.
- Ушел?
- Ушел. Взял лошадь и ускакал.
Все замолчали. Слышалась разухабистая гармошка, и певуньи состязались: чем громче и визгливее они поют, тем больший успех имеют.
Потом парень в дубленом полушубке предложил пройтись по селу.
- Холодище! - с неохотой сказал Лешка.
- А-а, подумаешь! Не замерзнем, чай! Эй, девки! - закричал парень в полушубке. - Айда по селу!
Девки поднялись, гармонист стал во главе, и толпа с песнями, шумом и хохотом двинулась по тихим улицам.
Лешка подошел к Наташе, потянул ее за рукав аккуратного стеганого кафтанчика.
Она живо обернула к нему полное, курносое лицо, милое и простодушное по виду.
Давно сказано: внешность обманчива. Все в Наташе было заурядным: красавицей не назовешь, в уроды не определишь: девушка, каких в Двориках немало сотня. А характером пошла в отца: добрячка, но упряма, как бес. Шумлива, но отходчива: вспылит - дым коромыслом, улыбнется - не наглядишься. Зло простит, обмана не потерпит.
Так и Лешку любила: то целуется-обнимается, то отпихнет и катись колесом, да не хнычь, не жалуйся, не иди по пятам, не умасливай - хуже будет. А то вдруг сама начнет парня тормошить, заигрывать с ним, глазки щурить…
Ее и на селе звали: Наташка-бес.
В этот вечер Наташа не завела своей обычной игры с Лешкой. По селу прошел слух о войне: вот-вот, мол, объявится Антонов, в бой поведет мужика за права. Все это Наташа подслушала, когда отец, Фрол Петрович, шептался с приятелем своим, Андреем Андреевичем. Долго ли ей было сообразить, что если войне быть, Лешке воевать в первую голову - вышли парню годы, придется поносить винтовочку. А тут еще Прасковья Сторожева по бабьему делу проболталась: "сам"-де к Антонову норовит, и Лешку с собой вроде вестовым.
Вот почему так ласково прижалась она к нему, незаметно выскользнула из толпы, увлекла Лешку на зады села, в омет, привлекла к себе. Не хотелось ей говорить о войне и атаманах. Просто жалела она его, как умеют жалеть русские бабы, иной раз теряя голову.
- Миленок ты мой! - жарко шептала она, зарывшись в теплую солому и горячо обнимая парня. - Лешенька ты мой золотой, соскучилась-то я по тебе. Думала, забыл, бросил, видеть не хочет! - и положила голову на грудь милого.
…Они разошлись, когда еле-еле начало светать; розовая полоска появилась далеко на горизонте.
- Ну, так что ж, - спросил Лешка, в последний раз целуя Наташу. - Как же мы дальше будем?
- За тобой хоть на край света, Лешка, золото… Папаню упроси, может, в зятья возьмет. А нет, так хоть в батрачки к Сторожеву пойду, только бы с тобой. Пусти меня домой… Не надо, Леша… Пусти… Лешенька… милый…
2
Утром Лешка направился к отцу Наташи Фролу Петровичу Баеву. Это был складный мужичок с рябоватым лицом, опушенным русой аккуратной бородкой. Усы его то и дело вздрагивали от улыбки - ласковой и по-ребячьи ясной, глаза, словно выцветшие за многие годы, часто щурились, и в них тоже теплился свет доброй улыбки.
Одевался он небогато, но все на нем казалось таким чистым и опрятным, что даже заплатки, видневшиеся там и здесь, не производили впечатления неряшества. Во всем его облике так и проступали добродушие и природный ум русского крепенького мужика. Жил Фрол Петрович ни шатко ни валко, батраков не держал, сам в хозяйстве все вершил. Лошадь у него - любо-дорого посмотреть, коровенку он себе выбрал хоть и невзрачную на вид, зато удойную, и молоко у нее - не молоко, а сливки; овцы одна в одну, куры белыми хлопьями рассыпаны по двору, вся снасть в порядке и всегда готова к употреблению.
На большевиков и Советы Фрол Петрович посматривал косо. И злобился: вовсе придушила мужика разверстка. Ни соли в лавочке, ни керосину, ни обувки, ни одежки. Доперли, мать их курица!
"Да рази это дело? - кряхтел Фрол Петрович. - Вона теперича, болтают, какой-то Антонов объявился, за нашу, слышь, свободу воевать удумал. Оно что ж, поглядим, подумаем. Может, оно и обернется по-нашенски? Делом пойдет жизня, пущай и Антонов наверху куролесит, нам-то что? Нам абы жить повольготней, да чтоб по сусекам не шарили, в хате не шастали!"
В хате Фрола Петровича, выглядевшей снаружи неказисто, благодаря старанию рано осиротевшей Наташи все блистало и сверкало.
Дочь Фрол Петрович боготворил. Да и как иначе! Что лицом взяла, что молодым, упругим станом, что хозяйской привычкой и мастерством в любом рукоделье!..
Золотая девка, золотые рученьки!..
Многие присватывались к Наташе, да никто ей не был люб, а тут вдруг явился Лешка. Двориковские парни дивились:
- Эка выбрала богатея! Мать - охрипшая старушонка, ее так и кличут Хрипучкой, братан - в коммуне, изба еле держится и хоть шаром в ней покати. А во дворе телка - кожа да ребра.
А вот поди ж ты, полюбила!
Фрол Петрович давно о том догадывался и присматривался к Лешке, как хороший хозяин присматривается к бычку перед покупкой.
- Фрол Петрович, к твоей я милости. - Лешка покраснел и шмыгнул носом.
- Знаю я, зачем ты ко мне! Мало на твоей душе девок, - буркнул Фрол Петрович, впрочем добродушно.
- Он ведь хороший, Алешка-то, - заступилась за жениха Наташа - она творила тесто.
- Жить без нее не могу! - признался Лешка с отчаяньем.
- То-то вижу, похудел аж! - усмехнулся Фрол Петрович. - Жить не может! Скажите, пожалуйста! Стало быть, накобелился?! Нет, ты ответствуй! - строго добавил он.
- Да я… - начал было Лешка.
- А ты со мной не спорь, слышь? Не спорь, говорю! - Фрол Петрович возвысил голос. - Парень-то ты больно неуверенный.
- Как неуверенный? - Лешка рассердился.
- Ну, ну, не вскипай! Эка самовар нашелся! Неуверенный, вот и все! Огня много, а жару с гулькин нос. Не верю я тебе. - Фрол Петрович сдвинул брови и сурово замолчал.
- В зятья пойду, Фрол Петрович! - пробормотал растерянный Лешка.
- Не верю, не верю! - стоял на своем Фрол Петрович.
- Папаня! - взмолилась Наташа. - Да что ты, папаня!
- А ты уйди! Не бабье дело мужицкие разговоры слушать!
Когда Наташа вышла, Фрол Петрович деловито сказал, с мужицкой привычкой прибедняться:
- Живу худенько, коровенка, да лошаденка, да дочь-красавица - вот и вся моя сила. - Он посмеялся не слишком весело. - А девка - золото! Я те, мошеннику, голову оторву, если ты такую девку испоганишь, - Это прозвучало серьезной угрозой, и Лешка поник головой.
Фрол Петрович умягчился: парень пришелся ему по душе. Работает у Сторожева исправно, на все руки мастер, а с девками кто по молодости не баловался? Нет, зять будет, пожалуй, подходящий.
Лешка сидел ни жив ни мертв. Фрол Петрович усмехнулся про себя и сказал:
- Ладно уж! Эка нос повесил. Давай иди в зятья, согласный я. Мне и то трудновато стало кошелки-то из риги носить. Поноси ты.
На том и сладились: быть свадьбе.
После обеда пошел снег, небо закрыли свинцовые облака. Тянул свежий ветер, пустынно было в поле, галки с карканьем носились бестолково туда и сюда, ссорились, дрались.
Сторожев сидел в санях, укутавшись в тулуп. Лешка на козлах тянул песню, а думал о Наташе, о предстоящей свадьбе.
Ночевали верстах в двадцати от Двориков в селе Грязном. Утром Сторожев положил в сани тяжелый тюк, прикрыл его соломой. Лешка все-таки углядел, что лежит в тюке, и плюнул: книжки и листы, на которых было что-то отпечатано черными большими буквами.
Отъехав версты три, Лешка повернулся к хозяину и сказал:
- Женюсь, Петр Иванович.
- О! - удивился тот. - Это какая же графиня связала тебя, черта беспутного?
- Наташа Баева, - гордо ответил Лешка. - Девка, брат, во!
- Девка-то во, да дураку досталась. Тоже нашел время жениться! Выбрось из головы девок. Страшное время идет. Воевать, видать, нам придется, не то разор, вконец разор.
- А может, я не желаю воевать? - осмелев, буркнул Лешка.
- Куда хозяин, туда и ты!
- Эка сказал!
- Да ты, никак, фырчать начал? С чего бы это? Верни долг - пятнадцать пудов муки мать вперед забрала. И лети, куда хочешь!
Лешка гневно засопел.
- Не горюй, Алешка, - смягчился Сторожев, - за свое крестьянское дело повоюем. Хорошо будешь служить - вознагражу!
Петр Иванович укутался в тулуп и замолчал. Замолчал и Лешка: грустно ему вдруг стало.
- Ну, вы! - заорал Лешка, поборов подступающие слезы. - Шевелитесь!
Ехали долго, держали все на юг. Потом приехали в богатое село Инжавино. Петр Иванович выпряг одну лошадь, подседлал ее, и Лешка с насмешкой смотрел, как хозяин, нелепо задирая ноги, забирался в седло: Сторожев служил в пехоте и к верховой езде не приобык.
Грузно ввалившись в седло, он уселся поудобнее, наказал кое-что Лешке по части хозяйства, сказал, куда спрятать куль, что лежал в санях, и поехал рысью, трясясь, как мешок с овсом. Скоро морозная мгла скрыла его.
Глава шестая
1
На опушке леса, верстах в семи от Инжавина, в холодный, вьюжный январский день тепло и уютно было в землянке, где жил Антонов. Весело горела печка, слышался рев метели, а в затишье - мерные хрустящие шаги часового. Вокруг печки расположились: Антонов с картой губернии, в которую он был всецело погружен; Токмаков, не расстававшийся с книгой; Ишин, занятый плетением из тонких ремешков конской узды; Плужников, мечтательно глядевший в огонь, и Сторожев, зябко кутавшийся в тулуп, - его трясла лихорадка. Денщик Абрашка подкладывал в печку дрова, а комендант Трубка мешал ложкой в котелке с кашей.
На нарах, застланных седельными потниками, под лоскутным одеялом спал брат Антонова Димитрий, забубенная головушка, с моложавым девичьим лицом, бывший аптекарь, мнивший себя сочинителем: он писал стишки.
Оружие - винтовки, маузеры и кольты лежали на нарах в углу. На вбитых в дощатую стену землянки гвоздях висели планшеты, бинокли и одежда. Колченогий стол был накрыт для обеда. Через единственное оконце лился мутный зимний свет.
Разговор шел давно и на какое-то время прервался, потому что никто из споривших никак не мог прийти к согласию по щекотливому вопросу, который не давал покоя Плужникову.
- Вот ты говоришь, Петр Иванович, милок, - взывал он к Сторожеву, - что бедноте, мол, нет места в восстании, да и по землице ей вовсе бы не бегать…
- Откуда бы он батраков нанимал? - с громким, пронзительным хохотом вставил Ишин. - У кого бы землицу скупал, а?
Петр Иванович кисло поморщился от визгливого смеха Ишина.
- А что же с ними прикажешь делать? - спросил Токмаков, оглядывая Сторожева, словно впервые видя. Пламя печки сверкало на голом черепе Токмакова. - Куда их девать? Перебить всех или утопить, как слепых котят?
- А по мне, хоть и утопить, резко ответил Сторожев. В душе его пылала бешеная ненависть к голытьбе, отнявшей у него власть, землю, лошадей.
Трубка, попробовав кашу и сплюнув, сказал сиплым басом:
- Готово. Обедать, отцы командиры!
Его махонькая, в кулачок, голова, словно на смех, была прилеплена к объемистым и грузным телесам.
- Погоди, - досадливо отмахнулся Антонов. Он водил пальцем по карте и делал отметки на грязном лоскуте бумаги.
- Я бы погодил, да утроба моя не велит! - буркнул Ишин. - Эй, Трубка, водка к обеду есть?
- Нет водки, Иван Егорыч, и самогону нет, и спирту нет, и даже удеколона не осталось, поскольку вчерась вы оченно сильно, Иван Егорыч, на выпивку навалились с Санталовым.
Антонов, оторвавшись от карты, погрозил Ишину кулаком, а тот ухмыльнулся.
- А ты не маши, Александр Степаныч. Самогон-то я же и достаю.
- Н-да, - почесав за ухом, сказал Плужников. - Бедноты, душа моя Петр Иванович, на Руси столько, что ежели ее всю утопить, моря-океяны из берегов выйдут. Он вздохнул. - Тут надо рассудить головой холодной.
- Голова холодная, когда утроба голодная! - заметил Ишин. - А Петр Иваныч, поди, не знавал, что это такое, когда мамон пищи желает. Баранина, поди, не переводится, и щи, поди, не пустые хлебает.
Трубка густо засопел от смеха и подавился кашей, которой он набил свой огромный рот. Денщик фыркнул.