Украинский прозаик Владимир Дарда - автор нескольких книг.
"Его любовь" - первая книга писателя, выходящая в переводе на русский язык. В нее вошли повести "Глубины сердца", "Грустные метаморфозы", "Теща" - о наших современниках, о судьбах молодой семьи; "Возвращение" - о мужестве советских людей, попавших в фашистский концлагерь; "Его любовь" - о великом Кобзаре Тарасе Григорьевиче Шевченко.
Содержание:
ВОЗВРАЩЕНИЕ 1
ГЛУБИНЫ СЕРДЦА 28
Часть первая - ВЕЧНЫЙ ТРЕУГОЛЬНИК 28
Часть вторая - СИНЯЯ ПТИЦА 34
Часть третья - ДЬЯВОЛЬСКИЕ КОРНИ 38
ГРУСТНЫЕ МЕТАМОРФОЗЫ 47
ТЕЩА 51
ЕГО ЛЮБОВЬ 55
Примечания 91
Его любовь
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Люди Солнце разлюбили -
Надо к Солнцу их вернуть.
К. Бальмонт
Внезапно проснувшись, будто его облили ледяною водой, Микола вскочил с постели и мигом очутился у широкого окна веранды. Сразу он никак не мог понять: то, что ему почудилось, действительность или только сон, страшный и нелепый.
С тех пор как дом их стал партизанской конспиративной квартирой, он спал в углу застекленной веранды, на низком узеньком топчане, прикрытом старым ватником. И раньше, в студенческие годы, летом, любил он спать на веранде, а теперь, когда опасность могла появиться в любую минуту, это стало необходимостью: отсюда хорошо просматривался двор, узкая дорожка от крыльца к воротам, огород и в конце его - ветвистая яблоня.
Обычно Микола спал по-детски крепко, и, чтобы разбудить его, нужно было крикнуть над самым ухом или просто растолкать. Но и тогда он никак не мог стряхнуть с себя дремоту, упрямо натягивал на себя одеяло и даже отбивался ногами.
А теперь вскакивал от едва слышного стука в дверь, от легких шагов за окном, а в последнее время - еще и от страшных снов.
И в эту ночь навалилось такое жуткое и несуразное, что до сих пор не мог он припомнить, что же именно. Только отчетливо ощущал: приснившийся сон чем-то близок к действительности. И от этого гнетущего ощущения избавиться не мог никак.
Светлые, безмятежные сны, которые хотелось досматривать даже проснувшись, в полудреме, давно стали воспоминаниями, исчезли в первую же ночь войны, когда в каждую душу, в каждую хату ворвалась тревожная неизвестность. Теперь постоянно виделись какие-то кровавые расправы, убийства, расстрелы, и хотелось истошно кричать, а голоса не было, хотелось бежать, но не было сил, чтобы хоть сдвинуться с места. Очнешься среди немой тишины, весь в холодном поту, а сердце вот-вот вырвется из груди. Опомнишься, начнешь осознавать, что во сне смутно проступали, нелепо переплетаясь, события самой жизни и сон не очень-то преувеличивал ее ужасы.
Прозрачные юношеские сны отошли в невидимую даль, и порой начинало казаться, будто светлых, радостных мирных дней никогда и не было, а если и были, то очень и очень давно.
Но даже среди всех кошмаров, заполнивших теперь и сон и явь, сегодняшняя ночь казалась Миколе особенно зловещей. Не потому ли, что последнее время сердце будто бы предвещало что-то недоброе и он постоянно ждал непоправимо трагического? Понимал: тревожит предчувствие возможного провала. Но почему, почему оно возникло?
Может быть, потому, что становилось все более опасно заряжать аккумуляторы для партизанского радиопередатчика на лесопилке, где он работал электриком. Ведь только вчера, когда после работы нес он в мешке с картошкой заряженный аккумулятор, на мосту через Стугну оказался немецкий патруль. Мог остановить, проверить - и тогда… Не остановил, потому что знали его, и он не оглядываясь пошел дальше, чувствуя, как его ноша неимоверно потяжелела, и от этого или от чего-то еще потекли по лицу струйки холодного пота…
Вконец обессиленный, он донес аккумулятор до своего двора и, дождавшись темноты, спрятал его в убежище под старой яблоней в конце огорода. Убежище вырыли они с отцом, как только началась война, и все стали окапываться во дворах. По радио детально объясняли, как это делается. Убежище сделали они глубокое, удобное - буквой П; обшили досками стены, чтобы земля не осыпалась от взрывов (почва-то песчаная!), сверху навалили толстые длинные балки, которые лежали возле хаты, ожидая своего часа. Отец рассчитал так: присыпанный песком тес лучше сохранится: война это война, и мало ли кому он может ненароком попасться на глаза.
Через некоторое время отец ушел на фронт, мать с двумя младшими детьми уехала - переждать тяжелые времена - в Башкирию, к своей дальней родне, переселившейся в Белебеево под Уфу еще до революции.
Собирался на фронт и он, Микола, но…
До самой полуночи ждал он из леса, ребят.
Дорога к партизанам пролегала мимо его двора, шла от глухих, отдаленных сел, где не было немцев, через поля, потом - глубоким оврагом до кладбища на окраине Борового, а оттуда огородами, мимо рыжей будочки стрелочника, видневшейся на фоне вечнозеленой стены бора, к железной дороге. Поселок окружал густой бор. Сосны тянулись и вдоль улиц, маячили во дворах, высокие, бронзовые.
Партизан привел связной Коля-маленький, пятнадцатилетний хлопчик - худенький, щупленький, словно птенчик, с тонким девичьим лицом. А его, Миколу, звали в отряде Коля-большой, потому что вымахал каланча каланчой, высоченный, широкоплечий, куртка по швам расползается.
Когда ребята собрали все, что нужно, проверили оружие и собрались уходить, Микола пригласил их в хату: хотелось подольше побыть среди своих, расспросить о новостях. Но могучий, словно медведь, партизан, поправив на спине тяжелый мешок с аккумулятором, невесело пошутил:
- Рада бы душа в рай, да фрицы не пускают.
Проводив партизан огородами до самой железной дороги, Микола возле будочки стрелочника помог им перебраться через насыпь. Под самым носом у охраны было даже безопасней: немцы и подозревать не могли о такой дерзости.
Все обошлось благополучно, но из сердца Миколы не уходила тягостная тревога, тоскливое предчувствие недоброго.
Устало поднялся он на веранду, запер дверь, придвинул к ней колченогий стул: если кто-либо попытается неслышно войти, стул непременно упадет, загремит и его, Миколу, разбудит. Некоторое время еще постоял у окна, потом сел на топчан, снял грубые солдатские ботинки с металлическими ячейками для кожаных шнурков и, не раздеваясь, улегся на ватник.
И вот… приснилось же такое.
Может быть, там, на огороде, заметны следы от тяжелых партизанских сапог. Ночью не приглядывался, темно, а сейчас уже светает, нужно пойти посмотреть и для вида пособирать под яблоней падалицу.
Прежде чем выйти, Микола через окно внимательно осмотрел двор. Это уже вошло в привычку. Он должен был всякий раз убедиться, что поблизости никого нет и никакая неожиданность или западня для него не уготована.
Кажется, все в порядке.
Двор пуст. Калитка плотно закрыта. Тяжелая металлическая щеколда на скобе. Открыть ее не просто: сначала нужно чуть-чуть приподнять и только после этого резко дернуть на себя. Иначе она не поддастся.
На дорожке от крыльца до калитки и в огороде до самой яблони и убежища, в картофельных грядках свинцово поблескивает нетронутая роса. Значит, ничья нога здесь не ступала.
Пожалуй, можно выйти. Отставив стул, Микола осторожно открыл дверь и, пригнув чубатую голову, переступил порог. В лицо повеяло влажным предутренним ветерком. Спустившись с крыльца по нешироким бетонным ступеням, он пошел в огород.
Что за странное утро. Прежде в этот предрассветный час горластые петухи неистово раздирали густую тишину. Сейчас петухов нет. Их давно выпотрошили немцы. И скотины нет - не слышно уже по утрам нетерпеливого мычания и рева. Даже собачьего лая, столь обычного для сельской местности, не услышишь. Собак уничтожили. В упор расстреливали, со злорадным хохотом и улюлюканьем. Ведь собаки не признавали оккупантов и, не ведая страха, набрасывались на них, как на обыкновенных воров и грабителей.
Утро лежало, как мертвое.
Тьфу, что за дурацкое настроение! Разве оно первое, такое утро?
И все же в глубине души что-то упрямо не давало покоя - это утро хоть и похоже на другие, предыдущие, но чем-то от них отличается. Мучительно хотелось уловить, в чем же эта разница и не от нее ли возникла такая обостренная настороженность. Неужели и на самом деле раздражают сознание те клочья полузабытого сумбурного сна?
Неожиданно на огороде что-то глухо стукнуло. Микола замер, слился с тишиной утра. Никого. И картофельная ботва застыла, и яблоня не шелохнется. Словно вырезанные из зеленой фольги блестящие листья неподвижны. Только присмотревшись внимательнее, заметил Микола: верхняя ветка, тоненькая и длинная, едва заметно покачивается. Это с нее сорвалось и упало яблоко, тяжело ударившись о землю.
Нет, следов ночного посещения нигде не заметно, все чисто, аккуратно, по-партизански. Микола поискал глазами яблоко. Почему оно упало? Да вот же, лежит у самого ствола. Он наклонился, поднял. Так и есть, подточил червяк. Это отдаленно перекликалось с приснившимся ночью. Только теперь вспомнил: снилась огромная гусеница. Грозно наползала на него - отвратительная, мохнатая, серо-зеленая, а он никак не мог убежать…
Вытерев яблоко ладонями, Микола, вернувшись к хате, положил его на подоконник. Как это яблоко, так и его неотступно точит мерзкий червь зловещего предчувствия, словно что-то угрожающе наползает, как гусеница во сне, и не убежать от него, не скрыться. Очевидно, потому и снятся кошмары. И сжимает сердце томящая неизвестность.
Он ощущал надвигающуюся беду и однажды не выдержал, сказал командиру: "Хочу в отряд!"
Командира звали Шамиль. Его, уроженца Осетии, тяжелораненого командира Красной Армии, подобрала под Васильковом украинская крестьянка, выхаживала, лечила, и он снова стал в строй, теперь уже в партизанском отряде. Орлиный нос, крутой изгиб черных бровей, гортанная речь, порывистые движения - все это изобличало в нем подлинного кавказца.
Шамиль объяснил: "Жди, дорогой, решения штаба!" - и попросил "пока" держаться. Ведь конспиративная квартира у железной дороги во время "рельсовой войны" совершенно необходима. Да и кто еще, кроме него, электрика лесопилки, сможет заряжать аккумуляторы, без которых умолкли бы партизанские рации! Ему сообщат, когда наступит время присоединиться к отряду. "А пока, - улыбнулся Шамиль, - каждый служит Родине там, где должен ей служить…"
Микола и сам понимал это, пожалуй, даже лучше, чем можно было ожидать в его двадцать два года, но… что делать, если коварное предчувствие не отступает. И бороться с ним порой не хватает сил.
Только сейчас представил себе Микола, как трудно и, сложно быть подпольщиком. Конечно, партизанам тоже нелегко. Облавы, бои с карателями, а иногда приходится часами сидеть по шею в ирпенской болотной тине, маскируясь осокой и кувшинками. Ребята потом шутят: "Крещение Киевской Руси". Но в отряде каждый остается самим собой, и как это важно быть самим собой. А подпольщик постоянно испытывает на себе недоверие своих, и никому ничего не объяснишь. Вот что, пожалуй, тяжелее всего…
Рядом с верандой на добротной тяжелой скамье стояло ведро с водой. Скамью сделал своими руками отец - он до войны тоже работал на лесопилке. Воды на донышке. Микола выплеснул ее на цветы и отправился к колодцу за свежей. Немного приподняв и затем рванув на себя, он открыл калитку, выглянул - улица была пуста. Поселок тоже словно вымер. У колодца Микола защелкнул на ручке ведра собачку цепи и повернул ворот. Замелькала железная, до блеска отполированная рукоятка, и несмазанный ворот отчаянно завизжал.
Вроде бы хотелось тишины, но сейчас этот визг, бесцеремонно нарушивший жуткую мертвенность утра, как бы заглушал тревогу. Даже веселей стало на душе. Микола легко тащил ведро, ворот пронзительно скулил, вода выплескивалась и летела вниз, звонко разбиваясь с стены тесного сруба, и все это были такие привычные звуки жизни.
Вернувшись во двор, он налил воды в умывальник, подставил затылок под ледяную струю и ощутил, как ночная свинцовая тяжесть уходит из головы, как будто вода смывает и усталость, и даже страх.
Еще когда Микола учился в радиотехникуме и каждое утро ездил пригородным поездом в Киев, он взял себе за правило, как бы ни торопился, какая б ни была погода, обливаться на рассвете ледяной водой. Потом в вагоне он не клевал носом, как некоторые, а читал книги по радиотехнике или смотрел на мелькавшие за окном дома, сады, перелески.
Докрасна растеревшись полотенцем, Микола доел оставшуюся краюшку хлеба - с продуктами становилось все хуже и хуже, - накинул на плечи поношенную спецовку и отправился на работу. Раньше все ходили на лесопилку по шпалам: ближе и удобнее - ни песка, ни грязи. Железнодорожная ветка тянулась до самых ворот комбината. Но теперь об этом пути нечего было и думать. Стреляли без предупреждения в каждого, кто даже случайно приближался к насыпи. Любой человек, оказавшийся возле железнодорожного полотна, считался партизаном. Вот и приходилось делать крюк, шагая по каким-то огородам и переулкам.
Микола зашагал быстрее. Ведь за малейшее опоздание шеф собственноручно хлестал проволочной плетью.
А сейчас надо быть особенно точным и осмотрительным, чтобы не навлечь на себя подозрений. Пока с шефом удается ладить. Микола починил у него на квартире радиоприемник "Телефункен". Другие мастера ничего не смогли сделать, а Микола отремонтировал, и теперь шеф иногда даже здоровается с ним.
Вот кирпичная проходная. Две цементные ступеньки. Низкие крашеные двери. Узкий коридорчик - чтобы проходили по одному. Но и этот тесный проход преградил долговязый улыбающийся гестаповец: на черных петлицах и на околыше фуражки - череп и скрещенные кости.
Рядом стоял шеф, толстый краснолицый немец с колючими рыжими бровями. Взгляды обоих скрестились на Миколе, как кости на эмблемах. Микола заметил: шеф кивнул гестаповцу.
Первое, что пришло в голову, - бежать!
Микола оглянулся. Но и позади уже стоял гестаповец. Очень похожий на первого. Высокий, с застывшей улыбкой и эмблемами смерти на бархатных петлицах. На какое-то мгновение показалось, будто тот, что преградил дорогу, непонятным образом оказался теперь позади. Но нет, гестаповцев было все-таки двое.
И еще успел Микола увидеть коменданта полиции, в черном с серыми отворотами рукавов мундире. В поселке пренебрежительно звали его просто Захарием. В лесничестве, где до войны работал он бухгалтером, вел себя тише воды, ниже травы. А теперь - комендант, стоит с независимым видом возле темно-синего "опель-капитана". Такой машины в поселке не видел никто.
Мелькнула надежда: может быть, радиотехник понадобился? Шеф, наверно, рассказал своим знакомым об исправленном "Телефункене". Иначе почему здесь "опель-капитан"? Проще было бы приехать за ним на душегубке.
Но, шагнув на заводской двор, Микола сразу все понял: кто-то из рабочих, стоявших возле пилорамы, негромко произнес:
- И Гордея взяли…
Сказал негромко, так, чтобы Микола услышал, а гестаповцы - не обратили внимания.
- И Ларису…
Значит, провал. Случилось то, что давно предчувствовал и чего так и не удалось избежать. Теперь его не могли обмануть ни деланно вежливое "Ком! Ком!" гестаповца, ни его ехидная улыбка, ни "опель", в полированных дверцах которого четко отражалось происходящее. В темно-синей эмалевой глубине Микола видел себя в окружении гестаповцев как бы со стороны, чужими глазами. И все это казалось странным, неправдоподобным. Группа людей двигалась навстречу, приближаясь, увеличивалась, и Микола в оцепенении смотрел на отражение, все еще не решаясь признаться себе, что это е г о ведут к машине.
Вот Захарий предупредительно рванул на себя блестящее синее зеркало, и люди на полированной поверхности метнулись в сторону. Гестаповец резко кивнул, приказывая садиться. Шеф стоял у ворот и, когда машина проезжала мимо, одобрительно улыбнулся. Миколе вновь показалось: никакой это не арест, - разве гестаповцы так хватают! Просто им потребовался опытный радиомастер, вот и все… Но куда везут? И он с удивлением отметил: машина едет к его дому. Свернули на Девятую линию. В конце улицы - колодец, из которого он всего часа два назад брал воду. Сейчас железная рукоятка предостерегающе торчала вверх, точно костлявый указательный палец…
Возле его ворот машина затормозила так уверенно, будто не раз бывала здесь. Гестаповец с той же застывшей улыбкой приказал: "Ком! Шнель!" - но на этот раз слова его прозвучали уже не так вежливо.
А когда Микола вышел из машины, комендант проворно подбежал к калитке и хотел ее открыть, словно не хозяина они привезли, а гостя. Но калитка не поддавалась чужому. Тогда Захарий саданул ее сапогом. Прочные, плотно подогнанные доски - отец всегда все делал добротно - только глухо ухнули в ответ.
Комендант обернулся к Миколе - открывай! Микола легко открыл калитку - чуть приподняв ее и резко оттолкнув от себя, так что пришельцы даже не догадались, в чем дело. Захарию стало досадно от своей неловкости, и он зло крикнул:
- А ну-ка показывай… свои тайники, партизан!
Микола посмотрел вопросительно на гестаповца: куда вести? Полицай, поняв этот взгляд, приказал:
- В огород, к яблоне… Похвастай, что там в яме припрятал!
Микола понял - врагам известно значительно больше, чем он предполагал. О тайнике в окопе знали только самые доверенные люди. Кто же выдал?..
Микола ощутил грубый толчок в спину:
- Шнель!
Что же, по крайней мере, теперь ему известно: арестовали не случайно, а по чьему-то доносу и не на что больше надеяться. Нужно взять себя в руки, трезво все взвесить, держаться твердо и расчетливо, как подобает подпольщику. Ведь каждый, кто борется с врагом, должен быть в любую минуту готов к самому худшему.
Яма так яма. Они имеют в виду убежище. Там уже ничего они не найдут. Ребята из леса очень своевременно все вынесли. В душе шевельнулось нечто похожее на радость, если вообще можно радоваться в такой ситуации. Теперь будет легче все отрицать. Но главное - враги опоздали и нужное партизанам уже в лесу.
Всего несколько часов назад стоял он здесь, вслушиваясь в напряженную тишину утра, а сейчас… Вот уж действительно, добро не торопится, а беда спешит.