- Н-нет, - возразила девочка. - Я даже хлопцам из нашего класса не покажу.
- Но ты можешь не застать учителя дома, а будет, скажем, его жена. Не знаю, кому и писать, - пытался он как-то объяснить свое решение, чтобы не обидеть девочку. - Кого застанешь, тому и скажешь, чтобы пришел учитель… что тут его ждут… - Сам он не имел права появиться на конспиративной квартире, чтобы не накликать на нее подозрения. - Ладно?
- У-угу, - разочарованно протянула девчушка: конечно же ей интереснее было бы отнести записку. Ну, что ж… можно и на словах передать. Это, наверно, тоже очень важно. Накинула на голову платок с бахромой, завязала его концы на шее и, как маленькая старушка, засеменила к выходу.
- Умница, - улыбнулся Микола ей вслед.
- Ага, моя помощница, - похвалила дочку хозяйка.
Хозяйка возилась у печи, а он сидел и ждал. Наконец заскрипела калитка - и впереди девочки во двор торопливо вошла старушка. Сразу узнал - жена учителя. Узнает ли она его, такого?
Узнала.
- Пойдемте, Микола, - сказала она.
Микола поблагодарил хозяйку, поцеловал девочку и вышел вместе с женой учителя. До школы было недалеко, но по улице проезжали немецкие машины, по дворам слонялись солдаты, и Миколе неожиданно показалось, будто он снова оказался там, откуда из последних сил бежит уже целую неделю.
Вот и школьный двор. На бывшей волейбольной площадке темнеют пятнисто разрисованные для маскировки танки, и рядом, и дальше - тоже танки и длинные, покрытые черным брезентом машины. Взад и вперед прохаживается часовой в каске, с автоматом на груди. Конечно, ему и в голову не может прийти, что охраняет он не только свои танки, но и партизанскую конспиративную квартиру - от каких бы то ни было полицейских проверок..
Домик учителя стоял у дороги на краю школьного двора.
- Нам повезло, - сказала жена учителя, переступив порог своего жилища. - Проскочили!
Микола приблизился к окну и, прислонившись к стене, пристально всматривался в утреннюю суету во дворе. Опять рядом фашисты - расхаживают, как дома, хохочут, толпятся вокруг полевой кухни, как зеленые мухи, очень похожие на тех, что были на язвах Гордея.
Жена учителя подобрала для него одежду - чистое белье и костюм сына-студента, воевавшего где-то на Западном фронте. Парень у них был тоже высокого роста, худощавый, и теперь никто не заподозрит, что на Миколе одежда с чужого плеча.
Пока он мылся, жена учителя завернула в узел его грязные лохмотья, засунула в печку, побрызгала керосином и подожгла. По утрам все топят печи, так что дым из трубы не привлечет внимания.
Только шпагат с узелками Микола не дал сжечь. Оставил. Хотя и не верил ни в какие приметы и суеверия, а вот почему-то казалось, стоит ему лишиться этого шпагата, прошедшего с ним Бабий яр, как сразу же начнутся неудачи. Кусок обычной веревки стал для него талисманом, и, переодеваясь, он подпоясался им потуже, чтобы все время чувствовать узелки, крепко затянутые, одинарные и двойные.
Жена учителя дала Миколе бритву и предложила побриться. Но на лице его отросла такая жесткая щетина, что и бритва не брала. Пришлось сначала постричь волосы ножницами.
На распухшие, воспаленные ноги Миколы удалось надеть только галоши - самые большие их тех, что были в доме, - одиннадцатый номер.
Потом сели к столу, и все казалось Миколе каким-то особенным, необычным, по-домашнему уютным. И борщ, настоящий украинский борщ, и блестящая металлическая ложка, и аккуратно нарезанные ломтики хлеба на деревянной хлебнице. Даже солонка стояла рядом - можно и подсолить по собственному вкусу. Все просто, как и должно быть в любом доме, а для него - совсем необычно, празднично.
После еды хозяйка посоветовала Миколе лечь отдохнуть:
- А я тем временем сбегаю за мужем. Ложитесь вот здесь.
На кровати? Да он может подремать где угодно или вовсе не ложиться, поклевать носом сидя.
- Мне… где-нибудь… - начал смущенно.
- Где-нибудь будете спать дома, а в гостях человека должны положить на кровать.
Слышал еще, засыпая, как хозяйка тихонько мыла посуду на кухне, как на цыпочках ходила по дому, а вот как ушла - не заметил.
Когда проснулся, в комнате стояли сумерки. Прислушался. В соседней комнате - приглушенный мужской голос - хрипловатый, старческий. Значит, учитель уже вернулся. Микола знал, что ему приходится теперь работать учетчиком на мельнице. О чем он разговаривает с женой? Может быть, и о нем. А будить не стали. "Интеллигенты…" - мысленно улыбнулся Микола, вложив в это слово большую благодарность и нежность к учителю и его жене.
Почему в комнате темно? Окна завесили, что ли? Нет. Вон оно, небо. Темно-серое. Значит, на улице смеркается. Опять долго спал. Сможет ли он выспаться когда-нибудь? Поспешно поднялся с теплой постели, опустил ноги на пол. По лагерной привычке пошел босиком, но вспомнил о галошах.
С наслаждением всунул в них разбухшие ноги и зашаркал к двери.
Постучал в соседнюю комнату:
- Можно?
- Пожалуйста!
Учитель нисколько не изменился. Ничто на нем не отразилось - ни годы, ни тяготы и ужасы войны. Такой же сухопарый, седой, те же темные очки на прямом носу: оказывается, он их и дома не снимает. А ведь ребята думали, что учитель надевает темные очки лишь только во время занятий, чтобы непонятно было, куда он смотрит: на класс или на доску. Считали, когда он пишет на доске, в темных стеклышках очков, как в зеркале, отражается все, что происходит в классе, за его спиной, и учитель, не оборачиваясь, все видит - кто не слушает, кто кривляется.
- А, воскресший из мертвых!
Учитель порывисто поднялся из-за стола, шагнул навстречу Миколе, протянул ему руку. Микола сперва растерялся: отвык здороваться за руку. Но учитель не опускал руки - ждал. Микола схватил ее широкими лопатами ладоней и сжал так крепко, как только мог.
Учитель так и присел:
- Ого-го! Силы у тебя еще дай бог каждому!
Отпустив сухощавую руку учителя, Микола закрыл лицо ладонями и, содрогаясь всем телом, неожиданно зарыдал, как недавно рыдал Артем на плече у своей жены. Тогда Микола не мог понять этого, с насмешкой воспринял такое выражение мужских чувств, а сейчас…
Учитель не утешал его: осторожно усадил на плетеный стул и молча встал позади, положив на остро торчащие плечи Миколы свои бледные руки с длинными пальцами. Стоял, пока Микола не успокоился.
- Да-а, - сказал наконец учитель, грустно вздохнув. - Здорово тебя потрепала европейская цивилизация.
- Простите, - тихо произнес Микола, - я и не подозревал за собой такой слабости.
- Ничего, ничего. Это все теперь позади. А впереди - хороший ужин, - пошутил хозяин.
- Спасибо. Как только стемнеет, я пойду…
- Нет, дорогой, сегодня ты уже никуда не пойдешь, - заявил учитель.
- Почему? - удивился Микола. - Надо поскорее попасть в отряд. А здесь оставаться опасно.
- Из города так просто не выбраться: патрули, полиция, засады. Совсем как у Тараса Шевченко: "Свет, велик, а некуда деться…" И у ворот часовой.
- Я уже стольких часовых обошел, что начинаю думать, будто я не похож на живого, если они меня не замечают.
- Все равно сегодня не пойдешь, - повторил учитель. - Дело вот в чем. Имеется чистый аусвайс. Заполнен он будет на тебя. Будто бы ты, Микола, агроном и ездишь по окружающим селам собирать для васильковского гебитскомиссара продукты. Утром сюда, к нашему дому, подъедет повозка с ездовым-полицаем (свой парень, он обо всем будет знать), и ты с ним выедешь из Василькова: так удобнее, особенно для твоих ног, да и безопаснее. А завтра-послезавтра будешь уже у Шамиля. Будешь и в отряде. Отомстишь за все. Навоюешься, - добавил он грустно. - Хотя в школе я вас этому и не учил.
Учитель задумался, потом продолжил:
- Жил ты, Микола, недолго, но пережить тебе пришлось так много. Об этом должны узнать люди…
- Но сумею ли я все вспомнить? - усомнился Микола.
- Когда-то, еще в гражданскую, мне один раз пришлось умирать, - сказал учитель, - и я помню это до малейших подробностей, будто произошло все это вчера или даже сегодня. А ты целый месяц умирал ежеминутно! Ты не забыл ничего, не мог забыть - поверь мне. И не забудешь никогда. Каждое мгновение Бабьего яра отложилось в глубочайших тайниках твоей памяти, и стоит лишь обратить туда взор, как вновь все предстанет перед твоими глазами. И выжил ты прежде всего для того, чтобы не забывать этого никогда, чтобы рассказать обо всем людям и… И всему человечеству!
Хозяйка внесла зажженную свечу, воткнутую в горлышко бутылки из-под уксуса. Поставила на стол, осторожно прикрывая ладонью слабый огонек.
А учитель тем временем принялся что-то искать в ящиках письменного стола. Перебирал какие-то бумаги, и Микола, приглядевшись, заметил: из старых ученических тетрадей он отбирает менее исписанные.
Отобрав три-четыре таких тетради, он положил их аккуратно на край стола. Подвинул поближе к себе "непроливайку" - белую ученическую чернильницу с узким отверстием. Взяв ручку, тоже самую обыкновенную, школьную, и наклонившись к свече, осмотрел перо, подергал кончик пальцами.
- Скажите, пожалуйста, - спросил Микола, - а не могут сюда нагрянуть? Часовой, например?
- Не думаю. Это фронтовая часть, танкисты. Снабжение хорошее, ведут себя заносчиво. Для них мы - туземцы. По крайней мере, ни разу еще не наведывались. И с улицы никто из полицейских не сунется: ведь во дворе часовой-немец. Словом, как говорится: "Нет худа без добра". А для связи со своими у меня бывает только один полицай, твой завтрашний попутчик.
- Не о себе беспокоюсь, о вас, о квартире.
- Все предусмотрено, насколько возможно сейчас что-либо предусмотреть.
Затрепетал огонек свечи, как бы напоминая о себе, и прозрачная стеариновая капля покатилась вниз, коснулась холодного стекла и сразу застыла, как слезинка. Учитель озабоченно посмотрел на свечу: наверно, прикидывал, хватит ли ее для долгой беседы. Поднялся, вышел.
При тусклом освещении все в комнате выглядело необычным. Только теперь Микола заметил, что окно затемнено не просто плотной бумагой, а школьной картой земных полушарий. Но сейчас висела она не так, как обычно, а вертикально, и такое неестественное расположение полушарий как бы символизировало, что сделала с нашей планетой война. И еще показалось ему: будто кто-то пристально наблюдает за ним, из глубины тревожных сумерек всматривается в хилый огонек, в застывшую, как слеза, стеариновую каплю, в глупо перевернутые полушария земли. Шевченко! Да ведь портрет поэта всегда висел на этом месте!
Портрет Кобзаря и теперь, в ужасную пору вражеской оккупации, оставался на своем месте, вселяя веру, что все будет хорошо, так, как и должно быть у людей.
Возвратился со свечой учитель, заметив завороженный взгляд Миколы, улыбнулся:
- Вот-вот, и Тарас будет свидетелем. С его благословения и начнем.
- Что?
- Запись.
Микола напряженно потер лоб.
- А может быть, лучше я расскажу все, что смогу припомнить, а вы потом сами запишете?
- Э, нет, - решительно возразил учитель. - Ты расскажешь, а я что-нибудь забуду или перепутаю. Это должен быть документ. Подробный, точный, с цифрами, датами, фамилиями. И подписан он должен быть очевидцем. Записи эти я передам в партизанский отряд, а оттуда переправят их в Москву, в штаб партизанского движения. Сделаем несколько копий. Мало ли что может случиться с тобой или со мной. А документ этот должен стать известен всем и сохранен для истории! Понятно?
- Но с чего же начать?
- Давай-ка вот так, - посоветовал учитель. - Считай, что ты пишешь обычное домашнее сочинение по литературе. Помнишь, было такое, скажем, на тему "Кем быть"?
- Помню, - ответил Микола. - Я тогда писал, что мечтаю быть красноармейцем.
- Красноармейцем? Это хорошо. А другие ребята мечтали стать летчиками, инженерами, учеными. Но никто не мечтал стать предателем. А вот выдал же кто-то ваше подполье в Боровом. И этот подлец тоже ведь писал домашнюю работу "Кем быть".
- Я знаю, кто предал, - сказал Микола. - Предал Самийло!
- Самийло? - переспросил учитель, и в голосе его прозвучала гнетущая тревога. - Постой-постой, так он же и сейчас в отряде…
- Он предал! - еще решительней подтвердил Микола и коротко пересказал все, что узнал в лагере от Федора.
Учитель разволновался. Даже очки снял, как будто они мешали ему увидеть что-то чрезвычайно важное. Без очков он казался совсем другим, каким-то слабым, беспомощным и по-детски наивным.
- Ты смотри, - произнес он озадаченно. - Самийло! А ведь таким активным был в школе. Стенгазету выпускал, спортом занимался.
Придя наконец в себя, учитель сказал:
- Пока - молчок! Чтобы не спугнуть зверя. Я сообщу сам… - И, помолчав немного, напомнил настойчиво: - Так мы, значит, составляем документ: "Чудовищные преступления фашистских варваров в Бабьем яре под Киевом".
…Они сидели друг против друга - старый учитель в темных очках и его бывший ученик, вчерашний смертник, а сейчас - обвинитель фашизма.
Внимательно смотрел на них великий поэт.
Потрескивал фитилек, вздрагивал желтый огонек, и скатывались, бежали вниз бледно-мутные стеариновые капли, как горючие слезы, и мгновенно застывали, твердели, словно намеревались остаться навсегда…
Утром, как и обещал учитель, подкатила к крыльцу старенькая скрипучая подвода. И ездовой-полицай отвез Миколу на конспиративную квартиру, откуда связной Коля-маленький препроводил его в партизанский отряд.
Самийло вовремя арестовали.
После сурового допроса и короткого партизанского суда предателя расстреляли в болоте, чтобы потом не закапывать труп. Пусть догнивает в трясине.
За комендантом Захарием Микола отправился сам. Ночью. Захарий выпрыгнул в окно и побежал, петляя, вдоль пруда. Потом незаметно бросился в воду, спрятался в камышах. Микола выстрелил несколько раз, и Захарий не выдержал, вылез, подняв вверх закоченевшие руки:
- Не убивай меня, Коля!
- А тебя убить мало! - с омерзением ответил Микола…
Артем сдержал слово - пришел в отряд. Тепло одетый, поправившийся. Казалось, даже ростом стал выше. В глаза смотрел прямо. Напрашивался на самые опасные операции и погиб, взрывая мост через реку Ирпень.
В Киеве, в Бабьем яре, на месте массовых расстрелов возведен монумент.
Человеческие фигуры, как языки гигантского пламени, поднимаются в небо. Мужественный юноша, сам упав на колено, поддерживает товарища над пропастью; растерзанная девушка закрывает от ужаса глаза руками; молодая мать скрученными колючей проволокой руками вздымает младенца, которому суждено умереть, к солнцу.
У памятника в почетном карауле стоят пионеры.
Мимо монумента медленно, в скорбном молчании, с непокрытыми головами проходят люди.
Часто приходит сюда и высокий седой человек - Микола Наумович Панасик. Тот самый Микола, который побывал в фашистском аду и возвратился оттуда, чтобы жить, бороться, обвинять.
На Нюрнбергском процессе приводились показания и партизана-подпольщика с Украины, очевидца диких зверств немецких фашистов в Бабьем яре. Те, что записал старый учитель.
Как-то друзья попросили Панасика:
- Покажи нам, Микола, дорогу, по которой бежал.
Теперь это сделать нелегко: ныне в яре парк, ровные бетонные дорожки, скамейки. По склону проходит широкая магистраль, рядом выросли новые жилые массивы с высокими домами.
Микола ведет уверенно. И грушевое дерево сразу заметил, что служило ориентиром в осеннюю тревожную ночь. И, хотя искалеченное кандалами ноги до сих пор болят и ноют, он первым поднимается на холм к старому дубу.
Ручей на дне яра давно уже закован в бетонную трубу, но Микола показывает:
- Вот здесь мы шли по воде.
А вот где был мост, долго не может найти. Спрашивает старика, гуляющего по парку:
- Простите, вы местный?
- А что?
- Где-то здесь был мостик над ручьем…
- Вот там же, где вы стоите…
Да, все э т о было здесь.
И пусть больше не будет нигде. И никогда.
1969
Перевел Е. Цветков.
ГЛУБИНЫ СЕРДЦА
…Цвіте терен, цвіте терен,
Та й цвіт опадає,
Хто в любові не знається,
Той горя не знає…
Украинская народная песня
Часть первая
ВЕЧНЫЙ ТРЕУГОЛЬНИК
1
Юрко и подумать не мог, не представлял даже, что все выйдет так нелепо, так по-детски смешно.
Но вот случилось же…
Понимал, что рано или поздно придется вести с Михаилом этот неприятный разговор, но что объяснение получится таким - и в голову не приходило.
Сегодня, отправляясь в клуб, думал отозвать Михаила в сторонку или выйти с ним в парк и там откровенно, по-товарищески все выяснить. Знал ведь, что Михаил - человек легкомысленный, догадывался о его отношении к Надийке и не мог спокойно видеть, как она в нем ошибается. Неужели так доверчива или ослеплена обманчивым чувством? А может быть, давно все заметила, но уже не в состоянии остановиться, не знает, как быть.
Нет, он, Юрко, не будет равнодушно наблюдать все это и молчать. Ведь ее горе станет и его горем, ее ошибки могут погубить самые светлые его мечты.
Хотел поговорить с Михаилом, как мужчина с мужчиной, хотя и не был уверен, что решится на это именно сегодня, и вот вышло так несерьезно, так глупо.
Как же все это произошло?
Надийка в этот вечер очень уж улыбалась Михаилу, и ее глаза светились счастьем, как никогда раньше. А Юрка она вовсе не замечала, будто его и не было. Михаил же подчеркивал свое превосходство и равнодушие к Надийкиной привязанности, но она не обращала на это внимания. Обидно было видеть такое, стыдно становилось за нее. А стыд и обида за человека, которого любишь, - посильнее, чем за самого себя. Когда же Михаил во время танца неожиданно оставил Надийку, пригласил другую девушку и потом, танцуя, при всех стал ее целовать, Юрко не выдержал и решительно преградил ему путь.
- А Надийка? - спросил он разгневанно.
- Чё Надийка? - как бы удивленно, пожалуй, слишком удивленно переспросил Михаил. - Куда она денется! - и нагло хохотнул.
- Да как ты можешь… вот так… с девушкой?
- А чё? Молиться на них?
- Хотя бы и молиться.
- Не дождутся, - криво усмехнулся Михаил. - Пускай лучше на меня молятся…
Юрко смерил его презрительным взглядом с головы до пят.
- На идолов давно уже перестали молиться.
- Ладно, ты, философ! Потому на тебя девки и на смотрят. Не любят трепачей.
- А я вот не знаю, за что они любят тебя, такого орангутанга.
Глаза Михаила угрожающе сверкнули из-под черных, сросшихся у переносицы бровей.
- Катись-ка ты отсюда мотороллером! А то как бы я не зацепил тебя нечаянно своей монтировкой.
Вот тут-то Юрко и не сдержался.