Писарь запыхался, устал. Он вырывает ружье у попа Викентия, прицеливается, нажимает собачку. Анделушка падает.
Когда к нему подходят, он, посиневший, лежит без памяти. Листок плотно зажат у него в руке. Заряд попал Анделушке в ноги. Поп Викентий тянет лист из руки. Рука разжимается.
– "Аще ли, же образа…" – читает поп, взглядывая на Анделушку. – И ечо тако ему церковь грабить? А?.. "Аще ли же образа, како бывает, ищеши, довольно ти есть услышати, яко Духом святым; имже образом и от Богородицы Духом Святым себе самому и в себе самом плоть Господь состави.." Да… штука… Красиво как переписано, лучше чем печатна… Как раньше болели об Боге-то… А теперь, ишь…
Анделушка не умер.
Только стал хромать. Лицо у него повело в одну сторону. Да последний рассудок потерял.
Фелисада Андреевна вздыхает:
– Божий человек…
А накормить часто забывает.
Сидит он теперь на полу, на кухне, грязный, обросший волосами и раскачиваясь, тянет:
– Э-Э-Э…Э-Э-Э.
Что он хочет сказать, никто не знает.
Клуа-Лао
Справа и слева хоронили Тэю-реку от дурного глаза сосны. Солнце, дабы не скучала она, ласково грело ее. В горах злые и добрые духи непонятные песни шумели.
Тэя упруго и мощно волочила по каменной шкуре земли свое тело. Чешуей огненно-синей играла. Дышала теплым да влажным духом. Плот плыл осьмой день. Кормовщик Федька Оглябя ругался:
– И чо, распроязви ее, за река така: бурлит, юлит, быдто баба потаскуха. А дела нету.
– Какова дела? – спрашивали ребята.
– Ни конца, ни краю, чисто присподня. Яй Богу! Бу да бу!
– Оно верна, миста чудные.
– Чудней быть ли можно? Одна немакана нечисть из человеков водится.
Китаец Ван-Ли, качая желтой, точно спелая дыня, (головой) говорил, обнажая черные цинговые зубы:
– Нечиста нету… Псе чиста еси: макана, немакана…
– Мяли, паря, твово не убудя, – твердо говорил Оглябя.
А Семен Беспалых, поглаживая рыжую и круглую, точно подсолнечник, бороду, опускался рядом с Ван-Ли, сочувственно спрашивая:
– Болит?
– Нисиво. Балила мала-мала еси. Нисиво.
Ван-Ли закрывал веками глаза.
– Скоро в город придем, Ванлин?
– Сыкыола, сапсем сыкыола.
– Та-ак…
Ван-Ли поправил на опухших ногах хлам, заменявший одеяло.
– Сывыора ехала можна – бога Клуа-Лао мешала. Брюхо большой бога, селдитай.
На лице Ван-Ли отразилась такая внутренняя душевная боль, что Беспалых сделалось не по себе. Он торопливо сказал:
– Будет тебе.
– А-а купса не селдитай, Оглябя не селдитай, – Клуа-Лао шибко селди-тай. Плюет…
– Не ной ты!
– А-а! Матлила: ползи! А! Брюха большой, глаза – длоба! Матлила, Семена, матлила.
Беспалых подал бутылку.
– Пей лучше. Бога-то свово забудь.
В черных зрачках китайца, устремленных на горы, копошился страх. Семен отвернулся.
– Пей, чубук.
* * *
Вечерело.
Канат, державший у берега плот, туго натянулся и глухо гудел. Тэя клокотала, омывая толстые, телесного цвета, сутунки плота. Кедром пахло.
– Робя, – орал Оглябя, – сатки чьи-та! Хазяина нету, бяри значит.
– Жарь!
– Айда в сатки!
Шумная ватага плотовщиков побежала к садкам. Оглябя, лохматый и кряжистый, скинув шаровары, полез в садки. Видно было, как вырывались из его рук тяжелые серые осетры.
– Не хочут, халипы!
– Сволочная рыбеха!..
Парни возбужденные, с матерками лезли в воду. За жабры, барахтаясь, вытаскивали на берег и ударом сука по голове усыпляли рыбу.
Ван-Ли с бесстрастным лицом, не мигая, смотрел на темные струи Тэи.
– Клуа-Лао – селдитай бога. Вота, смотлила река – глаза его видна, хит-лай глаза. Ты, говолила, Ван-Ли, сколо мало-мало умли надо.
Беспалых с недовольством сказал:
– Буде, паря. Каки у те мысли-та, нельзя. Все умрем в свое, значит, время…
Ван-Ли прервал его:
– А?.. Вся умли. Ты думай – нато умли. Сичас думай, ланыпа не думай… Шибка думай. Клуа-Лао блюха большая, много года жила, вся человека знат. Пошто он мне говолила: Ван-Ли, умли! Паштыо?
– Планада, значит. Богу, конечно, видней.
– Нета. Зачем пришла на ево миста? Тэю – места бога Клуа-Лао. Она, бога, шибко селдитай стала… меня хватила за ноги. Стой, говолила, пошто на мое места пришла.
– Брось ты!
– Ушла, говолила, пошто? Дома халашо. Клуа-Лао пошла, лека Тэю пошла – плоха…
Беспалых понял страх китайца.
– Место худое, значит?
– Це-е…
– Вон оно чо. А я думал, ты так маишься. По родине, значит…
Китаец вытянул голову к реке. Жилы на его тонкой шее наполнились кровью.
– Матлила!..
Солнце закатилось. По небу ветер гнал громадные черные тучи, щелкал бич его по тайге, свистел в горах.
Чугунного цвета волны дробились о сутунки плота. На их гребнях играли отблески разложенного на носу плота костра, точно красные злые глаза.
Плотовщики разговаривали вполголоса, серьезно, должно быть, вспоминали родину.
Ван-Ли спал. Вытянув вдоль тела длинные сухие руки, он дышал неровно, часто вздрагивая.
Беспалых, согнувшись, опустив волосатую голову, стоял неподвижно, тупо глядя на воду. Видно было по его фигуре, по склоненной голове – какие-то мутные зовы слышала его душа…
* * *
С утра день был дождливый. Теплыми потоками обливало тайгу, реку, горы.
Оглябя ругался:
– Холерская жись! Кады конец-то будет? Одно да одно – прямо мутит.
– Табаку вот нету, вымок.
Оглябя, сплевывая, косился на говорившего.
– А ты не зуди. По харе дам.
– Сдачи не хошь?
– Петька, молчи ради Бога! Не трошь.
Ван-Ли умирал. Живот у него вздуло, одна половина лица покрылась опухолью – глаз почти закрылся, а другой – неестественно расширенный, наполнял страх.
Когда Семен, наклонившись, спросил:
– Пить хошь? – губы китайца, зашевелившись, поползли, как два серых червяка, и Беспалых разобрал:
– Клуа-Ло… селдитай…
Семена точно щипнуло за сердце, он испуганно взглянул на реку. Расширенный глаз китайца будто смеялся.
– Боишься?
Беспалых с тоской оглянулся.
Как и десять дней назад, плот, постукивая бревнами, плыл по той же сине-серой реке. Те же горы, тайга с бурными кедровниками. Опять на берегах ни души, опять в горах со злостью выл ветер.
Вздувалась от ветра река – огромный живот сердитого духа Клуа-Лао, а тут, на сутунках, умирал человек: распухшие черные ноги торчали из-под тряпок, похожие на куски гнилого в воде дерева.
* * *
Ван-Ли умер.
Плот причалили, чаю напились, потом Оглябя сказал:
– Надо парня-то похоронить, сколько ведь с ним вместе робили.
– Чо и говорю. Он, хоть и немаканай, однака коли похоронить и по-нашему, доволен будет. Потому, артельный парняга был.
Так решили: хоронить по-нашему.
Хлюст с Алешкой Чесноком взяли лопаты. Спросили у артели:
– Под кедрой могилу выроем?
– Канешна, под кедром, басчей.
– На кедре значит можно крест вытесать.
– Крест нельзя…
– Ну, чо-нибудь друго…
Могилу выкопали. На дно ее кинули пихтовых веток. На ветки положили тело китайца.
Оглябя снял картуз.
– Вечную память сначала споем три раза, ребята. Спели.
Потом Хлюст прочитал, перевирая, "Отче наш" и "Верую".
– "Со святыми-и… у-у-упокой"…– затянул, крестясь, Оглябя.
"Со святыми-и… упо-окой…
Хри-исте-е… Бо-же-е…"
Семен кинул охапку пихтовых веток на тело Ван-Ли.
"Идеже не-ет ни-и печа-але-ей…
Ни во-оздыха-аний…"
В могилу посыпалась земля.
– Крест, значит, не ставить? – спросил Оглябя. – Надо каку-нибудь память се-таки доспеть. Сеныпа, ты не знаешь, чо у них на могилки-то ставят?
Беспалых ответил:
– Не спрашивал.
– Зря.
– Про бога он тут поминал, Клуа-Лао, который, значит, речной будет, сердитой. С большим брюхом, грит.
– Вон на кедре валяй. Кора гладкая.
Поглядели, как Беспалых вырезал на коре некое подобие брюхатого человека. Перекрестились на восток.
– Царство небесное.
Плот отчалил.
* * *
Через три дня приплыли в Угребу – крохотный городишко, затерявшийся среди лесов.
Плот продали на лесной склад.
– В пивнушку? – улыбаясь, спросил Оглябя.
Все тоже заулыбались, а Хлюст хлопнул по плечу Оглябу.
– Тебе дорога знакома.
С непривычки скоро опьянели.
Во все горло песни пели, обнимались, матерились.
Беспалых, с бутылкой в руках, взлохмаченный, бродил пьяным взглядом по лицам собутыльников.
– Паря! Говорит мне это самый Ванлинька: мотри, мол, бог из воды ползет. Мотрю я, и верна!..
– Трезвой?
– Я та? Я завсегда трезвой! Мотрю, и верна: ползет за нашим плотом бог – зеленый, глаза красные, а пузо, как у змеи, серое и блестит. И думаю я: каюк тебе, Сенька!
– Струсил?
– Да-а… Сожрет тебя этот самый бог и накаких. Как китайца сожрал. Господи, говорю, помилуй! Да-а… А бог-то плывет и глазом красным, холера, в душу лезет.
– Ну?
Беспалых ударил по столу бутылкой. Бутылка разбилась, пиво потекло.
– А я, я…
Беспалых, склонившись на стол прямо локтями в пиво, заплакал.
– Я…я…
И заснул немного погодя.
Духмяные степи
Инженер Янусов, долго живший за границей, ехал домой в родную станицу. Из себя он был полный, с холодным бритым лицом иностранца. Разве выдающиеся скулы да птичья пленка у век – бигич – указывали на нечто общее с этой степью.
– Бай! – сказал, повертывая к инженеру лунообразное желтое лицо, ямщик Алибей.
– Что? – недовольно спросил тот.
– Одна берта барамыс, онусон остановка делать можня. Мазарка видишь?
– Ну и что же?
– Там дувана Огюн живет. Трава хороший, вода хороший и спать комара нету.
Инженеру не хотелось разговаривать, и он сказал:
– Хорошо. Ночевка так ночевка.
Обрадованно запрявший вожжами Алибей закричал: – Эй-й! Ка-не-ке-е!..
Лошади бодро ударили жилистыми ногами. Трашпанка покатилась быстрее.
Инженер, прищуря синие, начавшие слезиться глаза, опять глядел на серые телеграфные столбы, крепко убитый тракт, на горько пахнущую полынь за трактом.
Зачем-то вспомнилось, что часто бродил он по этому тракту мальчишкой, что здесь его родина и что позади, там, почти прошла его интересная красочная жизнь, а здесь ничто не изменилось. И было немножко обидно и странно равнодушно думалось, что едет по родным местам.
Инженер снял крупной красной рукой с седеющей бороды пыль.
– Неужели Огюска жив? – подумал безразлично он, и опять вошла мысль о предках-киргизах, покорных судьбе и первобытно-наивных.
Он сказал вслух:
– Зачем еду? Взыскующий Града или ипохондрия?
И как все много думающие о себе, о своих чувствах, – он имел привычку кусать губы и растирать пальцы.
Так и тут: он, покусывая губы и слегка хрустнув пальцами, сказал ямщику:
– Гони, скорей!
Алибей ударил кнутом правую пристяжную, лошадь мотнула головой и лягнулась.
– Не пьешь! – рассмеялся Алибей.
"Так и я, судьбу хочу лягнуть", – подумал Янусов, пытаясь изобразить на лице скептическую улыбку.
* * *
Алибей наломал у Иртыша сухого тальника и скипятил чайник. Чайник был емкий, почти ведерный. Алибей пил усердно, после каждой чашки громко крякал и одобрительно говорил:
– Чаксы.
И глядя на лежавшего под трашпанкой инженера, киргиз мысленно спрашивал: "Пошто мало чаю пьет? Кажись, бай богатый, а чаю мало пьет". Инженер закурил трубку и, дабы немного развеяться, спросил:
– Жив Огюс?
– Жив, иму чо. Всегда жив – ядренай старик – он сюда хотел прийти.
– Ты его видел?
– Тэк! Колодец-то у самой его зимовки. Разве бай не знает?
И опять с неохотой вспомнил инженер свои частые побеги мальчишкой сюда на рыбалку. Почему-то захотелось испить айрана.
– Айран есть у него?
– Айран копь, сейчас принесу.
Алибей с шумом втянул с блюдечка чай, положил в карман кусочек сахару и, поправляя аракчин, побежал к зимовкам.
– И…о…о… – заржали на лугу лошади.
Инженер взглянул вниз, под яр. Трава, спаленная солнцем, отливала золотом с красными жилками. В светло-зеленых тальниках спрятался Иртыш, сверкало местами сквозь листву тала его тело.
"Водой хорошо пахнет", – подумал инженер и глубоко вобрал воздух.
Здесь, на яру, горячо дышал песок; огромен был синеватый, точно выцветший полог неба. Вспоминался Туркестан и Африка.
"Выкупаться бы", – прошло в голове, и тотчас же втеснилась длинная и вялая мысль об технической ошибке, допущенной приятелем-инженером. Янусов достал записную книжку.
– Аман, бай! – раздался сзади его голос, похожий на слабое дребезжание упавшей жестянки.
– Щикур, – ответил он сразу вынырнувшим из памяти словом.
Не подымая взгляда, Янусов сказал: "Садись, чай пей".
Дувана поджал под себя ноги в рваных ичиках, провел ладонью по лицу и, указывая пальцем на книжку, спросил:
– Пишешь?
Говорить приходилось по-киргизски. Янусов много забыл, нужно было восстанавливать в памяти, думать. Мысли разбегались, как суслики от лая собаки. Он отложил книжку, решив записать позднее.
Огюс переспросил:
– Что чертишь?
Янусов вгляделся в его лицо, тусклые, с красными веками глаза; маленькую, вздрагивающую, словно голодный волк, фигуру и по-русски сказал:
– А для чего ты сто лет прожил?
– Ни-дей-сыз, – не понял его старик. Инженер сказал по-киргизски:
– Пишу.
– Вижу, много бумаги истратил. А знаешь, вся бумага на земле одного слова Аллаха не стоит. А?
– Нет, – сказал инженер, пристально глядя в глаза Огюсу.
– Не знаешь? Разве ты беркут или мышь, которая думает только о пище? Не знаешь цены слова Алахова? Цену тоски степной знаешь?
– Нет, – опять ответил инженер.
– Прошел ты, я знаю, большие каменные города и, как путник, видящий марево, не освежит гортани, так ты не напился там жизни. И в степь возвратился. Один путь сынам ее, и нет им троп к городам, как нет места комару на коже быка.
– Комар все же садится.
– Сядет, да с голоду подохнет. Вот зачем ты сюда приехал?
– Старые места еду повидать, родных… Дувана взглянул недоверчиво.
– Хе! Собаке не откусить своего хвоста, это каждый баланка знает, а ты хочешь голову свою обмануть. Ты сердце свое пощупай да и скажи потом…
"Нет границы между умом и сумасшествием", – подумал инженер, набивая трубку.
Дувана помолчал, ковыряя палочкой песок, затем, указывая грязной рукой на могильный памятник, спросил:
– Видишь? – Ну?
– Знаешь, кто там схоронен?
– Не знаю, – ответил инженер.
– Не знаешь? Если правда, не знаешь, – лучше бы на свет тебе не родиться.
– Кто же схоронен?
Голос у дуваны понизился, он запахнул бешмет и веско сказал:
– Предок твой – хан Кий-Оглы.
Инженер затянулся из трубки.
– Ого! Я и не слыхал о предках-ханах.
Огюс сказал срывающимся от негодования голосом:
– Ты-ы! Разве ты знаешь себя, свою душу, в которой частица души Кий-Оглы? Разве в тебе не та же кровь, что и во мне? Заплакала в тебе кровь Кий-Оглы, последнего хана из рода Ангеня, вот ты и пришел в степь, принес ей новое слово, которого не знают даже самые старые шаманы Абаканских гор, чтобы не было джута, чтобы не было засухи, чтобы не умирали киргизы, как саранча, от сырости. Ушел ты из городов потому, что не могут они съесть человека, у которого кровь Кий-Оглы…
"Убеди такого, земля-де есть шар", – подумал инженер и смолчал.
– Иди сегодня, когда взойдет луна, на могилу Кий-Оглы, пробудь там и скажи тогда, соврал ли тебе дувана Огюс.
– Чарайды, – согласился инженер и по-русски добавил: – Со скуки отчего не так.