Тут лица, естественно, вытянулись, и я, словно публично получив пощечину, покраснел.
- Что вы имеете в виду? Право же, странная критика…
- Петр Петрович либо комментирует, либо выражает восторги по поводу. Это беллетристика, а не наука.
- Беллетристика? Польщен… Не наука? Сомневаюсь…
- Науке нужны точность и достоверность.
- Простите, я же не ставлю опытов над лягушками, а пишу о "Войне и мире" и "Анне Карениной". Разумеется, я стараюсь точнее выразить свою мысль, но какая еще точность тут может быть?
- Математическая.
- Вы серьезно?
Я и коллеги начали улыбаться и переглядываться. Панкратов тем временем продолжал:
- Петр Петрович повторяет ошибки тех ученых, которые в литературе изучали все, что угодно, кроме самого литературного произведения. Они пересказывали содержание "Войны и мира" и "Анны Карениной" и думали, что тем самым выражают их главную мысль. А между тем сам Толстой говорил, что если бы он захотел выразить главную мысль "Анны", ему пришлось бы заново переписать весь роман. Каждое литературное произведение - это структура, поддающаяся математическому описанию, и чем скорее мы это поймем, тем скорее избавимся от приблизительных догадок и сомнительных спекуляций. Литературоведение должно стать точной наукой, если оно хочет называться наукой вообще.
Панкратов говорил еще долго, и многое в его рассуждениях было интересным и дельным, но в то же время я все более убеждался в том, что духа человеческого для него словно и не существует. Он был уверен, что содержание литературного произведения ограничивается материей слов, в сцеплении которых Панкратов и искал суть "Войны и мира" и "Анны Карениной".
Когда Панкратов кончил говорить, возникло затишье. Я хотел выступить, но с задних рядов до меня докатился бас Софьи Леонидовны:
- А в сущности, Дмитрий Дмитриевич прав. Кропаем себе по старинке, а наука-то давно вперед ушла!
Я обомлел. Эта старая талмудистка, заплесневевшая в своих догмах, говорит мне такие вещи! Я даже ничего не мог ответить и лишь беспомощно разводил руками. На кафедре же начался содом. Все старались перекричать друг друга, и то и дело слышалось:
- Научно…
- Ненаучно…
- …так же и кибернетику отвергали…
Проголосовали в мою пользу, но дурной осадок остался. Мы сели в такси - Алевтина на переднее сиденье, а я - на заднее. В зеркальце я видел лицо Алевтины… Боже, как она не умеет выбирать одежду! Эта зеленая шляпка-цилиндр придает ей безнадежную провинциальность. Дужка очков врезается в переносицу - Алевтина, Алевтина… Да еще опять чем-то рассержена, и это портит ее совершенно: лицо напрягшееся, крапивные пятна на щеках, морщины…
- Что там у тебя? - спросил я с недовольной гримасой, показывающей, что у меня достаточно собственных неприятностей, чтобы заниматься ее.
- Отец, он был прав, - сказала она, неподвижно глядя в ветровое стекло.
Меня как водой окатило.
- Злейшие враги не были со мной так безжалостны! Упрекнуть в ненаучности человека, прошедшего путь от нагруженного лекциями вола до заведующего кафедрой!
- В науке все равны.
- Но есть авторитет, есть обязательства перед тем, кто тебе помог!
- Ты его не понял. У него другая цель.
- Уж не собирается ли он гласные считать, как тот эстонец?!
- Увидишь.
- Он, что же, тебя посвятил?! Единомышленники… Быстро!
- Да, и я ему благодарна.
Меня охватила ярость.
- Ах, до чего ты нелепа в этой глупой шляпке, в этих перчатках! - крикнул я звонким, тонким голосом, чувствуя, что готов возненавидеть родную дочь.
VI
Несколько дней мы с дочерью были в ссоре. Каждый из нас открывал дверь своим ключом, мы ужинали порознь, и казалось, что примирения меж нами быть не может. Но я суеверно люблю свою дочь, и мне слишком знакома тревога старого отца, самая цепкая и неотвязная тревога на свете, заставляющая забывать о научных разногласиях. Я почувствовал, что Панкратов значит для Али больше, чем все мои написанные и ненаписанные книги, и, продолжая враждовать с ним, я рискую лишиться последнего света в окошке. Поэтому я сдался первым и однажды утром как ни в чем не бывало заговорил с дочерью:
- Зла не держу, не в моих правилах. Будем крепить мир с этим экстремистом.
Алевтина хозяйничала, ершиком мыла бутылки, была простой и милой, какой я ее любил. Испекла крекер - вкуснотища!
- А мы можем пригласить его, - сказал я, будто не подозревая, что отгадываю заветное желание дочери.
Но Аля ничуть не обрадовалась.
- Нет…
- Почему?! Позвони ему…
Аппетит у меня разыгрался, и я с сожалением оглядел опустевшую корзиночку из-под крекера.
- Что он у нас увидит?! Уют, добропорядочность, мягкие кресла?! Он же совсем другой человек!
Вот оно что! Аля стыдилась перед Панкратовым тех нормальных человеческих условий, в которых мы жили! Для нее это уже была профессорская квартира! И как она, должно быть, презирала меня за горку съеденного - с добропорядочным мещанским аппетитом - крекера!
- Не понимаю. По-твоему, лучше вражда?
Я почувствовал, что Але гораздо больше хотелось видеть Панкратова непокорным Самсоном, и банальное примирение ее не привлекало. В то же время ее преследовало желание пригласить Панкратова к нам, и бедняга не знала, что делать.
- Что ж, придется, наверное, звонить самому, - сказал я, подтягивая за уголок салфетку, на которой стоял телефон…
В воскресенье Панкратов был у нас. Как надлежит гостю, принес цветы и коробку вафель. Мы с Алей облачились чуть ли не во фраки, я, во всяком случае, и в прихожей долго и церемонно с ним раскланивался. Одет он был простенько (не по-банкетному), в клетчатую ковбойку и джинсы. Нынче все интересуются квартирами, деталями планировки, и по заведенному обычаю я показывал Панкратову, какие у нас комнаты, ванная, кладовка, как убраны батареи парового отопления и выложены кафелем стены на кухне. К моему удивлению, он во все старательно вникал - техника его притягивала. Правда, он как-то кисло оглядел мои книги и даже стекла на полке не отодвинул, заметив у меня собрания сочинений Дюма и Вальтера Скотта. Видимо, Панкратов решил, что я читаю лишь ради развлечения, его же интересовала специальная литература.
- К столу, к столу! - позвала нас Аля.
За столом я спросил Панкратова, есть ли у него близкие в нашем городе (помня его крымскую тетушку и эстонских знакомых, я ожидал и здесь услышать нечто похожее). Панкратов рассказал, что живет с бабушкой, персональной пенсионеркой, и изобразил, как она смешно ищет очки и слушает транзистор в наушниках. Дом у них на краю города… Панкратов оказался убежденным урбанистом и энтузиастом новых районов, обожал новостройки, небоскребы, масштаб, и, представив его келью где-нибудь у городской черты, я подумал, что только там могла возникнуть тяга Панкратова к математическому прочтению шедевров классики.
- Нет, я, простите, патриот старой части города…
Из дальнейшего разговора я узнал, что бог Панкратова - информация, он пожирает ее, как чума грешников. Знает все от рецепта детских присыпок до тайн Ватикана. Может проконсультировать о порядке присвоения воинских званий, об уходе за пчелами, о добывании устриц, о реставрации древних икон, о печатании денег при римских цезарях, о плаванье с аквалангом, об искусственном выращивании женьшеня и охоте на дикую зебру с помощью лассо. Для него главное - успеть, во всем - темп. Спит он, отгородившись продранной ширмой от своей старушки, и никакой быт ему не нужен. Вегетарианец. Ест лишь овощные супы и салаты. Уборка, гардероб - на это у него нет времени.
- Ну а семья? - спросил я, замечая, как покраснела дочь.
- Папка, что ты спрашиваешь глупости! Сейчас столько интересного в науке, что связывать и закабалять себя бытом просто неразумно! - пропищала Аля и зарделась еще больше.
Уж я-то знал, что никогда раньше у нее не было таких мыслей, но она с гордостью произносила то, с чем мог согласиться ее кумир. Я небольшой психолог и обычно плохо понимаю женщин, но тут ошибки быть не могло, и я с ужасом почувствовал, что Алевтина безнадежно втрескалась.
"Да, события разворачиваются", - подумал я, но это было только начало, цветочки, как говорится в пословице.
VII
Вскоре я заметил, что идеями Панкратова начинает заражаться кафедра, во всяком случае, эти молоденькие девчонки, готовые все принять на веру. Все чаще я стал слышать от них: "Война и мир" - система", "Дама с собачкой" - система". Кто-то на полном серьезе составил график "Железного потока". У всех на языке точность, точность, точность. Не кафедра филологии, а конструкторское бюро. А что за перлы стиля! От "сегментов", "горизонталей", "уровней", "подуровней" и прочей абракадабры жутко делается! Говорят не рост, а длина тела - вот до чего дошло!
Информация - кумир, ЭВМ - идол, моделирование - ключ ко всем загадкам! Кажется, еще чуть-чуть - и они смоделируют человека и будут передавать его по телеграфу!
Ни во что святое не веруют. О вдохновении, наитии и прочих мистических бреднях предпочитают молчать. Литература для них делается ("Шинель" - сделана, "Дон Кихот" - сделан), изготавливается, как фабричная заготовка, свинчивается наподобие труб водопроводной системы. Тайн для них нет. Они уверены, что обретут о мире конечное знание, сосчитав все атомы вещества и клетки живой ткани. Все многообразие мира они стремятся свести к единому языку формул, к некоему эсперанто. Они грезят о тех временах, когда Моцарта заменят машины и в международных шахматных турнирах будут участвовать роботы.
Моя почтенная дочь тоже меня огорошила. В машинку был заправлен лист с началом ее статьи, я заглянул и ахнул. Таблицы, диаграммы, графики, а в заглавии - "Чехов, драматургия". Я вскипел:
- У тебя в школе по математике двойки были! Ты же гуманитарный вуз выбрала, потому что в технический никогда бы не поступила! Я мучился, втолковывая тебе теоремы, а теперь ты Софья Ковалевская! Ты уверена, что твои графики хотя бы элементарно грамотны?! Да покажи их приличному математику, он сконфузится, как от сальной шутки!
- Дух времени, папа. Науки сближаются…
- Понятно, что сближаются, но за счет знаний, а не за счет невежества! Нельзя на самодеятельных началах преобразовывать науку! Тут надо две жизни прожить - одну в литературе, другую - в логике, в математике!
Втолковывая это дочери, я ничего не добился: Алевтина по-прежнему считала, что графики все же лучше пересказов сюжета и обрисовки персонажей, чем, по ее мнению, занимаюсь я, грешный. И я был вынужден вздохнуть: да вы, милые, и гуманитарной культурой не блещете! Пересказы сюжета… мой учитель профессор Банщиков делал из них отточенные новеллы в духе Мериме! Обрисовка персонажей… он вкладывал в них понимание жизни, почерпнутое не из кабинета, а из воздуха истории!
- Человеческое понимание - ключ ко всем загадкам! - воскликнул я. - Дальше вас не двинут никакие подсчеты! А вы отказываетесь от него и стремитесь уподобить мозг дистиллированной воде, из которой выварены все соли! Мне жаль вас, вы промежуточное поколение…
Я сам не знал, как вырвалось это слово.
- Какое поколение? - спросила Аля.
Отступать было некуда.
- Промежуточное… Гигантов вроде старика Банщикова вы не застали, а новых учителей для вас еще не народилось, вот вы и мечетесь! Среди вас нет личностей в науке, и вы пытаетесь восполнить это изобретением методов!
- И Панкратов не личность?! Он не спит, не ест, одевается во что попало и всего себя посвятил науке! Ты просто зол на него! Что ж, в твоих руках власть, и ты можешь его преследовать!
Я усмехнулся: до чего же легко складываются стереотипы! Вот я уже и гонитель, Понтий Пилат, преследующий новоявленного мессию! И я спросил себя: а если бы власть была у Панкратова, сохранил бы он свою веротерпимость?
VIII
Подоспел апрель. До банной духоты прогревался воздух, и птичьи стаи садились на решетки университетского парка. У меня предстоял юбилей, а юбилеи я вообще переношу болезненно. Старый парадокс: признание и слава приходят к человеку не тогда, когда ради них он готов на любые жертвы, а когда он становится к ним почти равнодушен. Я бы охотно поделился моими лаврами с любым аспирантом, если бы мне удалось убедить его, что это еще не самое главное в жизни…
Итак, я справлял круглую дату, были чествования в университете, и, сидя в кресле юбиляра, я испытывал странное чувство минутной зависти к Панкратову и Але, к их молодой ереси. А может быть, это вовсе не ересь? Может быть, будущее за этим дикарем и нигилистом, а фанфары в мою честь - прощальные, и, как в симфонии Гайдна, последний оркестрант, задув свечу, покинет сцену, и я останусь один в темном пустом зале?
Подступало уныние - я все обреченнее выслушивал поздравления и принимал папки с адресами. Но тут тихонько приоткрылась дверь, и в актовый зал протиснулся старик Банщиков, которого вела под руку жена. Им сразу уступили место. Старик горделиво уселся среди студентов, водрузив на набалдашник палки львиные лапы и вертя во все стороны лысой головой с громадной сократовской шишкой. Когда накануне я звонил ему, сказали, что он лежит с ангиной. Но, значит, встал все-таки, решил прийти, хотя горло обмотано шарфом. И у меня радостно застучало сердце, я вспомнил времена голодной студенческой юности, когда я бывал дома у Банщикова и даже поедал его овощные оладьи. Правда, это не делало нас слишком похожими, и уже тогда я гораздо больше напоминал профессора, чем мой почтенный учитель. Когда я приходил, он скатывался с библиотечной стремянки, засовывал в банку букетик, купленный мною для его жены, кричал на всю квартиру: "Фроська, чаю согрей!" - и тащил меня в свои книжные джунгли. Его жена Ефросиния Викторовна, женщина волевая и властная, которая имела свои научные труды, была заместителем декана и в университете получила прозвище Наполеон, заваривала на кухне чай, а затем робко ждала момента, чтобы незаметно проскользнуть в комнату. Она благоговела перед мужем так же, как благоговел перед ним я и вся наша студенческая ватага, набивавшаяся в аудиторию во время его лекций.
Во взглядах моего учителя не было ничего мистического, но в пору моей юности к понятию духа относились с подозрением, и вот в университете стали раздаваться суровые голоса, обвинявшие Банщикова в несостоятельности его общей концепции, отсутствии базы, кантианстве и гегельянстве. Учитель с веселым сарказмом отвечал на нападки, и его круглые очки подпрыгивали на картофелинке носа, а лысая голова с сократовской шишкой, возвышавшаяся над кафедрой, покрывалась бисерным потом. Он был уверен в силе своей логики, но Ефросиния Викторовна не разделяла его боевого задора, понимая, насколько серьезно обстояли дела. В конце концов им обоим пришлось уйти из университета, и их имена надолго исчезли со страниц научных изданий.
Для профессора Банщикова наступили тяжелые дни. Он устроился служащим в контору госсбыта, а его жена продавала на рынке овощи с собственного огорода. Банщиков ходил по городу в стоптанных башмаках и женской кофте, выглядывавшей из-под залатанного пальто, и его принимали за городского юродивого и сумасшедшего. Но он не сдавался, вечерами продолжал диктовать жене свои книги, а на папках с готовыми рукописями красным карандашом писал: "В план издания 2000 года". В сроках он ошибся - не прошло и двадцати лет, как его стали лихорадочно печатать, а его книги называть передовым словом в науке. Выяснилось, что никакого гегельянства в них нет, с базой и концепцией все в порядке. Банщиков вернулся в университет, а имена его ярых гонителей благополучно канули в Лету. Никто и никогда не вспоминал о них, и мог ли я предполагать, что вместо старых гонителей вскоре появятся новые и столкнуться с ними придется уже мне самому?!..
В перерыве я пробрался сквозь толпу и подбежал к Банщикову. Старик почти ослеп, но бодр, розов и твердит все то же:
- Идеи пухнут в голове…
- По шесть страниц надиктовывает, - сказала Ефросиния Викторовна, принимая от меня - по старой памяти - букетик цветов.
- Ну что, юбиляр, пописываешь? - спросил меня учитель.
- Да вот кончил книгу - ругают!
- Это хорошо, что ругают! Значит, после хвалить будут! На полках не залежится! - захохотал он, и мне опять стало радостно и спокойно.
После торжественного заседания в актовом зале я устроил на кафедре нечто вроде банкета - мы с Алевтиной купили сухого вина, закусок, сдвинули вместе столы, и началась как бы неофициальная часть всеобщего празднества. Мои коллеги почувствовали себя свободнее и после нескольких бокалов вина принялись с удвоенной энергией меня расхваливать. Из их пространных тостов следовало, что я прекрасный руководитель, мягок, добр, отзывчив и у меня нет никаких врагов. Вдыхая весь этот фимиам, я испытывал смущение и неловкость, но остановить поток славословий было не в моих силах, и после нескольких неудачных попыток я махнул рукой и сдался: хвалите, терзайте! Я понимал, что коллеги как бы заглаживают передо мной вину и, пользуясь случаем, стараются восстановить равновесие, пошатнувшееся с приходом на кафедру моего протеже. Но вот поднимается со стула сам Панкратов:
- Хотя мы отмечаем сегодня юбилей Петра Петровича, я не побоюсь сказать, что Петр Петрович плохой руководитель. Он мешает развитию университетской науки тем, что отстаивает устаревшие концепции профессора Банщикова, насаждает на кафедре кантианство и гегельянство, спекулируя понятиями, чуждыми нашему материалистическому мировоззрению.